В театре "Сторки" итальянского города Модена состоялась премьера спектакля "Преступление и наказание", поставленного Константином Богомоловым по заказу театрального Фонда провинции Эмилия-Романья. Рассказывает Роман Должанский.
Театр "Сторки" расположен на исторической границе старого города Модены, на месте бывших Болонских ворот. Стены, некогда окружавшие средневековую Модену, давно срыты, на их месте бульвар, отделяющий туристические достопримечательности от реальной жизни современного города. Чтобы понять одну из его проблем, достаточно завернуть за театр — и сразу понятно, что бульвар облюбовали многочисленные чернокожие иммигранты. К спектаклю Константина Богомолова проблемы межрасовых конфликтов имеют непосредственное отношение. Его версия романа Достоевского — не о Петербурге позапрошлого века (впрочем, кто бы сомневался), а о современной Европе, о встрече подгнившего, запутавшегося в своих перверсиях Старого Света с новой витальной силой, пришедшей извне и, очевидно, готовой устанавливать какие-то совсем новые моральные системы координат.
Раскольников, его сестра Дуня и мать Пульхерия Александровна в версии Богомолова — чернокожие. Их появлению очень идет задорная песня "Life is Fantastic" шведской группы Army of Lovers, под которую разыгрывается пролог истории. Впрочем, начинается все с пляжной кабинки для переодевания, которую вытаскивают на сцену. Со стенки ее свисает дамский бюстгальтер, но выскакивает из кабинки существо непонятного пола, а именно лысый немолодой мужчина в женском платье и с подложенным "беременным" животом, изображающий Лизавету. Жить ей на сцене недолго, погибнет вместе со старухой Аленой Ивановной — здесь ее, правда, вместо старухи-процентщицы нужно назвать "старухой-минетчицей". Плату за квартиру от Раскольникова благообразная седая дама принимает в виде возможности орального секса; но не выдерживает — захлебывается извержением. Пресловутый топор, впрочем, тоже присутствует, с ним сама Алена Ивановна, видимо, всегда ходит открывать двери посетителям.
Вольностей, от которых блюстителей "границ интерпретации", будь спектакль поставлен в России, непременно хватил бы удар, в спектакле предостаточно. Достаточно сказать, что Порфирий Петрович, высокий чин итальянской полиции, тоже вожделеет Раскольникова; здешний Свидригайлов оказывается импотентом, и коль скоро мужские функции персонажу все равно реализовать не дано, роль передана немолодой актрисе в черном костюме; Николка, великовозрастный олигофрен, признавшийся в убийстве, не чужд некрофилии.
Константин Богомолов в этом спектакле беззастенчиво и свободно хулиганит, словно воплощая все возможные и невозможные страхи защитников классики. "Преступление и наказание" он ставит как карнавальную социальную комедию. Если бы не знать, название какого именно произведения стоит на афише, можно было бы предположить, что играют какую-то пьесу Марка Равенхилла, одного из главных драматургов направления, названного в английском театре "тебе в лицо" — когда зрителю азартно показывают вывернутый наизнанку современный социум. Но, с другой стороны, кто скажет, что в свое время Достоевский сделал не это же самое?
Оттуда же, из реактивной, быстрой современной драмы — и ощущение динамизма самого спектакля. Художник Лариса Ломакина расставила на сцене несколько предметов из некоей универсальной гостиной — знакомую по ее работам мебель 1970-х годов прошлого века. Но отказалась от столь же знакомого павильона: на фоне черных кулис действие выглядит конструкцией легкой сборки. Здесь, наверное, учтены и нужды эксплуатации — в нерепертуарной итальянской системе спектаклю предстоит турне по многим городам. И актеры здесь собраны на один проект — они из разных городов, у них разный опыт и разные возможности. Но Богомолову удается этот недостаток превратить в достоинство, словно бы действие происходит на перекрестке многих судеб.
Кураж спектакля, впрочем, предостерегает от рассуждений о "судьбах". Никаких дрожаний и нравственных мучений, без которых и Достоевский вроде бы не Достоевский, "Преступление" Богомолова зрителю не навязывает. Мучения современного мира — в его простоте, в случайности и нелепости смерти, в банальности самой жизни. Что касается спектакля, то он врезается в память не многозначительными сентенциями, а тонкостью частностей — когда увеличенная видеокамерой спинка дивана становится кожей Николки, в которую втыкается шприц со смертельной инъекцией. Или когда Соня Мармеладова, отправляя Раскольникова в тюрьму, пытается надеть ему на шею распятие. Но шнурок не надевается, и тогда Раскольников, секунду подумав, снимает с головы черные негритянские кудри. Получается как в старом анекдоте — или наденьте крест, или не снимайте парик.
