ГМИИ им. А. С. Пушкина представил выставку «Московская жизнь Джамбаттисты Тьеполо и его сына Джандоменико», на которой собраны вместе все находящиеся в собраниях Москвы работы последнего великого живописца венецианской школы Джамбаттисты Тьеполо (1696–1770) и его отпрыска Джандоменико (1727–1804). Выставка предваряет обширную программу перекрестного года России и Италии, объявленного министерствами культуры обеих стран на 2021–2022 годы. О московском Тьеполо и его главном собирателе князе Николае Юсупове рассказывает Кира Долинина.
Формальная и официальная принадлежность этой выставки к культурной программе перекрестного года России и Италии заставляет подозревать в ней чисто протокольное содержание. И для этого есть основания: идея собрать вместе все московские работы Тьеполо (прежде всего картины) точно не самая оригинальная и после большой выставки 2001 года «Ученая прихоть. Коллекция князя Николая Борисовича Юсупова» в том же ГМИИ явно не претендует на значительные открытия. А одиннадцать роскошных живописных полотен в Эрмитаже не дают тут сказать ни слова об особом «русском» Тьеполо — ведь большая его часть находится в Санкт-Петербурге. А жаль — собрания обеих столиц демонстрируют вкус двух вельмож, служивших своим правителям и при этом не забывавших о себе. Граф Генрих фон Брюль, из коллекции которого происходит большинство эрмитажных полотен Тьеполо, был большой финансист, первый министр и любитель прекрасного, покупал искусство для короля польского и курфюрста саксонского Августа III, а также для себя. Когда после смерти обоих оказалось, что казна, мягко скажем, пустовата, собрание Брюля было распродано, и лучшая его часть уплыла к Екатерине Великой. На службе ее императорского величества и ее потомков отличился и князь Николай Борисович Юсупов (1750–1831), некоторое время даже управлявший Эрмитажем. Он вроде руку в казну не опускал, своих денег хватало, но вкус его был вкусом времени: классицизм в его наиболее пышном изводе; больше итальянцы, чем французы; воздух, золото и полет просвещенной мысли. Сравнить работы Тьеполо из этих двух источников — большой соблазн, но, увы, не в этот раз.
Московский Тьеполо почти весь связан с именем Юсупова. Прежде всего это две композиции из музея-усадьбы «Архангельское» — «Встреча Антония и Клеопатры» и «Пир Клеопатры» (около 1745–1747), а также произведения из собрания ГМИИ, большая часть которых тоже происходит из юсуповской коллекции. Здесь же несколько работ сына «большого» Тьеполо — Джандоменико, в котором кровь великого отца смешалась с кровью знаменитого артистического семейства Гварди. Однако тень отца настолько сильно закрывает все рядом с собой, что сына мы почти и не замечаем. А видим мы того Тьеполо, о котором нам рассказывают хранящие его музеи, и не видим того, о котором захлебываясь рассказывали те, кто видел его фрески на местах. Того, о котором Александр Бенуа писал: «Не хочется верить, что эти улыбающиеся, веселые, полные жизни существа, ныряющие и плавающие среди серых туч, и сами эти тучи были только живописью, пятнами красок по штукатурке». Бенуа, как человек театра, знал толк в иллюзиях — волшебные облака Тьеполо способны вскружить голову любому, кто поддастся этому соблазну. Гениальные его плафоны итальянских вилл и дворцов, а также в Вюрцбургской резиденции (1750–1753),— вершина всего рокайльного и барочного, что только было создано на излете этих стилей, в XVIII веке.
Тьеполо на выставке в ГМИИ совсем иной. И дело не только в том, что купить его фрески было невозможно даже для князя Юсупова, сколько в том, что именно полотна куда больше отражали для этого собирателя суть и смысл искусства. Полвека, разделявшие Тьеполо и Юсупова, разделили и историю Европы. Эпоха Просвещения и Французская революция сделали свое дело, создали нового человека. Служивший у князя Юсупова Герцен не только опишет его («Старый скептик и эпикуреец Юсупов, приятель Вольтера и Бомарше, Дидро и Каста, был одарен действительно артистическим вкусом… Он пышно потухал восьмидесяти лет, окруженный мраморной, рисованной и живой красотой»), но и вынесет диагноз: «В России люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного веяния, не вышли историческими людьми, а людьми оригинальными. Иностранцы дома, иностранцы в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, для Запада — русскими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и в нестерпимом эгоизме». Занятно, что юсуповский Тьеполо вполне может быть иллюстрацией этому: назидательный, темноватый, изощренный живописно, но как бы на последнем издыхании барочного соблазна, он услаждал взор Юсупова в те годы, когда о кумирах его молодости вспоминали уже только с улыбкой. Князь принимал у себя Пушкина, покровительствовал театру и танцовщицам, привечал Гонзагу, обставлял свое любимое Архангельское и умер в преклонном возрасте от холеры. Пушкинское «К вельможе», написанное за год до его смерти,— некролог не ему, но его времени: «?Ты понял жизни цель: счастливый человек, // Для жизни ты живешь…» Вот уж точно — умение в России всех времен редчайшее.
Кира Долинина
