У большого огня

Он увидел ее в солнечном прямоугольнике на пороге кухни. Она стояла вполоборота с хрустальной вазой, полной малины. Увидев незнакомого человека, она осторожно поставила вазу на стол и вышла в коридор: «Я — Варя…»

Он не успел на свадьбу, брат женился неожиданно, просто поставил перед фактом, даже мать оказалась к этому не готова. Вот, все шушукалась с ним, секретничала — даже ей не сказал. Ну что уж теперь. Он был рад за брата, в тридцать шесть лет у людей дети школу оканчивают, а он только женился. Слава богу.

Петя пошел в первый класс, а брат готовился к выпускным экзаменам. Десять лет не шутка, разница почти в целую жизнь. Если мать не отпускали с работы, Паша ходил на школьные собрания, и учителя смеялись: утром он ученик десятого класса, а вечером вместо отца сидит и слушает о том, что брат засыпает на уроках.

Петя и в самом деле спал на уроках: первым выполнит задание и от нечего делать закроет глаза — на минутку, просто так. В школе их называли апостолами — то ли дразнили, то ли от зависти. И в самом деле, Петр и Павел. А мать любила пройтись: «Ну что, угодники, опять посуду не вымыли?»

Брат был добрым великаном — гвардейская стать, развернутые плечи, к тому же пшеничный блондин, барышни обрывали телефон. Но он не поддавался искушениям. Гулять гулял, ухаживать ухаживал, в романтические путешествия с прекрасными дамами удалялся, а про женитьбу и слышать не хотел. Мать переживала, а он ее успокаивал: женитьба — дело серьезное, выбираю.

Был у него роман с женщиной, которая работала с ним в одной больнице. Павел с детства мечтал стать хирургом и стал, конечно, а она лечила глаза, окулист. Петя называл ее «окулой», за то что вцепилась в брата мертвой хваткой, глупая. Брат это не любил, ему нужна была совсем другая женщина. Потом «окула» рыдала, звонила матери, просила помочь. А как тут поможешь? Отдать брата на растерзание ревнивой хищнице? Бестолковая «окула»!

Конечно, дамы были от него без ума, но он-то, как ни удивительно, любил тишину и покой, домашние посиделки, борщи с пампушками, и греческие трагедии отнюдь не являлись его любимым жанром. В его жизни должна была появиться совсем другая женщина. И она появилась.

* * * * *

Правда, сначала в больнице, в качестве пациентки. Поехала с друзьями за город, погналась в лесу за ежиком, споткнулась, упала и сломала ногу. Павел сначала не обратил на нее никакого внимания. Перелом несложный, пациентка некапризная. Однако через месяц она снова упала, тут уж доктору пришлось потрудиться.

И он обратил внимание на невысокую, чуть полноватую молодую женщину с ясными синими глазами. От женщины исходил покой, она слушала собеседника, нахмурив лоб, на который то и дело падала пышная челка, и при этом строго сжимала губы, как отличница, — а вдруг именно сейчас учитель скажет самое главное?

Позже Павел сказал брату, что спустя несколько месяцев после знакомства им обоим стало понятно — самое главное в их жизни произошло. Никаких торжественных объяснений, официальных предложений руки и сердца и робкого «я согласна» в ответ — ничего этого не было. Как-то само собой образовалось, что теперь про все на свете оба говорили «мы». Мы не заметили, мы об этом не слышали, мы этого не понимаем — ну и все. О том, что собираются пожениться, никому не сказали. Значит, брату и вправду было хорошо, он всегда секретничал, когда боялся расплескать волшебное варево.

И матери она понравилась. Петр понял это, увидев их вместе. Они стояли возле стола, заваленного зеленью, огурцами, помидорами и какими-то кульками, и говорили на одном языке. Позже, когда они продали свои «двушки» и переехали вместе с матерью в большую квартиру с двумя балконами, Петр часто смотрел, как Варя поливала цветы, а мать, облокотившись о перила, наслаждалась видом раскинувшегося перед глазами кипящего города.

Он влюбился в нее с первого взгляда. И теперь важно было, чтобы никто об этом не узнал.

* * * * *

Петр был женат, вскоре развелся, но сохранил с женой дружеские отношения и каждое воскресенье ездил к дочери. Его жена была очень хорошей женщиной, они никогда не ссорились, да и развелись как-топо-дружески, как будто не навсегда. Но ее присутствие ничего в его жизни не меняло, и так было даже в ту пору, когда они ждали ребенка. С ней все было как всегда, как до нее, и эту всегдашность он почему-то принял за любовь.

Появление Вари все расставило по местам. Он понял, как это должно быть, что это такое, когда присутствие — или, наоборот, отсутствие — человека меняет вокруг звуки, запахи, цвета, все меняет так, как будто ты видишь, слышишь и ощущаешь все впервые. Глаза у нее и в самом деле были синие, но не всегда: когда она смеялась, они становились голубыми, когда хохотала — бирюзовыми, и когда сердилась — иссиня-черными. Она очень любила цветы, и вдруг он заметил, что жить не может без этих горшков, покупает какие-то луковицы, смеси и составы от вредителей. Сам того не ведая, он стал приходить к ним домой едва ли не каждый день, звонил и спрашивал, не нужно ли чего купить, как будто спешил к жене. И мать, и брат всегда предлагали ему остаться, от них ему до работы было рукой подать. От этих предложений у него всегда захватывало дух, как будто он собирается съехать с заветной горки. Он никогда не оставался. Он-то знал, что нельзя. А они не знали…

* * * * *

Когда у Павла с Варей родились Лёнька с Лизой, мать оказалась в больнице — сердце подвело. Петр неожиданно для самого себя предложил брату помочь Варе, должен же человек спать хоть три-четыре часа в сутки. Предложение было из рук вон странное, но брат с благодарностью согласился. На няню денег не было, Варина мать давно умерла. От этого счастья Петр ходил сам не свой. Он взял отпуск и целыми днями находился рядом с Варей. Он научился пеленать малышей, греть бутылочки, он ловко подсовывал Варе яблоко или бутерброд, успокаивал, когда она ни с того ни с сего начинала нервничать, и однажды Павел сказал ему, что он даже не брат, а целое братство. Помог так помог. Вот, казалось бы, умный, а ни о чем не догадывался. Ну и хорошо. Хотя подумал бы, с какой это стати мужик берет отпуск и сидит с чужими детьми, пусть и племянниками.

Люди и со своими-то сидеть не хотят. Ну разул бы глаза. Но подходила Варя, целовала его в макушку, совала в руки орущий сверток, и больше ничего ему не было нужно.

* * * * *

Первой догадалась обо всем Варя. Она неожиданно позвонила ему на работу, они встретились на Гоголевском бульваре, и там, на лавочке, засыпанной золотыми листьями, он сказал ей правду. С того дня, как он впервые увидел ее, прошло пять лет. Как ни странно, поняла она не сразу, просто не могла поверить.

Несмотря на ужас происходящего — человек объясняется в любви жене родного брата! — он почувствовал облегчение. По крайней мере все было названо своими именами. Варя произнесла всего несколько слов.

Конечно, что она могла сказать? Не смей? Но это не в его власти. Укорять? Он сам казнил себя, хотя и не понимал за что. Вины его в том, что он влюбился именно в эту женщину, не было и быть не могло. Разве кто-нибудь виноват в том, что сейчас осень, что на каждом углу продают астры, а в воздухе появилась едва уловимая горечь? Единственное, что она могла сделать, — это попросить его исчезнуть из их с Павлом жизни.

И она попросила. Пока она говорила, он смотрел на ее руки: она держала в руках коробку пластилина, купила по дороге, и теперь не знала, что с ней делать. И обычное желание помочь ей, оказаться полезным ужаснуло его.

Как он теперь будет жить? А сказала она, что с этой минуты прежняя жизнь невозможна. Нет, конечно, он может приходить, брат и мать не должны знать, что происходит. Но это все. Никаких совместных походов, прогулок, разумеется, и в отпуск они вместе больше поехать не смогут.

Она попрощалась и пошла к метро. А он стоял и думал, что если бы она сейчас вернулась и сказала, что жить без него не может… А брат? Он вспомнил, как Павел катал его на санках. Нет. Никогда. Значит, будет так, как она сказала, началась другая жизнь.

* * * * *

Мать места себе не находила из-за того, что Петр живет один. Человеку пошел тридцать шестой год — повторяет подвиг брата! — а у него никого нет. Правда, старший сын женился именно в эту пору, но что-то было не похоже, что Петр собирается под венец. Так он и не собирался, о чем сообщил матери в более или менее резких выражениях. Она беспокоилась и была права, он это понимал, но кто поймет его? Может, и стоило открыться матери, она и слова бы не сказала, но это значит, он лишил бы ее покоя. И он продолжал жить той жизнью, которая всем казалась странной, если не сказать — нелепой. Да, по сути дела, он стал монахом. Курить курил, пить пил, чревоугодничал, а вот женщин и близко не допускал. Все они были какие-то не такие. Одна слишком громко разговаривала, другая пахла противными духами, третья… да какая разница, третья или двадцать третья, как раз с женщинами все обстояло проще простого: с одной стороны была Варя, а с другой — все остальные. Между прочим, он и сам часто думал о том, как превратился в монаха. Может, он заболел? Что же это такое? А как же гормоны и все прочее? Но, пробираясь вглубь, он неизменно наталкивался на простое объяснение — как все непроизносимое и необъяснимое, очень простое. Его волновала одна-единственная женщина, не вымышленный образ, а вполне земной человек, у которого были имя и фамилия. И черт побери, фамилия этой женщины была в то же время и его фамилией. Вот, собственно, и все.

* * * * *

Да, это была ошибка, которую он совершил почти сознательно. И это-то и было самое скверное. Мать так убивалась из-за его холостяцкой жизни, что он взял и женился на сослуживице, симпатичной женщине, которая к сорока годам все еще была невестой. Хуже всего было то, что это было безответное, робкое существо, покорное судьбе. Не случись Пети, она так и прожила бы всю жизнь, присматривая за чужими детьми и ухаживая за больным отцом. Петино появление она считала чудом и так к нему и относилась. Она спешила исполнить любое его желание, говорила тихо, будто боясь спугнуть лазоревую жар-птицу, всегда со всем соглашалась и ни о чем не просила, давая понять судьбе, что она и так получила сверх меры. Черт дернул — вот и все, что можно было сказать об этом браке. А как она его раздражала! Он через силу ел то, что она для него готовила, изумлялся тому, как нелепо она одевается, неловко двигается, отвечает невпопад. Через месяц после женитьбы он вернулся на свой холостяцкий диван, и не прошло и года, как брак был расторгнут. Он попросил прощения у своей несостоявшейся жены, но она не поняла, за что он извинялся. А извинялся он за то, что не в силах был вытеснить из сердца одну-единственную женщину, которая, даже не подозревая об этом, оказывается, заменяла ему всех женщин на свете. Он путешествовал, летал в далекие страны, но там не было Вари — а значит, не было никого.

* * * * *

Но самое трудное, оказывается, было впереди.

На пятнадцатом году брака Варя вдруг отстранилась от мужа. Внешне все было как всегда, немного изменился лишь тон, но тому, кто ее знал, не нужно было объяснять, что случилось что-то важное.

Павел существовал в раз и навсегда обустроенном им мире. Этот мир создавался им самим, и поэтому он считал себя его хозяином. И на правах такового пришел к выводу, что самое лучшее — это чтобы сегодня было как всегда. Логика была простая: от хорошего бежать — себе во вред. Тем более от очень хорошего, а может, даже самого лучшего на свете. И вот появились и подросли дети, он стал главным врачом больницы, построил в лесу дом, раз в год ездил с семьей на море, а случалось, удавалось выбраться вдвоем с женой в какой-нибудь красивый город и там беззаботно гулять несколько дней, забыв обо всем. И во всей этой жизни уже давно не было ничего острого, царапающего, обжигающего. Но ведь молодая женщина не могла заставить себя совсем забыть о том, что рядом находится человек, вздрагивающий при звуке ее шагов. Боже упаси, никто об этом не догадывался, но это было так. И Варя, сама того не желая, начала вглядываться в свою счастливую жизнь и искать там признаки неблагополучия. Их там не было, потому что Павел уже давно не представлял себе жизни без нее, но она к этому, страшно сказать, привыкла, и ей показалось, что чего-то недостает.

И однажды она пожаловалась Петру на свое уныние. Так, между делом, не впрямую. Но он услышал. Услышал и испугался. Он понял, что может не устоять. Что Варя ошибается, не туда смотрит, не то видит. Но душе, которая жаждала хоть какого-нибудь отклика, хватило и этого. Он помолодел, повеселел, снова стал чуть ли не каждый день наведываться в гости к брату. Как-то он позвонил матери и сказал, что сам не может выбрать себе костюм.

Мать передала трубку Варе. На другой день они встретились, не глядя, купили первую попавшуюся «тройку» и долго сидели в кафе, разговаривая о пустяках. Потом ему надобилась новая стиральная машина, затем захотелось сменить надоевшие занавески, мягкую мебель. Выйдя из очередного торгового центра, они выбирали тихое место и подолгу сидели там. И если бы в эту минуту в эту кондитерскую, с приятной музыкой и цветами на столиках, зашел Павел, он не увидел бы ничего такого, за что его жене или брату пришлось бы объясняться или оправдываться. Рядом всегда стоял пакет с покупкой. Они не обнимались, не держали друг друга за руки, нет-нет, им нечего было бояться. Но при этом каждый знал, что подошел к опасному рубежу.

Что было за ним?

Ничего не было и не могло быть. И он и она понимали, что стоят у какой-то невидимой черты. И перейти ее ничего не стоит. Но и вернуться назад, снова перешагнуть эту кем-то начертанную линию уже не удастся. Эта невидимая преграда отделяла жизнь, полную запретных страстей, от предательства. Но кто дал названия этим движениям души, которые нельзя увидеть, потрогать, а можно лишь почувствовать? Кто в силах запретить надеяться, грезить, мысленно заходить туда, куда наяву невозможно и приблизиться?

Кто бы ни дал, но выбор оставался за ними. И запретить никто ничего не мог, только они сами и каждый по отдельности.

И все продолжалось по-прежнему. Поблизости от большого огня, но все же поодаль — чтобы искры не долетали.

* * * * *

Павел умер осенью, когда его дети поступили в институт. Они еще успели всей семьей съездить в Тоскану, нагуляться по Флоренции. Варя вернулась какая-то легкая, как в юности, такая загоревшая и прелестная, что все на нее смотрели и улыбались. Павел тоже выглядел помолодевшим и объяснял это тем, что дети у него теперь студенты и все волнения позади. Умер он на работе, как мечтал. Утром открыл кабинет, сел за стол, начал набирать номер телефона, а через минуту его не стало.

Через год они с Петром решили пожениться. Варя взялась разбирать бумаги покойного мужа и неожиданно наткнулась на небольшую записную книжку с толстой застежкой. В таких книжках Павел записывал всякую всячину: названия книг, фильмов, строчки стихов, удачные рецепты. Машинально перелистывая ее, она наткнулась на заполненные крупным почерком страницы, скрепленные иглой от шприца. Как будто Павел боялся, что иначе она не обратит внимания на эти строчки.

Обращаясь к кому-то неведомому, ее муж благодарил судьбу за то, что брат нашел в себе силы отказаться от нее, его любимой женщины, которую он так долго искал и, найдя, берег как умел. Он писал, что давно хотел об этом сказать, но это невозможно, и раз так, пусть судьба пошлет ему покой, а Варю нельзя не любить — они оба это знают. И в конце была строчка в кавычках: «Жизнь — это нечто большее, чем обладание».

Если бы можно было вернуть ушедших в другой мир и попросить у них прощения… Ведь у любви не так много слов, но зато есть ее молчание, ее тишина и тайна, которую не назвать, не пересказать и можно лишь прочесть по губам. По крайней мере попробовать.

Ольга Бугуславская