Сегодня, 28 ноября в московском Vegas City Hall выступит литовская певица Алина Орлова. Еще в 2008 году она стала одним из ярчайших явлений балтийской и российской инди-сцен. Макс Хаген поговорил с Алиной Орловой о ее новом альбоме «Daybreak».
— Альбом «Daybreak», по вашим словам, завершает юношеский цикл. 10 лет — не слишком большой срок для юности?
— Всегда приходится что-то рассказывать об альбоме, чем он отличается от предыдущих. Вот и говоришь: более зрелый. А юность — в наше время мы же очень долго не взрослеем, такое, достаточно инфантильное поколение. Думаю, мой внутренний возраст, может быть, три года. А иногда 17 — как раз когда я начинала играть.
Эти 10 лет я и жила юношеской энергией и юношеским восприятием. Конечно, все начинает меняться с возрастом: по-другому реагируешь, чувства возникают новые. Естественно, ведь все меняется. И этому я рада. Было бы неинтересно задерживаться в одних и тех же годах. Сейчас мне как-то даже больше нравится. Спокойнее.
— А как меняется отношение к своим песням и себе как артисту?
— Сейчас я смелее, более уверена в себе. Практика и опыт накопились, это полезно на сцене. Как мне кажется, я и играю лучше. Спасибо концертам, я научилась более или менее и с ритмом работать, и на фортепиано… Больше ума стало. Может, стало меньше чувства того дикого, что было во мне, меньше эмоциональности. Но пришла сознательность, что ли. Да, чуть-чуть я привыкла играть на сцене, но это неординарное чувство. Быть на сцене, выступать перед людьми. Но уже легче. Ведь концерт это общее действо. Все-таки странно, что люди приходят, слушают песни. Что эти песни для них значат? Что эти люди чувствуют? Я не знаю. Но что-то резонирует между нами, и это интересно.
— Если считать, что каждый ваш альбом — это некий этап, то, что происходило вокруг каждого их них?
— Первый альбом «Laukinis suo dingo», наверное, стал открытием для меня. Я поняла, что музыку можно записывать — это была радость, переход во взрослую жизнь, созидательную. В нем много наивности, почти детской, много энтузиазма. Второй — «Mutabor» — развитие, я начала работать с другими музыкантами. Третий — «88» — попытка найти что-то другое. А сейчас возвращение… и новое начало!
— Альбом «88» был необычным для вас — вы вдруг заиграли вполне себе электронный инди-поп.
— Да, это был эксперимент, возможно, в чем-то наивный. Не скажу, что я очень им довольна. Но он есть и пусть будет. Электроника получилась «некрутая» и несовременная. Но кое-что из альбома мне до сих пор нравится — песня «Sailor» ничего такая, «Salome» и «Drift» тоже. В «88», возможно, меньше глубины или каких-то откровений. Или сама форма в чем-то недоработана.
— Можно ли говорить, что «Daybreak» стал вашей реакцией на тот альбом и возвращением к тому, с чем вас полюбили?
— Да, это возвращение в начало — камерное звучание, песни как песни. Возможно, я куда-то слишком далеко зашла и, вот, вернулась обратно.
— Какие сейчас были музыкальные ориентиры?
— Хотелось звучания — не знаю, получилось ли в итоге — как в кино. В старом. Старинном, может даже. Такое легонькое сопровождение — простоватое, ностальгическое. Но это не про конкретные фильмы. Скорее речь об атмосфере. Мне в старом еще советском кино нравились всякие красивые струнные.
— Вы как-то сказали, что новым песням тяжело было найти форму. В чем это выражалось?
— В моем случае сочинение — простое занятие. Я сижу дома, играю на фортепиано, читаю, ищу мелодии. Аккомпанемент простой, примитивный даже можно сказать. Мне обычно нравится, как песни звучат. Возникает только вопрос как записать. Что сделать? Сейчас, например, мы записывались в одну сессию. Но что будет — голос и фортепиано? Может, маловато, может, сделать что-то большее? Я много думала над тем, как оформлять эти песни, стоит ли использовать другие инструменты и звать еще музыкантов. Так что мы записали вживую, как я играю и пою, а потом добавили струнные и другие «украшения». Песни у меня есть, их много. Но всегда приходится придумывать, что и как мы будем делать, чтобы сохранилась атмосфера, чтобы песня не пропала.
Акустику сложно, конечно, записывать вживую — ты ничего потом не поправишь.
Но есть плюс. Совсем другое чувство, чем когда ты пишешь слоями. С песнями, которые я сейчас исполняю, мне вообще было бы сложно петь в вокальной будке: ты надеваешь наушники, поешь поверх музыки, все сухо и глухо. Зато когда записываешься вживую, в большом зале с общим звуком — появляются объем и глубина. Эмоции у тебя тоже только здесь и сейчас. Конечно, потом когда мы дописывали скрипки, казалось, что можно было бы спеть лучше. Но просто вот такая песня уже есть. Записанное время.
— Струнный квартет сразу подразумевался или додумали?
— Сразу. Как только появились песни, я обратилась к Донатасу Шлипкусу, он сделал эти аранжировки.
— Вы поете на литовском, русском и английском. С каким языком вам проще иметь дело?
— Эти языки очень разные. Английским я, по-моему, не владею настолько, чтобы просто сесть и написать хороший текст. Что-то могу, читаю, но еще больше мне нравится использовать чужие тексты. Русский мне ближе, все-таки первый язык, родной. Семейный. А литовский — это уже школа. Русский — очень яркий, он острее по сравнению с литовским. Но и литовский интересный язык, только сложный для сочинения. Да и для любой поэзии или прозы. В чем-то он архаичный, в нем меньше слов, чем в том же русском или английском. Но это глубинный язык. Если на нем что-то получается, то всегда хорошо.
— Именно из этих соображений вы обратились к стихотворению Антанаса Мишкинса «Elegantiskai Sninga» — «Снежит элегантно»?
— Это очень известное стихотворение в Литве. Его знают уже в школе. Я, правда, помнила только начало — его все помнят. А когда снова перечитала уже в зрелом возрасте, мне понравилось. Оно про расставание, про любовь. Простой грустный трогательный текст. Поскольку стихотворение известное, я подумала, что интересно было бы попробовать найти под него мелодию.
— Как в альбом попали «Бездельница» Анны Ахматовой, «Я гений пламенных речей» Даниила Хармса и «Daybreak» Теннесси Уильямса?
— Я не перечитываю все, конечно же. Чаще мне попадаются сборники, чем целые собрания сочинений. Открываешь любую страницу, и что-нибудь западает. Ясная рифма или ритм. Сложные стихотворения я не берусь перекладывать на песни. Беру что-нибудь попроще и не слишком известное. «Бездельница» Ахматовой — уже вторая моя песня на ее стихи. С Теннесси Уильямсом все сложилось через спектакль, я писала к нему музыку, и «Daybreak» получилась тогда самой удачной композицией. А Хармса я просто читаю. У него мало что подходит моему стилю, но в «Я гений» была рифма, которую можно было забавно исполнить.
— Вы персонаж «Бездельницы» или «Я гений»?
— И то и другое!
— Середина альбома с идущими подряд песнями «Тлен», «Бездельница» и «Я гений» не мрачновата получилась? Мне показалось, что даже в хармсовском ерничестве зазвучала какая-то героическая отверженность.
— Даже и не знаю. Ирония ведь там тоже есть. Хотя да, песни не слишком веселые. Атмосфера Литвы, наверное, отражается. Погода, климат, природа. Она здесь очень красивая, но хмурая, особенно в темный период — осенью, зимой. Думаю, в России климат похож, но, по-моему, в большой стране совсем другое чувство появляется. Литва же маленькая. А когда ты живешь в небольшом пространстве со сложной, даже трагичной историей, все это проявляется и в людях, и в самом месте. Думаю, у каждой страны есть свой характер.
— А что сейчас происходит с литовской музыкой? Я вижу, например, как Эстония активно пытается развивать и продвигать своих артистов. Но про Литву мы знаем мало.
— У нас попыток что-то двигать я не чувствую. Хотя не думаю, что нужно пытаться. Если что-то стоящее появляется, оно идет само. Возможно, здесь я говорю как человек, который сам участвует в музыкальной жизни. «Двигание» — это не главное. Главное, чтобы было что.
В Литве за 10 лет появилось много групп, музыка стала более качественной, чем была в начале моей так называемой карьеры. Поп-музыка тоже стала лучше. Но десять лет назад было больше андерграундных проектов. Сейчас все как-то сровнялось. Инди или более странные группы, появившиеся у нас, получили известность, и все подтянулись под стандарт. Пусть даже он и стал повыше.
— Про вас-то можно говорить, что вы известная литовская певица, у которой хорошо идут дела?
— Не знаю. Наверное, я бы так про себя не сказала. Может быть, несколько лет назад я играла за границей больше других музыкантов моей ниши. Сейчас в другие страны я тоже, конечно, приезжаю, но сказать, что постоянно выступаю на Западе, будет слишком. В том жанре, в котором я работаю, и у нас немного артистов. У нас вообще всего немного, Литва небольшая страна. Так что даже не странно, что у меня оказался такой уровень популярности. Этот уровень все равно нишевый. Он производит впечатление на местных зрителей и музыкантов, но все равно достаточно скромный. Мне кажется, что это нормально.
Часто я думаю, что в постсоветских странах есть комплекс неполноценности, что ли, в контексте всего мира или западных стран, более развитых: «Нам надо обязательно пробиться!» В Литве это особенно чувствуется. Сам успех — если ты где-то что-то сыграл, во Францию съездил один раз — начинает казаться чем-то неимоверным. Но мне просто нравится играть. Думаю, надо просто делать свое дело, если оно того стоит и если тебе интересно. Тогда, наверное, оно полюбится и другим. Ведь так?
Алина Орлова
