Мудрый добрый доктор. Из юмориста, сатирика он постепенно превратился в одного из самых лучших драматургов. Легко путешествовал во времени и пространстве. Общался, да просто был на «ты» с бароном фон Мюнхгаузеном, Тилем Уленшпигелем, Джонатаном Свифтом… И «О бедном гусаре замолвите слово» — это, конечно, тоже его. Общаясь с великими, он вовсе не был с ними запанибрата… просто на равных. При этом его испепеляющая, но вроде такая легкая ирония лишь углубляла познание самого себя, а значит, жизни и человечества, такого порой неразумного. …А еще он был эталоном чести и честности, которых так сейчас не хватает.
Он ушел 15 лет назад. Умер от сердечного приступа, с которым Доктор, по первому зову вмиг приезжавший на помощь другим, ничего уже сделать не смог…
…Сегодня Григорию Горину исполнилось бы 75 лет.
Марк ЗАХАРОВ: «Гриша был единственным, кто имел право мне грубить»
— Конечно, время в определенной мере сглаживает тяжесть утраты. Но утрата была очень существенной. Гриша Горин — очень остроумный, работоспособный человек, очень талантливый, одаренный драматург. Драматург — это вообще редкое явление. Литераторов достаточно много, а драматургов среди них мало.
Ушел из жизни человек, который имел право мне грубить и говорить: «Марк, ты делаешь что-то безобразное!». Он нес ответственность за весь репертуар театра, за все спектакли. Правда, следом предлагал какое-то конструктивное преодоление тех недостатков, которые он видел во мне и в тех спектаклях, которые я репетировал. Но это был друг, близкий человек, с которым мы провели много времени, работая в кино и в театре.
Познакомились мы в те самые поздние и прекрасные 60-е годы, когда он с Аркановым написал первую пьесу для профессионального театра «Свадьба на всю Европу». Встретились в Доме творчества «Руза» и обменялись какими-то впечатлениями, ощущениями. Я не помню о чем: о погоде, о драматургии, о политике или о жизни. А потом была пьеса «Банкет», написанная Гориным и Аркановым. Я в это время работал в Театре сатиры, и мне было предложено это поставить после печально закончившегося «Доходного места» — спектакля, который был закрыт Фурцевой. «Банкет» мне казался таким своеобразным поиском стиля театра комедийного абсурда. Мы все тогда бредили Мрожеком, Беккетом… Не было в этом никакого подражания, но юмор иногда строился на каких-то странных и остроумных несуразностях. Спектакль прошел совсем немного, раза четыре или пять, и тоже был закрыт. После этого у меня наступил тяжелый период до тех пор, пока я по совету режиссера Толи Силина не перечитал «Тиля Уленшпигеля». Пришел к Грише Горину, как к человеку близкому, и начал рассказывать, что это такое должно быть. Он меня не дослушал, сел и стал печатать на машинке название пьесы «Страсти по Тилю». Ну «страсти» в то время не могли быть в заглавии, их цензурный аппарат ликвидировал, остался «Тиль», но тоже короткое, броское название, которое принесло театру успех. Начались аншлаги, переаншлаги, которые, в общем, нам сопутствуют по сей день. Вообще он показал мне, что надо быть профессионалом, что надо не просто шутить, но жить тем, что ты делаешь какие-то вещи, которые имеют некую товарную стоимость.
У нас с ним были такие близкие отношения, что я и он могли говорить на какие-то темы, которые мы бы не стали раскрывать для прессы, сугубо личные вопросы. Мы много времени провели вместе, мы работали иногда успешно, иногда безуспешно над сценариями для телевидения, для «Мосфильма», где он, конечно, был прекрасен и незаменим, подарив свою киноверсию Мюнхгаузена. В Театре Советской Армии барона играл Зельдин Владимир Михайлович, а у нас в фильме Янковский это сделал замечательно. И замечательно сыграл олень с деревом, которое выросло у него во лбу после выстрела вишневой косточкой.
Нас было четверо друзей. Андрей Миронов, человек нервного склада, горячего, его бросало из одной крайности в другую, он был неутомим, делал много лишнего иногда. Александр Ширвиндт воплощал полное спокойствие и презрение ко всякой суете. Миронов называл его «железной маской». А Гриша Горин был как раз средняя прекрасная величина между ними. Его не тяготили никакие комплексы, он не был горячим, взбалмошным человеком. Он был очень уравновешенным и иногда некоторые мои нервные поползновения очень умело осаждал. Ну вот надо мне было ехать лечиться в Германию, я говорил: «Это невозможно, а как же театр?». Гриша совершенно хладнокровно мне сказал: «Марк, как театр жил при тебе, так приедешь и увидишь, что ничего не изменилось». Когда я очень радовался, он меня как-то немножко скептически останавливал, а когда я хватался за голову от всяких неприятностей, связанных с цензурой, он тоже меня успокаивал и вводил в нормальное состояние.
Он был человеком добрым, умным, уравновешенным и как-то благотворно воздействовал на людей. Он научил меня самоиронии. Рассказывал о своих первых опытах медицинских. Он окончил медицинский институт и работал на «скорой помощи». Описывал мне сцену, когда его чуть-чуть не линчевали. Пациенту было плохо, он уже уходил на тот свет, а Гриша все продолжал его лечить безуспешно, за что коллеги пациента решили его наказать — он еле-еле выскользнул из этой квартиры.
Светлана НЕМОЛЯЕВА: «Светка, ты сто, с ума сошла, сто ли?»
— Мы с Александром Сергеевичем Лазаревым, моим мужем, Гришу очень любили, и он тоже к нам относился чудесно. У нас были замечательные дворовые дружеские отношения. Он жил в нашем доме, но в другом подъезде, у нас был общий двор, где он все время выгуливал свою собачку Патрика. Там стояла, извините, помойка, куда он ходил с Патриком, а мы выкидывали ведро с мусором, вот и встречались. Как-то однажды он спросил мужа: «Саша, что ты делаешь сейчас в театре?» — «Пока ничего», — ответил Саша. «У меня есть очень хорошая пьеса, — сказал Горин. — Хотя у меня с ней никак не получается, в «Современнике» ее репетировали, но так и не поставили, а я очень хочу, чтобы она увидела свет. Я мечтаю, чтобы ты там сыграл». Речь шла о «Кин IV». Он нам эту пьесу дал, мы с Сашей ее прочли, и Саша сразу сказал, что с удовольствием это сделает. Мы принесли ее Гончарову, нашему главному режиссеру. Гончаров сказал: «Вы знаете, ребята, эта пьеса замечательная, но пусть ее ставит Таня Ахрамкова, это ее». И Таня поставила спектакль так, как увидела. Там были дивные работы и Игоря Костолевского, и Саши моего, и я там с удовольствием играла. Еще у Игоря Кашинцева там был чудесный Соломон.
У нас с Гришей были юморные отношения, он же очень остроумный человек, и я не лишена чувства иронии. Он мне сказал, как всегда, шепелявя: «Светка, ты сто, с ума сошла, сто ли? Если бы я знал, что ты так хорошо будешь играть, я бы тебе большую роль дал». Я обожала этот спектакль, очень любила его, и Саша любил. Он довольно долго шел, почти десять лет.
Гриша трепетно относился к нашему сыну. Когда он принес Марку Захарову пьесу, им переработанную, «Королевские игры» о Генрихе VIII, то был счастлив, что Шурка будет играть. Гриша очень любил эту его работу, очень.
Я помню, когда у нас в театре была встреча — пришел Эльдар Александрович Рязанов, и Гриша пришел, и Марк Захаров, а Гончаров все это принимал, — то все очень смеялись. А Гриша сказал, что теперь, оценивая Шурину работу, все будут говорить про Лазарева-старшего: «Это отец Лазарева-младшего».
Весть о его смерти нас с Сашей настигла в дороге. Мы ехали с дачи, вдруг по радио сообщили, что внезапно скончался Григорий Горин. Это было для нас таким ударом… Саша даже ехать не мог. Остановил машину у обочины, чтобы прийти в себя...
Александр ШИРВИНДТ: «Он оказался мудрее, умнее всех нас»
— Гришу привел в нашу банду Арканов, они же оба медики, врачи. Арканов курировал капустники медицинского института, а это были великие капустники! Потом потихонечку пришел Гриша… Но мы все старше его. Сначала мы считали его молодым: «Гриша, Гриша…». Постепенно, с годами, он потихоньку стал уже таким ребе. Вообще Гришка (это сейчас уже понимаешь) был человеком абсолютно философически мыслящим. И все эти наши передряги, нервы, фонтаны эмоций актерско-режиссерско-богемные он всегда умел тушить. Говорил: «Тихо, тихо, тихо, разберемся…». Он стал мудрецом среди нас. Очевидно, им и был, но мы-то не знали. А потом поняли. Он оказался мудрее, умнее всех нас.
Ужас в том, что мы его растаскали по мелочам. «Гриша, напиши поздравление», «Гриша, капустник!», «Гриша, юбилей, без тебя никак» — и отрывали его. А может быть, он бы еще одного «Герострата» написал. Он же ко всему относился серьезно и вот сидел, тратил на это время. И не мог отказать. Он все делал для друзей. Ну, в бытовом плане тоже. Когда мы удили рыбу… Удили вместе, а чистил, разводил костер, искал хворост он. А мы им руководили. Но в плане творчества… Кваше написал пьесу, Андрюше — «Прощай, конферансье», нам с Мишкой Державиным — «Счастливцев–Несчастливцев». Это все персонально написано для друзей! И еще принес нам в Театр сатиры пьесу «Кин IV», но мы, дураки, проглядели, и он отдал ее в Театр Маяковского.
Сколько я его мучил написать концерт для театра с оркестром — «Нам 50!». Это обозрение в театре к юбилею создания СССР, однодневная бодяга. Мы сидели с ним в Малеевке, писали, и он выпрыгивал там в окно из коттеджа от меня. «Не могу!» — кричал он, открывал створки и ласточкой улетал от этой фигни. Так ему не хотелось, но отказать не мог. Вот такой был человек.
Он был человек очень стыдливый, ему стыдно было за все. За кого-то, за что-то, за то, что происходит, за то, что друг не туда влез и не то вякнул, не туда поперся.
И еще при этой мудрости в нем был большой детский наив. Когда они с Аркановым только-только начинали, то выпустили тоненькую книжечку в «Библиотеке «Огонька» с их юморесками. Тогда они были Штейнбок и Офштейн. И вот оказались в Одессе. Идут, а около Привоза огромный прилавок с брошюрами, книгами… Стоит огромная одесситка полуголая, совершенно подыхая от жары, продает эту лабуду. Гриша — Аркану: «Ну спроси, спроси…» Это было на следующий день после того, как появилась их книжка в Москве. Арканов подходит: «Извините, у вас нет Офштейна–Штейнбока?» А она тут же, не мигая: «Хватились!»
Олимпиада-80. Всю Москву тогда вычистили, всех проституток, бомжей, алкоголиков, евреев отправили за 101-й км. Пустая столица шикарная, а у меня день рождения. Гриша, Андрюша Миронов и Эльдар Рязанов купили бутафорские факелы в натуральную величину, разделись где-то под мостом — и вот втроем в трусах с этими факелами вбежали ко мне на третий этаж и внесли олимпийский огонь. Было весело, тогда мы еще могли бегать.
Гриша жил в доме на Тверской, на 3-м этаже. В начале 90-х там чуть ли не впервые в Москве открыли внизу ночной бар. Это был центр бандитизма. С 12 ночи там начиналась музыка, и тогда как раз подъезжали все эти интересные люди. Так Гриша спустился к ним один и стоял около входа, рядом с качками, орал: «Я вас уберу, снесу!» А все эти качки смотрели на сумасшедшего шепелявого крепкого дяденьку, орущего на эту мафию, которая практически руководила страной. Он еще брал с собой соседку, первую метрополитеншу страны, которой было лет за 120. Напяливал на нее орден Ленина, она завязывала свою комсомольскую косынку 20-х годов, и так они стояли вместе, как Рабочий и Колхозница. Но он же все-таки победил!
