Жить было не на что. Сосед, столяр, сколотил нам из досок большой квадратный стол. А роскошный дубовый, с резными витиеватыми ножками-загогулинами удалось обменять на мешок муки. Спасибо Марье Ивановне, татарке: по-русски говорила плохо, а дело свое знала. Постаралась, нашла покупателей.
В Москве ввели карточки. Сначала на хлеб: рабочим по 800 г в день, служащим по 500, детям и иждивенцам по 400 г. И на сахар: рабочим по 800 г в месяц, служащим и детям по 600, иждивенцам по 400. Потом на другие продукты. В доме моей коллеги Наталии Колесниковой сохранились карточки военной поры, аккуратно наклеенные ею в школьную тетрадочку. На хлеб и мясо, разного цвета, в зависимости от категории. Одни с неиспользованными талонами (почему не использовали?!), от других только корешок: все хвостики оторваны-съедены.
«Карточная система была введена с 18 июля 1941 года», – пишет десятилетняя девочка. Фиксируется каждый шаг: «С середины ноября появились карточки на керосин и картофель. Семейным 6 л в месяц. Бессемейным 3 литра в месяц. Картофель. Рабочим и служащим 5 кг в м-ц. Иждивенцам и детям 4 кг в м-ц. С 1 ноября детям выдали молочные карточки. Норма 1 л на 4 дня».
На карточках грозное предупреждение: «При утере не возобновляется». Да, это было самое страшное – потерять карточки. В фильме «Место встречи изменить нельзя» одна из сильнейших сцен – соседка Шура, рыдая, рассказывает Жеглову-Высоцкому, что у нее украли карточки и ее семья, четверо детей, на целый месяц осталась без продуктов. И тогда Жеглов отдает Шуре свои карточки. Да, теряли карточки редко. Чаще их воровали, пользуясь тем, что отовариваться ходили старые да малые.
Удивительно: осенью 1943 года нормы на хлеб были снижены. Казалось бы, враг давно отброшен от стен Москвы, в победе уже никто не сомневался. Зачем же снижать? Оказывается, потребова-лись ресурсы для тех районов, которые освобождаются, там все было разрушено. Полностью карточную систему отменили только 14 декабря 1947 года.
По городу были развешаны плакаты-лозунги: «Что ты делаешь для фронта?» Что могли делать мои бабушки, старые, больные? Варить сталь у мартеновских печей? Копать брюкву на подмосковных полях? Дежурить на крышах ночью во время бомбежек? Музыкант, зубной врач, педагог, машинистка – их профессии мирного времени в годы войны были не нужны. В семье работала практически одна Катя. Остальные – Зина, Роза и Лиза – устроились в инвалидную артель. Такие артели появились еще в 20-е годы, когда было создано «Всероссийское производственно-потребительское объединение инвалидов» на Солянке. В годы войны их деятельность оживилась.
Пряжу привозил в рюкзаке мальчик Слава, лет на пять старше меня, примерно раз в десять дней. Вигониевая – так она называлась, какие-то отходы от шерстяной. Пряжа была в мотках, приходилось перематывать ее в клубок. Бабушки садились друг против друга, одна надевала-набрасывала на растопыренные пальцы моток, вытягивала вперед руки. Другая наматывала клубок.
Рамочка для плетения прикреплялась к столу на винте, по типу мясорубки. Так и вижу этот квадратный дощатый стол, покрытый облупившейся на углах клеенкой. И сидят они, старые, больные, в застиранных и заштопанных шерстяных кофтах. Каждая на своем торце стола.
Умение владеть крючком и спицами оказалось в те годы весьма полезным. В сентябре, задолго до наступления холодов, правительство обратилось к москвичам с просьбой собирать теплые вещи для Красной Армии. Появились приемные пункты. Люди несли валенки, полушубки, шапки-ушанки, все, что было в доме. А бабушки вязали. Пряжу в артели они получали строго под отчет, использовать ее на другие цели не могли. Поэтому вытаскивали старые шерстяные вещи
- Ну, Лена, помогай!
Моя обязанность – распустить, постирать пряжу в холодной воде и смотать нитки в клубок. К сожалению, носки и варежки получались у бабушек кривые-косые. Зато шарфы! Высший сорт! Записочки вкладывались с пожеланием выжить и разгромить врага. Кому попадут, никто не знал. Так и шли эти посылки без адреса, без имени и фамилии, «на деревню дедушке». Нет, не на деревню! На фронт! Дедушке, отцу, брату, сыну. Словом, бойцу.
Пухлые аэростаты в небе, словно корабли на рейде, – воздушное ночное заграждение. Рассветет, и эти «колбасы», так мы, детвора, их называли, опустятся с небес на грешную землю, чтобы с наступлением темноты вновь подняться на дежурство. «Ежи» на дорогах, противотанковые и противопехотные – три крестообразно соединенных куска рельсов или металлических балок.
Конечно, светомаскировка, которая соблюдалась неукоснительно. Бабушки были в отчаянии: где взять деньги на шторы? Пять окон, высокие, широченные. К счастью, все было организовано прекрасно: черную плотную бумагу централизованно развозили по домам-квартирам. Ну а стремянка в доме была. Задергивали эти бумажные занавески тщательнейшим образом: не дай Бог оставить щелочку света!
Повесили шторы – взялись за стекла. Я очень любила клеить на них полоски белой бумаги для защиты от воздушной волны. Увы, защита хрупкая. Стекла все равно не выдерживали бомбежек, вылетали. Морозы потом ударили до 30 градусов. Но и тут действовали четко: едва поступала информация о ЧП, к дому на грузовиках подъезжала бригада рабочих, человек десять. В основном, конечно, женщины – мужчины были на фронте. Профессия стекольщика оказалась в те годы едва ли не самой востребованной.
Светомаскировка была нужна не только в жилых домах, но и на улицах. По мановению волшебной палочки, нажатием кнопки, можно было при необходимости с командного пункта обороны погрузить в темноту весь город. Но это на крайний случай. Обычно отключали лишь фонари, таблички с названием улиц. Чтобы водителям было легче ориентироваться, бордюры тротуаров и углы домов замазывали белой краской. В подъездах и на лестницах появились синие лампочки. Их мертвенный свет наводил тоску.
