До XXXII Олимпийских игр в Токио — меньше года. Как они пройдут и чем удивят, начнут гадать совсем скоро, но уже ясно: без сравнений с первой токийской Олимпиадой 1964-го, открывшей большому спорту Японию и всю Азию, не обойдется. Освещавший те олимпийские баталии спецкор «Огонька» вспомнил детали, из которых видно, как за эти 55 лет изменился наш спорт и мы сами.
Осень 1964 года. Хабаровск. Здесь — основная база подготовки советских спортсменов к XVIII летним Олимпийским играм в Токио. Отсюда улетали спецрейсы с участниками, здесь шло оформление и последние согласования. Здесь же в гостинице разместились журналисты, переводчики и другой разношерстный люд под кодовым названием «политгруппа». Их роль и функции на предстоящих Олимпийских играх были не совсем понятны, но это никого и не волновало: «Видимо, так надо».
Я, как и все, кто прилетел из Москвы и разместился в этой гостинице, получил перед отъездом полное спортивное обмундирование, включая парадный кремовый пиджак, тренировочный костюм с буквами «СССР» на груди, кеды и коричневый плащ из болоньи. Во время примерки в ателье на Мясницкой (тогда улице Кирова) я узнал, что «амуницию» нам подгоняли из костюмов, уже пошитых для наших футболистов, которые не смогли отобраться на Олимпийские игры. С чьего плеча перешивали мой, узнать не удалось.
О предстоящей работе я имел весьма слабое представление. Нас успокаивали, что без дела не останемся. К тому же помимо официальной должности переводчика у меня была еще аккредитация спецкора «Огонька», с которым я сотрудничал несколько лет.
Первые дни в Хабаровске пробежали весело и незаметно. В основном занимались проводами тех, кого вызывали в штабной номер и вручали документы на вылет. В какой-то момент я заметил, что все знакомые улетели, и остался всего один рейс. Им собирались отправлять спортсменов, которым предстояло выступать во второй половине Игр. Когда я уже смирился с возвращением в Москву и представлял, как стану объектом шуток и розыгрышей, меня вызвали в штаб и вручили загранпаспорт. Рано утром я сидел в набитом полностью ТУ-114, который взял курс на Японию.
Деревенские будни
Страна восходящего солнца встретила хмуро моросящим дождем. Долго сидели в душном салоне: оказалось, аэродромные службы не готовы принять наш суперлайнер — между площадкой подкатившего трапа и дверью самолета зияла двухметровая пропасть. Пришлось ждать, пока не доставят лестницу-времянку, по которой мы и спустились с опаской к трапу.
Далее все прошло в штатном режиме, и после разных формальностей я очутился в Олимпийской деревне, переоборудованной из бывших казарм американской оккупационной армии в центральной части Токио, которую называли «Вашингтон хайтс» (вашингтонские холмы). Эти казармы переименовали в «Сэнсю мура» (спортивную деревню), где мне предстояло прожить целый месяц. Остальные члены «политгруппы» разместились в обычном отеле и занимались в основном тем, что поднимали боевой дух советской команды (по-моему, она в этом не нуждалась), и устанавливали контакты с местными СМИ. Мы почти не встречались.
Условия проживания были спартанскими: казарма — она и есть казарма. Однотипные деревянные домики в три-четыре этажа, удобства (туалеты и душевые) — в конце коридора, в комнатах по 10 кроватей.
Бдительная вооруженная охрана строго следила за соблюдением нравственности. Девушки и юноши могли общаться в деревне только в столовой и на дискотеке.
Начальство — Юрий Машин, 32-летний председатель Спорткомитета (он же, понятно, руководитель делегации), выдвиженец комсомола, вместе с несколькими заместителями, среди которых были спортивный куратор по линии ЦК КПСС и блюститель безопасности в чине генерала КГБ, занимало комнаты на втором этаже. Там же проходили ежевечерние совещания и планерки, на которых руководители команд отчитывались о подготовке к стартам, о ходе соревнований и, главное,— о выполнении плана по медалям. Ведь заранее было строго расписано по дням, сколько медалей и очков должна завоевать каждая команда. Планировались не только свои успехи, но и возможные результаты основных противников, в первую очередь США. Всякое отклонение от плана вызывало гнев начальства. Как известно, по придуманной нами системе подсчета очков команда СССР вышла на первое место, а по общепринятой (числу завоеванных медалей) мы были вторыми после американцев.
Деревенский распорядок дня был жестким. Вставали с первыми петухами, роль которых выполняли олимпионики, делавшие утреннюю зарядку. Как я убедился, помимо спортсменов, тренеров, массажистов, врачей и иных специалистов — непосредственных участников соревнований, в состав нашей делегации входило множество лиц, неизвестно чем занятых и порой мешавших друг другу. По официальным данным, из 500 членов делегации СССР (самая большая наряду с США и Японией) спортсмены составляли примерно половину.
Речь не только о немалом отряде «бойцов невидимого фронта», которые подчинялись упомянутому генералу с Лубянки. Я, например, познакомился с симпатичными ребятами (кровати стояли рядом), в обязанности которых входил выпуск стенгазеты (!). С утра до вечера были заняты ответственные за проведение общего комсомольского собрания. Как загадочные жрецы вели себя ученые мэтры, изучавшие пути развития мирового спорта и его воздействие на организм. Были ответственные за размещение, за питание, за передвижения, за культурный досуг…
«Не забывай, с кем играешь!»
Я был приставлен к замруководителя делегации, который ведал всеми хозяйственными, финансовыми и материальными вопросами. Звали его Георгий Михайлович Рогульский. Бывший фронтовик, веселый дядька, много сделавший для советского спорта и одно время возглавлявший московский спорткомитет. Карьера его оборвалась после футбольного матча между московским «Спартаком» и тбилисским «Динамо». Встреча закончилась победой хозяев поля, а на следующий день Рогульского вызвали на Лубянку. После долгого ожидания в приемной его пригласили в огромный кабинет, в дальнем углу которого блестела лысина, и солнечные блики отражались в пенсне. Он сразу понял, что это Берия. Тот продолжал писать, не обращая внимания на гостя. Потом Лаврентий Павлович поднял лицо и заорал: «Почему у тебя на стадионе творится безобразие? …твою мать! Ты у меня забудешь, где Москва и где стадион "Динамо"! Убирайся вон!» На этом аудиенция закончилась, и, хотя Георгий Михайлович не понял, что вызвало такую бурную реакцию хозяина ГУЛАГа, он был уверен, что домой больше не вернется. Но дело обошлось всего лишь увольнением. К руководству спортом его вернули через долгие годы.
Я, как мог, старался помогать ему в переговорах с японцами по самым разным вопросам от выделения дополнительного транспорта до закупки полотенец. Порой речь шла о более сложных материях, например о подготовке соглашений по научно-техническому сотрудничеству в спорте или приобретении сложного электронного оборудования, на которое распространились очередные ограничения США. Регулярно сопровождал его в поездках на разные олимпийские базы, где тренировались наши спортсмены. Запомнилась поездка к велосипедистам, жившим в городке Оцу. Меня поразило, что эту базу спроектировали так, что спортсмены не расставались со своими «механическими конями» даже в местах проживания, питания и отдыха. Всюду были проложены дорожки и установлены стоянки, а лестницы почти отсутствовали.
Как-то Георгий Михайлович вечером предупредил меня, чтобы я был готов на выезд ранним утром: «Поедем в Никко, к легкоатлетам. Учти — едем с начальством!» Нас было пятеро: Юрий Машин, уже упомянутый генерал со своим адъютантом, Рогульский и переводчик, то бишь я. Ехать предстояло пару часов поездом, и кто-то захватил домино. Стихийно сложились две пары: мы с Рогульским против двух начальников. Надо признаться, что игрок я был никудышный, в отличие от остальных, видимо, прошедших большую школу. Но отсутствие опыта компенсировалось небывалым везением, что явно раздражало наших противников. В какой-то момент я торжествующе крикнул: «Рыба!», что означало нашу очередную победу. Тут я даже не услышал, а почувствовал в ухе свистящий шепот: «Ты все-таки не забывай с кем играешь!» На мне остановился свирепый взгляд генеральского адъютанта, не суливший ничего хорошего. Слава богу, кондуктор объявил о приближении к Никко, и мы стали быстро собираться.
Тем не менее все присутствовавшие внимательно выслушали речи о роли партии и правительства в развитии советского спорта и о тех задачах, которые предстояло выполнять на Олимпиаде. После окончания собрания я заметил, что Георгий Михайлович подает мне знаки. Оказалось, что наши недавние партнеры горели желанием добиться реванша и уже уединились в номере отеля.
К счастью, наш фарт закончился, мы продули и все в хорошем настроении вернулись в Токио.
Герои Олимпиады
Забавная встреча состоялась в нашем посольстве с руководством делегации. Посол еще не вернулся из отпуска, и «на хозяйстве» был Анатолий Розанов (Толь Толич, как его за глаза называли сотрудники) — великолепный знаток Японии, добрый человек с хорошим чувством юмора. Он сидел за большим письменным столом, повидавшим на своем веку, наверное, многих советских представителей. Все расселись вокруг. Я примостился на старом кожаном диване, продавленном многими поколениями наших дипломатов.
После официальной части завязалась беседа. Кто-то из дипломатов поинтересовался, какие шансы на победу у прославленного стайера Петра Болотникова — победителя мельбурнской Олимпиады. Поднялся его тренер и поинтересовался, насколько это помещение приспособлено для откровенных разговоров. Розанов заверил, что в этих стенах иногда озвучивают сообщения, не уступающие по секретности тактическим планам забегов на стайерские дистанции. Ответ не совсем удовлетворил тренера, ибо он, на всякий случай, перешел на шепот. По его словам, Болотников, вопреки обыкновению, уступит лидерство главному сопернику — англичанину, а за 200 метров сделает фирменный рывок. Все были поражены смелостью замысла. Но, забегая вперед, скажу: увы, ничего подобного не произошло. К сожалению, наш стайер даже не попал на пьедестал.
А в самый канун Олимпиады мне посчастливилось встретиться с одним из ее героев. Не будущим, а состоявшимся и признанным. Дело в том, что МОК решил отметить золотой медалью выдающегося японского архитектора Кэндзо Тангэ, по проекту которого были созданы несколько спортивных сооружений, ставших украшением олимпийского Токио. Имя этого зодчего было связано с такими всемирно известными проектами, как мемориальный комплекс в Хиросиме, спаленной атомной бомбой, центр югославского Скопье, разрушенного землетрясением, спортивный комплекс Флашинг-Мидоус в Нью-Йорке. Если говорят, что архитектура это музыка в камне, то биография Кэндзо Тангэ — это жизнь в камне.
Архитектор принял меня в скромном кабинете на третьем этаже особнячка на одной из самых нарядных улиц Токио — Омотэ-сандо. Разговор шел об истоках японской национальной культуры, о традициях и новаторстве, о его взглядах на проблемы современного города. В заключение я не удержался и спросил, что он думает о советской архитектуре.
Тангэ взглянул на меня с улыбкой и ответил вопросом:
— А разве такая существует? Я слышал, что после короткого увлечения Ле Корбюзье и конструктивизмом ваши архитекторы отдали предпочтение помпезным сооружениям, отвечающим канонам идеологии. Впрочем, может, я и ошибаюсь.
Олимпиада позволила по-новому взглянуть и на Японию. Страна, которая всего 19 лет назад лежала в руинах и пепле, была оккупирована армией США, вырвалась в мировые лидеры! И говорили об этом не только экономические показатели, но и внешний вид Токио, где выросла телебашня в 333 метра (самая высокая на том момент в мире), появились скоростные автодороги и самая быстрая в мире железнодорожная магистраль в Осаку. И этот путь в будущее она продолжала прямо на наших глазах — первая прямая телетрансляция с Олимпиады при помощи спутника прошла именно в Токио-64. Вся страна жила ожиданием этих Игр, на которых она хотела показать себя миру.
***
На горе японцам одной из первых золотую медаль в бассейне завоевала молодая брассистка Галя Прозуменщикова. Эту простую русскую фамилию японские комментаторы при всем старании никак не могли произнести.
В суете первых стартов я не придал значения тому, что в Москву срочно отозвали первого секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея Павлова (это его Евтушенко назвал «румяным комсомольским вождем»). Мог ли я предполагать, что готовится внеочередной пленум ЦК КПСС и в экстренном порядке созывают всех членов партийного ареопага. А через пару дней я проснулся от того, что меня тряс дежурный. Было раннее утро.
— Скорей вставай! Там японцы ломятся и что-то кричат! Иди разбирайся.
У дверей я увидел толпу корреспондентов и телевизионщиков. Они размахивали срочными выпусками газет, на которых аршинными иероглифами было написано «Переворот в Москве!!!», «Хрущев смещен!», «Власть в Кремле захватила Тройка!».
Я, как мог, объяснил, что не располагаю никакой информацией по данному поводу и порекомендовал им обратиться в посольство. Сам же поднялся к начальству с докладом. Выслушав меня, Рогульский пошел будить Машина, который вышел в коридор и молча принял информацию. После короткой паузы сухо сказал: «Иди сам доложи Зубкову (представителю ЦК КПСС)». Я понял, что никто не хочет быть в роли гонца с плохими вестями.
Главный спортивный куратор со Старой площади появился спросонья прямо в трусах. Он не задавал никаких наводящих вопросов, кратко вымолвил: «Да-с, этим должно было кончиться. Мы так и предполагали». Мне показалось, что эти слова плохо скрывали лукавство.
В репортажи, которые я писал в «Огонек», такие детали, по понятным причинам, в то время попасть не могли. Не попали они в японскую прессу, но она, комментируя события в Москве, часто печатала отклики гостей и участников Олимпиады. Запомнились некоторые: «Странно, что Хрущев не дождался окончания Игр», «Очередная провокация американских империалистов», «Советские люди горячо одобряют решения пленума ЦК КПСС». Вскоре, впрочем, всеобщее внимание снова переключилось на спортивные арены Токио.
Михаил Ефимов
