«Да, она шестнадцать лет живет в Москве со старым советским паспортом. Приезжай. Только никаких фотографий», — говорит Мила, соседка Наны. Юг зеленой ветки, двенадцатиэтажка. Иду встречаться с закоренелой нелегальной мигранткой.
Нана и Мила почти ровесницы, обеим за сорок. У них общий тамбур на две квартиры. На кухне варится кофе. Двери открыты, соседки ходят туда-сюда, бегает девочка с косичками: Нана сидит с дочерью подруги.
— Не берут ее в садик! — жалуется Нана с легким грузинским акцентом. — Ну что вам надо, кажется? Российское гражданство есть, регистрация есть. Места в садике есть. Нет, говорят, мы сначала должны взять москвичей. И не взяли. Ее мама сегодня шла домой и плакала. Мари так мало знает, ужас. Ей же в школу скоро идти, готовиться надо. А она сидит весь день одна дома, сама с собой разговаривает.
Нана уводит девочку к себе.
— Нана все умеет, — говорит Мила, пока соседки нет. — Вот мы ремонт делали, она обои клеила — посмотри, ни морщиночки, ни стыка не видно. А на праздники помогает мне готовить — делает грузинские блюда.
У Наны маленькая серебристая комната — воплощенная аккуратность и минимализм. На столе сборник тестов для 5–6-леток, поступающих в школу. За стеной соседи — отец и взрослый сын.
— Я сначала у них комнату снимала. А теперь уже просто так живу, — рассказывает Нана. — Но им тоже польза, я их немного удерживаю.
Тетя Лера, мать семейства, под чьей крышей живет Нана, умерла. Остались отец и взрослый сын. Сына Нана недавно вытащила с того света, когда он отравился алкоголем: увезла на скорой в больницу, добилась, чтобы отнеслись как к человеку, а не как к пропащему алкоголику. Таскала ему в больницу памперсы и лекарства. Отца тоже устраивала в больницу на операцию. Он относится к ней как к дочери.
— Мари, иди к тете Миле поиграй, у них черепаха есть!
Злые бабушки и телевизор
— Мне иногда самой противно, как мигранты себя ведут. Дворник под окном рано утром убирает, включит свою музыку на полную громкость: гыр-гыр-гыр! Я говорю ему — так нельзя, так себя здесь не ведут, не позорь ты свою нацию! Я все-таки советский человек, мы по-другому воспитаны, а молодые приезжают — совсем не понимают, как себя вести. Но они же не виноваты, что они этого не знают! Надо объяснять им про этикет, надо как-то адаптировать людей, если они из другой культуры. Но я и своим иногда говорю: нельзя всю совесть мешками там оставлять, хоть один мешок с собой сюда возьмите.
Нана заметила: как только по телевизору начинают рассказывать о национальных конфликтах, народ звереет.
— Мы на рынке всегда знали — если с утра злые бабушки идут, значит, что-то по телевизору сказали. Если телевизор смотреть, вообще многое понятно.
Самое трудное время на ее памяти — в середине нулевых, когда отношения между Россией и Грузией резко обострились.
— Тут у грузин рвали российские паспорта, облавы были. Я тогда ровно месяц не выходила из квартиры, поменяла номер телефона, не включала свет в комнате. Тетя Лера еще жива была, всем говорила — никого тут нет. У меня был покровитель-милиционер. Я пришла на рынок — мои точки закрыты. Он говорит мне тихонько: «Уйди!» Я и ушла. А одной женщине с нашего рынка, Манане, никто не сказал «уйди», ее забрали, и она умерла в тюрьме от инфаркта.
Приближение русско-грузинской войны в 2008-м Нана тоже предсказала, слушая по телевизору Затулина.
— Я в конце июля еще сказала подруге: увози оттуда детей, война начнется. Третьего августа я маме деньги отправила — пусть будут, мало ли. А потом война началась. Мама и дети там, интернет отключили, телефон отключили, я ничего про них не знаю, говорили, что наш город бомбить хотят… Я из Москвы по телефону договорилась, чтобы за ними из Батуми на машине приехали и их из города вывезли.
Та самая база
Раньше Нана жила в небольшом городке на границе с Абхазией. После школы сразу в институт не поступила, пошла учиться в колледж на промышленного технолога, закончила с красным дипломом. Поступила в университет, доучилась до третьего курса, вышла замуж, родила дочь.
— У меня неоконченное высшее, я экономист по специальности. Учебу бросить пришлось и как-то выживать. В девяностые годы хорошо нигде не было. Многие уезжали из Грузии за границу: у нас совсем работы не было. Мы думали еще, во Францию или в Россию, Россия показалась привычнее. Кто из наших во Францию уехал — очень хорошо сейчас живут. Муж работал в Москве, я приезжала к нему в 1994-м, мы прожили здесь два года, вернулись в Грузию, еще раз приехали в 1998-м, с тех пор я здесь. Жили у подруги брата, Иры. Прожили семь месяцев — и муж увлекся игровыми автоматами, начал проигрывать деньги. Мы разошлись, я детей к маме отвезла, стала зарабатывать сама. Сначала казалось, жизнь кончилась. Я стала работать на рынке вместе с Ирой. Я тогда совсем ничего не знала, торговать не умела, не знала даже, где база…
«База» — это та самая плодоовощная база, вокруг которой крутятся бирюлевские события последних недель.
— В последние пять лет все, кто там работал, знали, что базу должны закрыть. Почему надо было дождаться, пока кого-то убьют, чтобы ее закрыли?
Работа на рынке адская: встаешь в пять утра, надо ехать на базу за товаром, потом до вечера за прилавком. Возвращалась домой в одиннадцать, ложилась спать, в пять утра подъем. Так — двенадцать лет без выходных и отпусков.
— Дядя Витя спрашивал: как ты так можешь, почему у тебя выходных нет? А торговлю нельзя даже на один день бросить, иначе все разрушается. У меня было несколько торговых точек. Потом места на рынке подорожали, стало трудно. Я год вообще не работала, теперь убираю в домах. Нет, я не жалуюсь, я хорошо устроилась, зарабатываю нормально. Лучше унитазы мыть, чем там. Я если проезжаю мимо этой базы — перекрещусь и думаю: слава тебе господи, что я тут больше не работаю!
Деньги Нана отправляет домой: она единственный кормилец. Детей воспитывала ее мама. Дочери сейчас 21, она студентка, сыну 17. В Грузии Нана не была уже 16 лет.
— Как же вы с детьми общаетесь?
— По скайпу, в письмах. Так и воспитываю — по скайпу. Я думала их взять к себе. Но им надо учиться. Надо ими заниматься — а я на рынке до 11 вечера, вот они бы у меня так и сидели одни до ночи… В Грузии за ними хоть есть кому смотреть. Я думала — пусть они там сформируются как люди, вырастут — сами решат, захотят они оттуда уезжать или нет.
Глядя в потолок:
— Дочь меня недавно в черный список занесла, из «Одноклассников» вычеркнула. «Ты нас бросила», — говорит. А я думаю — может, будут свои дети, поймет.
О советском паспорте
Полицию Нана обходит за версту: проверят документы — депортируют. Советский паспорт — ее единственный документ. Она обычно не попадается: не выглядит чужеродно в московской толпе.
— Я один раз попалась, стала просить милиционера: отпустите, мне нельзя в клетку, я там умру! У меня клаустрофобия, я даже в метро в первый раз в прошлом году спустилась. Он отпустил и даже денег не взял.
Съездить в Грузию Нана не может. Грузинское гражданство ей заочно сделала мама, прислала бумагу. Российское гражданство можно было сделать: замуж звали, и не раз. «Но у меня были другие планы», — дипломатично говорит Нана. Способы получить российское гражданство у нее есть. Вот, например: выехать в Грузию нелегально вместе с будущим мужем («да все знают, как это сделать, лазейки есть»), там зарегистрировать брак, потом легально вернуться в Россию, подать документы на получение гражданства и три года подождать.
— Нет, можно заплатить и получить его без этого, я знаю, как и где. Только вот цена вопроса — 250 тысяч рублей. У меня лишних денег нет. Ведь говорили совсем недавно по ТВЦ, пока вся эта бирюлевская история не началась: давайте проведем амнистию для мигрантов, будем выделять квоты, они будут ассимилироваться… Мне тогда было бы проще на работу устроиться, я бы, конечно, работала легально, налоги бы платила. Почему это нельзя сделать?
— Уехать с этим паспортом куда-нибудь можно?
— На машине можно по России. До Питера, наверное, доеду, даже поездом: билет можно взять, там номер паспорта только для учета. А на самолете нельзя. Из России тоже нельзя выехать. Никаких путешествий, да. Может, и не надо было уезжать. Кто из друзей остался в Грузии — те неплохо живут. Может, было бы лучше, если бы я осталась. Может, закончила бы институт. И жизнь, наверное, была бы другая.
Уже поздно. Мари вернулась от соседей. Я уже выключила диктофон.
— Я не знаю, что будет. Как Бог даст. От нас ведь не все зависит. Зачем-то нужно было мне это испытание. Терпение, смирение — если всего этого нет, просто погибнешь. Я иногда думаю, может, надо вернуться? Но я там жить не смогу. Или не хочу. Я очень изменилась здесь сама.
Мне кажется, если Нану депортируют, она вернется. Просочится, как вода. Там — прошлая жизнь. Там мама, там ушедшая юность и дети, выросшие по скайпу. Здесь — десятилетия жизни, уже вросшей в московский быт; здесь работа, друзья, здесь сотканная за много лет прочная ткань человеческих отношений. А туда, где дети еще маленькие, где паспорта советские, муж еще не играет, университет можно закончить, а войны еще не было, — туда депортировать нельзя.
Ирина Лукьянова
