Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2010 году, с режиссёром Юрием Любимовым.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Собираясь в Италию, я позвонил Любимовым — хотел узнать, не нужно ли что-нибудь привезти из Москвы. Каталин сказала: «Если не составит труда, захватите две-три упаковки валокордина. Юрий Петрович в последнее время плохо спит ночами, сердце болит...» Я сразу вспомнил минувшее лето и нервотрепку, выпавшую на долю режиссера, которому 30 сентября исполняется 94 года...
— Как думаете, ваш рабочий кабинет на «Таганке» когда-нибудь прослушивали?
— Рассказываю. Вдоль окна раньше свисали пять каких-то проводков, явно не электрических. Однажды я в ярости схватил нож и перерезал их. Замыкания не случилось, током не ударило, свет не погас, телефон работать не перестал. Дело происходило в пятницу. Я закрыл комнату и ушел домой. Возвращаюсь в понедельник, смотрю: все провода восстановлены, только теперь их аккуратненько прикрыли, чтобы в глаза не бросались. Я лишь посмеялся... Раньше слушали и потом наверняка продолжали по инерции! И кабинет, и квартиру. Даже не сомневаюсь. Хотя с трудом представляю, какие секреты или крамольные мысли способен выдать. Если только собственное мнение о власти, но я и так его никогда не скрывал.
Разве можно было всерьез воспринимать людей, которые запрещали спектакль «Жизнь Галилея» из-за того, что хор пел на сцене: «Солнце всходит и заходит, ничего не происходит»? Ближайший помощник Петра Демичева, присутствовавший на прогоне, сделал строгое замечание: «Разве вы, товарищ Любимов, не замечаете, как жизнь в стране меняется к лучшему?» Ладно, думаю, будут вам перемены! Когда высокий проверяющий пришел в следующий раз, хор елейными голосами исполнил: «Солнце всходит и заходит, очень много происходит!» Чиновник от культуры раздраженно сказал: «Совсем за идиотов держите?» Я ответил: «Не совсем... Мы устранили указанный вами просчет. Какие еще вопросы?» Тот лишь поморщился: «Мне все ясно. Работайте пока...»
Знаю, кое-кто в труппе называл меня самосожженцем за то, что дразнил гусей и лез на рожон. Актеров ведь тоже накручивали, настраивали соответствующе. Дескать, театр у вас хороший, а вот худрук плохой, антисоветчину разводит, всех под удар подставляет. Но вы, товарищи артисты, не беспокойтесь, мы в обиду не дадим, найдем правильного режиссера. Знакомая тактика, бл...ская: разделяй и властвуй... В Югославию на крупный театральный фестиваль «БИТЕФ» не разрешали везти «Гамлета» с Высоцким. Мол, у исполнителя главной роли отец — еврей. К тому же Розенкранца с Гильденстерном играли Дыховичный с Вилькиным... Потребовали, чтобы за две недели нашел замены. Я ответил, что не смогу выполнить задание начальства. Спрашивают: «Почему?» «Заболел», — говорю. «Когда?» — «Да вот как услышал о Высоцком, так сразу. С каждой минутой хуже становится, еле на ногах стою. Если у вас есть кандидатуры на ввод в спектакль, сами репетируйте с ними и летите в Белград. Может, министр будет королем, а первый зам — Полонием?» На следующий день звонок: «Мы согласны, пусть играют ваши евреи!» Ну не цирк ли?
Фурцева была теткой простой, бесхитростной, резала правду в глаза. Как-то зарубила мою поездку в Италию, а в другой раз прямо в ее кабинете мы выпили несколько рюмок коньяка и расстались очень тепло. Наверное, Екатерине Алексеевне нравилось, что держусь с достоинством. Квартиру на 3-й Фрунзенской тоже она дала. А вот Демичев терпеть меня не мог до идиосинкразии, при упоминании имени покрывался пятнами. Я же получал удовольствие, дразня важного чиновного вельможу. То Швейком прикидывался, то клоуна изображал. Однажды пришел на совещание в картузике сына. У Демичева лицо перекосилось. «Что это?» — спрашивает. Отвечаю: «Зайчик». — «Какой зайчик?!» Кепочку снимаю и говорю: «Извините, ошибся. Кенгуру. Я прямиком с репетиции, переодеться не успел, приехал, в чем был. Это Петина шапочка. Нравится?» Сидевшие за столом даже поперхнулись. Шутка заключалась в том, что Демичева звали, как моего сына... Потом Петр Нилович бесновался, узнав, что после спектакля «Живой» я сел в машину к немецкому послу и привез того к себе домой. На возмущенный вопрос: «Что себе позволяете, товарищ Любимов?» — спокойно ответил Демичеву: «Разве советским людям запрещено приглашать иностранцев в гости? Где написано, что чай на кухне разрешается пить лишь в обществе соотечественников?»
Нравилось мне заниматься и мистификацией, морочить голову. Как-то на Арбате совершенно случайно я столкнулся нос к носу с... Брежневым. Леонид Ильич вышел из подъезда жилого дома и направился к поджидавшей его машине. Охрана отсекла посторонних, но я успел гаркнуть во все горло: «Здравия желаю, товарищ секретарь!» Брежнев непроизвольно оглянулся: «Здорово, молодец!» Я произнес еще какую-то идиотскую и пустую фразу, Леонид Ильич что-то ответил, сел в автомобиль и, отъезжая, махнул мне рукой на прощание. Эту сцену издали наблюдали несколько актеров Театра Вахтангова вместе с Евгением Симоновым, который подошел ко мне и спросил: «Вы знакомы?» Я говорю: «Да вот Леонид Ильич позвал на чай, когда время будет». Женя рассказал эпизод папе, Рубену Николаевичу, и так родилась легенда, будто Любимов на короткой ноге с Брежневым. Оспаривать или отрицать я не пытался, а уж после того, как Леонид Ильич наградил меня орденом Трудового Красного Знамени, это и вовсе стало бесполезно...
— В 84-м, когда у вас отняли советское гражданство, о былых заслугах никто не вспоминал. Думали в тот момент, что сможете вернуться на Родину, Юрий Петрович?
— Не задавался умозрительными вопросами. Времени на это не было. Много работал, ставил по четыре спектакля в год, чтобы семья жила достойно. Надо признать, Чайковский, Пушкин, Достоевский хорошо меня кормили, спрос на русскую классику всегда оставался большим. Впрочем, предложения о сотрудничестве поступали самые разные. В Стокгольм меня пригласил Ингмар Бергман, но сделал это хитро. Прислал письмо: слышал много лестного о вас, господин Любимов, хотел бы предложить сотрудничество, но, к сожалению, никуда не выезжаю за пределы Швеции. Не могли бы вы предварительно снять клип минут на двадцать, чтобы я составил впечатление о вашей творческой манере? Западный подход! Я на свои деньги нанял хорошего оператора, показал, какие фрагменты спектакля снимать, как лучше монтировать. Отправил Бергману ролик. Пришло второе письмо: очень рад, жду. Я приехал. Ингмар сразу сказал, что главную роль будет играть Биби Андерсон, но она давно не выходила на сцену, и ей надо помочь. Мне оставалось лишь ответить: «Постараюсь». Потом Бергман попросил провести мастер-класс для шведских режиссеров, сам ходил на репетиции «Маленьких трагедий», чем приводил меня в смущение. Несколько раз мы беседовали на отвлеченные темы, делились воспоминаниями. Я рассказал, как... едва не заколол Пастернака. Это было, наверное, в конце 40-х, вскоре после войны. Из армии я вернулся в Театр Вахтангова, где играл не только Олега Кошевого, но и Ромео. Во время одного из спектаклей, фехтуя на сцене с Тибальдом, я так увлекся дуэлью, что не заметил, как кончик моей шпаги сломался и полетел в зал, вонзившись в кресло рядом с головой Пастернака, автора гениального перевода трагедии Шекспира. По окончании действа Борис Леонидович вместе с совсем еще юным Андреем Вознесенским, которому покровительствовал, зашел в мою гримерку, протянул обломок и, распевно произнося слова, сказал: «А ведь вы меня чуть не убили. Видите?» Вознесенский потом похитил эту железку, да так и не вернул, сколько я ни просил. Мы с Андреем дружили...
Поэт Андрей Вознесенский был одним из самых верных друзей Юрия Любимова
Фото: PHOTOXPRESS.RU
— А Высоцкий доставлял вам много забот, Юрий Петрович?
— Я знал, на что подписывался. До «Таганки» Володя пробовал работать в разных театрах, но нигде подолгу не задерживался, отовсюду вылетал. Меня пытались отговаривать — дескать, вешаешь ярмо на шею. Я отвечал: «Одним пьющим больше или меньше — это в России погоды не делает». Как мог, заставлял Высоцкого взяться за ум. По врачам возил, дважды убеждал зашиться... Но Володя научился пить водку по... капле: сегодня пять граммов нацедит, завтра десять, постепенно увеличивал дозу, пока не добирался до критической черты. Тяжко было наблюдать, как человек собственноручно губил себя! Высоцкий пришел на «Таганку» в 1964 году и почти сразу стал выходить на сцену. Сначала в маленьких ролях, потом в более серьезных. В труппе к нему относились по-разному, были такие, кто откровенно ненавидел, шипел за спиной. А что толку? Володя мог сыграть Гамлета, его завистники — нет.
И все же однажды он довел меня до точки. Оставался последний аргумент — увольнение. Я позвал Володю в кабинет и сказал: «Ведешь себя по-прежнему отвратительно, пьешь, хулиганишь, с бабами какими-то валандаешься, за ум браться не хочешь, а я тебе не нянька. Не понимаешь по-хорошему, значит, будет по-плохому. Уходи из театра!» Он буквально сполз на пол по стенке: «Как?» Отвечаю: «Да вот так! Стоишь у двери, выйди в нее и больше никогда не переступай порог. Не попадайся на глаза!» Ушел. Потом ловил меня на Новинском бульваре, где я тогда жил у Целиковской. Зимой караулил у дома, мерз на морозе. Я не пускал: «Нет, Володя. Ты продолжаешь безобразничать. Или надеялся, что мне не расскажут?» Потом дошли слухи, будто бы образумился, пить перестал. И я позвал Высоцкого обратно. Папа, Семен Владимирович, приходил в театр. Я сказал ему: «Сына надо лечить, товарищ полковник». А он отвечает: «С этим антисоветчиком не хочу иметь ничего общего». Ну я и предложил ему очистить помещение, выметаться из моего кабинета... И на поминках папаша «удачно» выступил. Взял слово и заявил: «Видимо, в Володе чего-то все же было, раз его сам Кобзон хвалил». Иосиф Давыдович сидел рядом, удовлетворенно кивал головой. Удивительно, как родители порой не чувствуют и не понимают собственных детей.
Через Петра Леонидовича Капицу я выпросил в Академии наук СССР метеорит, чтобы поставить его на могиле Володи. И Марина Влади, вдова, идею поддержала — дескать, неземной человек, посланец из космоса. Украсть метеорит никто не смог бы, для этого понадобилось бы пригнать пятитонный кран. Но папа с мамой выбрали памятник, который мне совсем не нравится.
— Спектакли Высоцкий никогда не срывал?
— Однажды вышел пьяным в постановке «Товарищ, верь...», в какой-то момент запутался в стропах и повис вниз головой на одном стремени. Хорошо, не свалился с высоты на сцену и башку себе не разбил! На гастролях во Франции в 1977 году случилась история. Сначала мы выступали в Париже, а потом переехали в Марсель. И вдруг Володя пропал из гостиницы. Ночь на дворе, а в номерах нет ни его, ни Ваньки Бортника. Я сразу понял, что приключилось, и в сопровождении местного поводыря отправился по портовым кабакам. До трех часов рыскал по шалманам, совсем уже отчаялся, но Бог помог. Вижу: из какого-то притона на темную улицу вываливаются две сильно шатающиеся фигуры и направляются в сторону нашего такси. Подходят ближе, и я узнаю Бортника. Тот хотя бы держится на ногах, а Володя совсем лыка не вяжет. Я страшно разозлился, наорал на Ваньку, который всегда был рад выпить за чужой счет. Высоцкий тоже чуть оклемался, смотрит на меня исподлобья. Говорю ему: «Иди сюда! Садись в машину». Сзади Бортник плетется. Снова на него цыкнул: «А ты куда? Брысь, сукин сын! Спаиваешь товарища!» Ванька растворился в темноте, а мы поехали в отель. Там Володе стало еще хуже. Вызвали врачей, чтобы те привели в чувство. Вечером ведь спектакль, «Гамлет», все билеты проданы. Местные лекари сделали промывание, поставили какие-то уколы, но не дали никаких гарантий, что Высоцкий сможет выйти на сцену. Слишком большая нагрузка на сердце.
На улице уже светало. Звоню в Париж Влади. Марина долго не брала трубку, потом все-таки ответила. Выслушала меня и заявила, что приехать не сможет, мол, день у нее полностью расписан — макияж, маникюр-педикюр... Я говорю: «Мадам, у вас и брак расписан. Вашему мужу плохо, вы должны быть рядом. Придется пожертвовать планами. Берите билет и летите в Марсель». Влади продолжала пререкаться: «Я не нянька взрослому мужику!» Напомнил, что русским женам приходится выступать в разных качествах: «Чтобы потом не жалеть, хорошенько подумайте над моими словами, мадам. Но времени у вас совсем немного».
Явилась не запылилась! Я безотрывно сидел у Володиной постели, боясь оставить его одного. Когда Марина зашла в комнату, Высоцкий проснулся. Влади тут же разрыдалась: «Ты же обещал, давал слово, но опять взялся за старое!» Я посмотрел на Владимира: тот лежал мрачнее тучи с плотно сжатыми губами. Потом холодно взглянул на жену и ледяным тоном произнес: «Уйди, чтобы не видел!» Марина бросилась к мужу: «Володя!» Он прорычал: «Не вздумай прикасаться! Иди отсюда!» Поняв, что обстановка накаляется, я вмешался: «Мадам, слезы придется прекратить. Давайте выйдем из номера, не будем раздражать больного». В коридоре объяснил ситуацию: врачи не разрешают Высоцкому играть, опасаясь, что на сцене тому станет дурно, а отмена спектакля — гарантированный скандал, шум в прессе, неизбежные разборки в Москве. Влади заговорила, что преступно заставлять работать человека, которому нездоровится. Я ответил, что с этой проблемой мы как-нибудь без ее помощи разберемся, и отправил мадам отдыхать. В соседний номер. А сам вернулся к Высоцкому. Врачи сделали еще один укол успокоительного, померили пульс, послушали сердце и сказали, что не рискуют брать на себя ответственность за состояние пациента, если тот все-таки надумает выйти на сцену. Нужна расписка, письменное подтверждение, что Володя принял решение самостоятельно.
— Замена была исключена даже теоретически?
— Абсолютно! Да и потом: зритель ведь шел на Высоцкого. Ради Владимира я и взялся за постановку, только он мог сыграть роль... Словом, в тот вечер в Марселе Володя написал, что отдает отчет в серьезности ситуации, осознает возможные последствия своего шага, но на сцену выйдет. Бумагу отдал французским врачам, которые поехали следом за Высоцким в театр.
— Вы давили на Владимира Семеновича?
— Никоим образом! Он сам прекрасно понимал, что всех подвел. Пока Володя приходил в себя, мы с артистами репетировали, что предпринять, если ему станет дурно во время спектакля. Договорились, что кто-то из находившихся на сцене произнесет условную фразу, которая послужит сигналом для дежуривших в кулисах: готовность номер один! После этого Высоцкий на мгновение скроется с глаз публики, а медики максимально быстро сделают укол. Иной возможности оказать помощь не будет, Гамлет на протяжении действа почти не покидает подмостки. Играл Володя в тот вечер... даже не знаю, какое слово подобрать, чтобы точнее сформулировать. Зрители чувствовали: происходит нечто особенное. В воздухе было разлито ощущение тревоги, но даже самые проницательные люди в зале вряд ли догадывались, что исполнитель главной роли находится на грани смерти, все висит на тоненькой ниточке, которая может оборваться в любую секунду. Высоцкий напоминал акробата, без страховки идущего по канату под куполом цирка. Экономил силы — ни единого лишнего движения или жеста. Его состояние передалось зрителям, те сидели наэлектризованные, затаив дыхание. Сил на поклоны у Володи уже не осталось. Он говорил мне потом, что боялся умереть. И я сам все видел. Не скажу, будто это был лучший Гамлет в исполнении Высоцкого, но спектакль наверняка оказался самым запоминающимся в его биографии. Я уже говорил, что не считаю Владимира Семеновича выдающимся артистом, но в каких-то ролях он действительно был неподражаем.
— В свое время вы называли любимым учеником Николая Губенко.
— Нет, всегда к нему плохо относился. Как к человеку. Хотя актерские способности признавал. Он был талантливый... сукин сын. Сразу сыграл Летчика в «Добром человеке из Сезуана», ставшем визитной карточкой нашего театра. Высоцкого на эту роль я ввел потом, когда Губенко, никого не предупредив, уехал в Одессу на съемки фильма «Последний жулик». Название, кстати, как перст судьбы. Я еще не знал губенковских повадок и искренне переживал, даже в милицию хотел обратиться с официальным заявлением, что человек пропал, надо искать... Губенко я заприметил во ВГИКе и взял к себе, чем, как мне потом рассказывали, спас от тюрьмы. Он натворил что-то такое, уголовное. Наверное, детдомовское воспитание даром не прошло. Жить ему негде было, и я попросил маму, чтобы она на время приютила Губенко в своей квартире на 3-й Фрунзенской, но та вскоре взвилась, стала умолять: «Юра, забери этого негодяя! Сил моих нет! То у него в комнате девки до утра орут, то без спроса берет из папиной библиотеки ценные книги и относит в букинистический магазин...» Я как услышал, сразу приехал. Говорю: «Что творишь? Тебя в дом пустили, а ты вместо благодарности воровством занялся?» Губенко невозмутимо ответил: «Подумаешь, велика потеря — несколько книжек продал! Мне деньги понадобились». Я не стал ничего объяснять, лишь указал на дверь: «Убирайся! Собирай манатки и вали!» О чем с таким человеком говорить?.. На «Таганку» Губенко вернулся после смерти Володи. Мы случайно встретились на улице. Он никуда с 3-й Фрунзенской и не уезжал, перебрался от нас к своей даме, к Жанне Болотовой.
— И после всего вы доверили Николаю Николаевичу главную роль в «Годунове»...
— Высоцкий хотел снимать фильм, я сказал ему: «Тебе не дадут. Поставлю спектакль, а ты сыграешь Бориса». К несчастью, Володя умер...
— Но вы же не станете отрицать, что Губенко сделал все для возвращения в 1989 году вам, Юрий Петрович, советского паспорта?
— Он мечтал стать министром культуры СССР, вот и полез ручаться за меня перед Горбачевым. А кто его просил? И Михал Сергеич, к слову, тот еще балабол. Мы не раз встречались. И когда он был при власти, и после отставки. Егор Яковлев, с которым я дружил, сводил нас вместе. Меня всегда раздражала горбачевская манера говорить много и ни о чем. Без конца бла-бла-бла... Увы, он оказался недалеким человеком. Провинциальный коммуняка! Ельцин с самого начала был мне симпатичнее. Борис Николаевич, спору нет, много дров наломал, но малодушным и трусливым его не назовешь. А Горбачев лишь речи произносить мастак. Особенно перед западной аудиторией. Потому и восьмидесятилетие в Лондоне праздновал, а не в Москве. И меня обратно в Россию он позвал ради собственного политического пиара. Дескать, вот: даже русские, уехавшие из СССР, поверили в перестройку и возвращаются. Губенко искусно подыграл Горбачеву. Новый советский паспорт взамен старого мне вручали в Кремле, устроив форменный балаган. Церемонию вел Анатолий Лукьянов, правая рука Михаила Сергеевича, член Верховного Совета СССР, который потом, в августе 91-го, переметнулся на сторону путчистов. Рядом со мной сидел Губенко и постоянно толкал ногой, давая понять, что веду себя недостаточно пафосно для столь торжественного мероприятия. Тычки быстро мне надоели, и я негромко сказал: «Ногу-то прибери». Потом Лукьянов говорит: «Юрий Петрович, вам надо написать заявление с просьбой вернуть паспорт». Я отвечаю: «Ничего писать не буду. Когда лишали гражданства, моего мнения не спрашивали, взяли и отняли, а теперь, значит, просить о чем-то? С какой стати?» Губенко опять принялся пихаться. Ответил ему, уже не понижая голос: «Да отстань ты! Отсядь в сторонку!» А Лукьянов продолжил торг: «Бумага нужна лишь для проформы». Я повторил: «С просьбой обращаться не стану, но могу написать, что возвращение русского паспорта воспринимаю как извинение за причиненные унижения». На том и порешили. Правда, я рано расслабился, нужно было взять копию заявления. Постеснялся. Все-таки Кремль, а я вроде бы недоверие выказываю... Из-за этого Катя, гордая венгерка, потом со мной разговаривать не хотела. У нее ведь нет российского гражданства, Каталин отказалась его принять и каждые три месяца начиная с 1997 года вынуждена была покидать страну. Зачем? Чтобы пересечь государственную границу и не иметь проблем с миграционной службой России. Потом ей в порядке исключения дали годовую мультивизу...
Так что история под кодовым названием «Возвращение опального Любимова на Родину» с самого начала была умелой и ловкой спекуляцией, провернутой Губенко с благословения Горбачева. Да, наивные и простодушные актеры писали коллективные письма, просили, чтобы мне позволили вернуться. Но такие решения принимались лишь в ЦК КПСС. Представителей труппы из числа коммунистов вызвали на Старую площадь и дали понять: возможен приезд Любимова. Те честно попытались заступиться за Эфроса, мол, а как же он? На что получили исчерпывающий ответ: не ваше дело. Я в тот момент находился в Вашингтоне, репетировал спектакль, и туда мне позвонили радостные артисты, собравшиеся среди ночи на квартире у Тани Жуковой: «Юрий Петрович, приезжайте! Мы вас ждем!» Потом пришла фототелеграмма, под которой подписался весь коллектив, включая Эфроса. Тот подтвердил, что готов отдать театр в руки его создателя, то есть мне. К слову, иностранные журналисты как-то попросили Анатолия Васильевича назвать лучших российских театральных режиссеров. Он подумал и сказал: «Любимов». Последовал новый вопрос: «А еще?» На этот раз ответ последовал без паузы: «Но вы же спрашивали о лучших...»
Юрий Любимов с сыном Петром
Фото: Александр Иванишин
И все же зря Анатолий в 84-м принял «Таганку», не стоило ему соглашаться. Мы ведь были приятелями, по моему приглашению он поставил «Вишневый сад», а сам звал меня играть Мольера. Когда Эфроса выгнали из театра Ленинского комсомола, я собрал у Юрия Завадского московскую режиссуру и предложил в знак протеста сообща подать в отставку. Тогда к нам прислушались бы и мы защитили бы коллегу. Анатолий это знал. Ему дали Театр на Малой Бронной, где он долго и успешно работал, но после того как меня выперли из страны, не устоял и пришел на мое место. Оно оказалось для Эфроса проклятым. Он понял, что совершил ошибку, да поздно. Так и умер, бедный...
— Полагаете, Эфрос чувствовал вину?
— Уверен. Анатолий был человеком умным и одаренным. К нему приезжала Алла Демидова, убеждала не ходить на «Таганку», не портить биографию. Не послушал, а потом сам говорил: «Из всей труппы меня признал один человек — Зина Славина. Да и та сумасшедшая...»
После кончины Эфроса труппа попросила назначить главрежем Губенко, хотя вопрос о моем возвращении в Москву был почти решен. Я сразу сказал: «Дураки, что вы наделали?» Артисты хотели видеть руководителем своего, а не чужого. Вот и получили... Впервые после долгого перерыва мы встретились в Мадриде, куда театр привез «Мать» Горького. Я специально прилетел в столицу Испании из Израиля, но то, с чем столкнулся, повергло меня в шок. Происходившее назвал «Мадрид, твою мать»... Большинство актеров растеряли форму, спектакль разваливался на куски, в довершение ко всему Бортник с Золотухиным — теперь уже с ним! — напились до безобразного состояния. Поставил обоих под ледяной душ, приводил в чувство нашатырем, пока не протрезвели... О какой игре могла идти речь? Перетряс состав, вернул старых исполнителей, чем сразу нажил смертельных врагов...
И все же, получив десятидневную гостевую визу, я приехал в Москву, но не успел переступить порог нового здания на Таганке, как за моей спиной возник Губенко, во всеуслышание заявивший сопровождавшему меня журналисту Минкину: «А вы куда? Любимов здесь не хозяин». Пауза повисла минуты на три. Надо было развернуться и в ту же секунду уехать. Навсегда. Иногда жалею, что не сделал этого...
— Вы простили ушедших в 93-м году с Губенко?
— Я не барин, артисты — не холопы. Силой никого не удерживал. Вопрос в другом: расставаться тоже ведь можно по-разному. Филатов долго метался, даже со слезами на глазах, хотя характер у него был не сахар. Леня пытался помирить конфликтующие стороны, не понимая, что это невозможно. Губенко отнял здание, которое строилось не для него, по сути, силой захватил. Потом начал проводить там коммунистические шабаши, какие-то съезды и конференции, сейчас сдает зал под антрепризные спектакли. Московские власти все это видели, значит, их устраивало подобное положение вещей.
На сцене нельзя валять дурака, там надо вкалывать. Каждый день! Я иногда сам выходил в массовках. В тех же «Десяти днях»: наброшу на плечи шинельку, нахлобучу на голову папаху и бегаю вместе с артистами, чтобы изнутри почувствовать дыхание спектакля. И фонариком своим фронтовым светил из зала: зеленый огонек — все хорошо, красный — готовьтесь к дополнительной репетиции. А как иначе? Театр — жесткая конструкция, чуть дашь слабину, все пойдет вразнос. Теперь бунтари, жаждавшие свободы от Любимова, поставили над собой Золотухина. Конечно, с ним полегче, чем со мной. Валерий Сергеевич был талантливым человеком, актером хорошим, а стал халтурщиком первостатейным. Книжки лживые пишет, сам торгует ими перед спектаклями и в антрактах, распространяя вранье не только об ушедших, но и о живых. Литературная шпана! Я как-то спросил его: «Не боишься, что оболганные люди соберутся вместе и набьют тебе морду?» А ему что слону дробина. Зато, говорит, это пользуется спросом и хорошо продается. Алтайский мужичок... Сейчас вот заявил, что за три года заменит весь репертуар, который я нарабатывал десятилетиями. Чистой воды хлестаковщина! Угробить театр можно быстро, поднять его снова вряд ли получится. Останутся лишь воспоминания да автографы на стенах моего кабинета. Теперь уже бывшего...
— Есть там надписи, которые вы предпочли бы стереть, замазать?
— Это пытались сделать без меня. С перепугу. Но краска оказалась жидковата, потом ее отмыли, когда одумались. Правда, кое-что восстановить все же не удалось. И бог с ним. Лично я ни один росчерк не тронул. Там и Лужков, и прочие господа-товарищи, оказавшиеся нынче в опале. Есть и те, кто в фаворе. Начиная с Путина. Но гоняться за политической конъюнктурой — дело малопочтенное. Я ведь видел, как на приеме в Кремле мои коллеги вились вокруг Владимира Владимировича. И Михалков, и сынок Райкина, и другие... Каждый со своей просьбой. Я не стал толкаться, в театр звать, просить о чем-нибудь, хотя к тому моменту мы уже были знакомы. Первый раз встретились на торжественном вечере, кажется, в Доме союзов. В зале меня заметила жена Бориса Ельцина и пригласила сесть рядом. И вот когда уже свет погас, чья-то рука легла на мое плечо, а голос с металлическим отливом шепнул на ухо: «Придется пересесть, место занято». Смотрю: надо мной склонился серьезного вида мужчина с наушником в ухе. Секьюрити, словом. Думаю: ладно, подвинусь. Через минуту в освободившееся кресло сел Путин. Наина Иосифовна как бы в шутку, но громко сказала: «Опять из-за вас, Владимир Владимирович, хорошего человека убрали». Сидевшие вокруг, включая Путина, рассмеялись. Президент извинился передо мной за подчиненных и указал на место рядом. Когда действо закончилось, Владимир Владимирович предложил подвезти домой. Я поблагодарил и отказался. Такой вот эпизод. Потом Путин награждал меня орденом, как-то мы даже поговорили накоротке. А через некоторое время позвонила официальная дама, чье имя не запомнил, и спросила, не буду ли возражать против того, чтобы позавтракать с президентом? Какие у меня могли быть причины для отказа? «Тогда с вами сейчас поговорит Владимир Владимирович». Путин подтвердил приглашение. Я задал вопрос: «Можно приехать с женой?» В ответ услышал: «Пожалуйста, как будет угодно». За нами с Катей прислали машину с сопровождающей. Доехали до ресторана «Царская охота» на Рублевке, выпили по чашке кофе с молоком и продолжили путь. Для меня до сих пор загадка, кому и зачем понадобилась та остановка. Может, раньше назначенного времени пожаловали? Пожалуй. Но это еще не конец истории. Прямо в лесу нас пересадили в другую машину. Не первой свежести черная «Волга»-такси покатила обратно в сторону Москвы, а мы сели в BMW последней модели и лишь после этого попали на территорию резиденции.
— Конспирация!
— Как положено у разведчиков! Долго кружили по лесным аллеям, словно следы заметали. Подъехали к месту минута в минуту. Тут же появился Путин, сбежал по лестнице, поприветствовал: «Рад вас видеть». Аудиенция продолжалась часа полтора, мы неспешно позавтракали, даже винца выпили. Я сначала торопился, все-таки утро, у человека впереди рабочий день, наверняка много важных дел, но Владимир Владимирович дал понять, что не спешит, можно говорить спокойно. Я рассказал о системе образования и воспитания одаренных детей, существовавшей в царской России. Императорские театры отбирали семилеток, у которых чувствовались задатки к творчеству, и учили по особой программе — балету, игре на музыкальных инструментах, нотной грамоте. В четырнадцать лет проходила специализация: тем, кому Бог дал голос, дорога в оперу, кто прекрасно танцует, пусть и дальше совершенствуется в балете, оставшихся отправляли в драму... Путин внимательно выслушал: «Считаете, и нам подобным образом следует поступать?» Я ответил: «Лучше так, чем никак». Сегодня выпускников театральных вузов приходится переучивать: дикции нет, голос не разработан, по сцене двигаться не умеют...
Владимир Владимирович поинтересовался моим мнением о министре культуры. Я сказал, что на своем веку повидал всяких типов, но Авдеев производит приятное впечатление. Умный, образованный, сразу видно, что дипломат. Правда, Путину говорить не стал, но подумал: не удивлюсь, если Авдеев захочет сбежать из министерства. Это желание светится в глазах у человека, ему там явно неуютно. Как спасать культуру, если государство денег не дает?
Строили вертикаль власти, а получили бумажную империю. Хорошо, если не карточный домик, который развалится при первом дуновении ветра. Работать в театре мне было некогда, только тем и занимался, что сочинял какие-то отчеты, писал справки, подавал заявки... Круговорот бумаг в природе! Я тут с депутатами Госдумы встречался, пытался объяснить, что надо помочь репертуарным театрам, если не хотим, чтобы те погибли. А мне отвечают: для принятия закона надо внести и утвердить 127 поправок. Я и говорю: тогда не утруждайте себя понапрасну. Чтобы все согласовать, вам лет десять понадобится, не меньше. За это время не только я, но и все театры загнутся, хлопотать будет не о ком. Жириновский первым ко мне бросился. Руку стал трясти. А перед тем он приезжал в театр на «Братьев Карамазовых». Я нарочно ушел, не остался на спектакль. Что вы думаете? Вольфович в антракте забрался на сцену и речь толкнул. Ораторствовал, пока не подбежала старушенция из преданных поклонниц «Таганки» и не стала бить рукой по планшету сцены: «Прочь отсюда, самозванец! Тебе слова не давали!» Жириновский вышел из зала, где его уже поджидали телекамеры. Там он с гордостью заявил, что у России три врага — Достоевский, Солженицын и Любимов...
Такие наступили времена. Зато теперь сплошные тендеры! Чтобы фасад здания покрасить, надо конкурс провести. Приехали победители с кисточками, бац-бац — готово! Первый дождь прошел, и вся краска на тротуаре. Люди думают лишь о том, как бы сжульничать, «освоить» бюджет, грамотно распилив его. Я вот с интересом слежу за Навальным. Далеко ли зайдет этот борец с казнокрадами? Точнее, куда его пустят? Дай Бог парню сил... И меня ведь всю жизнь пытались пропустить через коммунистическую мясорубку, но фарш не получился!
Посмотрите на список убиенных, уничтоженных и растоптанных талантов: думаю, ни в одной стране мира нет столь же скорбного ряда, как у нас. Нигде так не издевались над отечественной культурой, как в России. И не только власть тому виной, коллеги тоже руку приложили. Таирова артисты до сумасшествия довели, несчастный ходил по городу, искал афиши со спектаклями Камерного театра... И на Станиславского его ученички, включая Леонидова и Судакова, строчили доносы. Мол, готовы взять руководство театром на себя, повести в нужном направлении. Если бы Сталин не вмешался, сожрали бы учителя с потрохами. Десятилетия прошли, но ничего не изменилось. Мне такой финал не нужен. Зачем я, старый человек, буду терпеть унижения? Ради чего? От кого?! От собственных воспитанников, которых вырастил и выучил, или от какого-то чиновника Худякова? Да видел я их в гробу! В белых тапочках! Как говорится, увольте. Поэтому и написал заявление по собственному желанию, уволился...
— Если актеры — сукины дети, то вы им кем приходились, Юрий Петрович?
— Ну что же я стану себе ярлыки клеить?.. Наверное, Карабасом-Барабасом. Так всем выгоднее считать. Удобнее. Со мной ученица судилась за то, что сделал ей замечание, указав, как играть. И выиграла процесс. Ну не глупость ли? Спросите любого из моих коллег: режиссер — должность беспощадная. Приходится быть жестким, по-другому нельзя. Артисты порой как клопы в диване: попьют чужую кровь, забьются по щелям и сидят тихонько. Моя задача — выковырять их оттуда, не имею права поступать иначе. Если бы только жалел всех да вытирал сопли, не было бы «Таганки». А теперь, боюсь, уже и не будет. По крайней мере той, прежней. Страница перевернута... Много лет назад я издал книгу мемуаров «Записки старого трепача», которая начиналась с адресованных маленькому тогда сыну дневниковых заметок. Не думал, что доживу до возраста, когда Петр станет взрослым. Сейчас в Италии решил добавить несколько глав, посвященных последним событиям в моей жизни. Поскольку вокруг было много вранья, хочу сам высказаться, поставив точку в этой истории.
— Но вы же вернетесь, Юрий Петрович?
— На «Таганку» — нет, в Москву — да. В конце июля отправил телеграмму Путину, в которой вкратце изложил суть происшедшего и почему вынужден был подать в отставку. Уже в Италии получил письмо от Авдеева. Министра и гражданина, как он сам выразился. Александр Алексеевич передал предложение гендиректора Большого театра Анатолия Иксанова поставить оперу на исторической сцене. И Олег Табаков вроде бы ждет меня в МХТ. Я говорил потом с Авдеевым по телефону и проинформировал, что 2 октября прилечу в Москву. Мы условились встретиться и детально обсудить проекты с участием руководителей обоих театров. Посмотрим, что из этого получится, станут ли слова делом...
Санто-Стефано-ди-Сеззанио — Москва
