Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2012 году, с режиссёром Кареном Шахназаровым.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Накануне юбилея Шахназаров провел с сыном неделю на Кипре. Вернулся загоревшим, посвежевшим. Спрашиваю: «Почему так коротко? Могли бы еще попляжиться». Карен Георгиевич лишь усмехнулся: «Не умею подолгу отдыхать. Устаю от безделья. Надоедает. Должен приехать на студию, заглянуть в павильоны, зайти в монтажную...» После шестидесяти лет люди редко меняют привычки. Да и зачем, если все в жизни устраивает?
— У вас ведь карьера не сразу сложилась, Карен Георгиевич?
— Опять подталкиваете, чтобы начал жаловаться, а я не хочу. Очень доволен судьбой, и другой мне не надо. Могу сказать определенно: никогда не пытался ее выстраивать, не думал о карьере. Все получилось, как получилось. Да, всякие ситуации случались, в том числе сложные. Имел дело с подковерной борьбой, она продолжается и сейчас, враги у меня были и есть, однако это не повод, чтобы сетовать на мир. Уверяю вас, на свете не так много режиссеров, которым удалось снять пятнадцать полнометражных фильмов. Я это сделал. Но счастье в ином: мне повезло снимать лишь то, что сам хотел. Это немыслимая удача, фантастическая! В довершение я стал директором прославленной киностудии. Сначала спасал «Мосфильм» от разорения и, по сути, гибели, потом восстанавливал...
— На последнем «Кинотавре» показали вашу дипломную работу «Шире шаг, маэстро!». С какими чувствами смотрели?
— Не видел фильм почти сорок лет. Конечно, немного переживал, ждал с некоторой опаской, но ничего позорного на экране не происходило. Ну да, слегка наивная ученическая картина, однако не криминал.
— На главную роль вы тогда позвали Нину Гребешкову, жену Леонида Гайдая, который был председателем государственной экзаменационной комиссии ВГИКа на вашем дипломе. Рассчитали все наперед, решив подобраться к Леониду Иовичу через супругу?
— Чистой воды совпадение! Говорю же: с юности ничего не умел отстраивать. Главу ГЭКа назначали за неделю до защиты. Понятно, круг очерчивался именами известных режиссеров, но предугадать, тем более узнать заранее, кого именно выберут, было невозможно. Когда объявили, что экзаменовать нас будет Гайдай, я решил, что вытянул счастливый билет, но потом увидел мрачное лицо классика и подумал, что, наверное, поспешил радоваться. Внешне Леонид Иович выглядел угрюмо и неприветливо. Потом у нас сложились хорошие отношения, я понял, что человек он добрый, незлой, но традиционный характер комедиографа — немногословного и закрытого — наложил отпечаток на манеру поведения. Тем не менее Гайдай поставил за диплом пятерку. Умер Шукшин, и, как ни прискорбно, это обстоятельство сильно мне помогло. Я долго не мог утвердить заявку на фильм. Для этого требовалось письменное разрешение ректора ВГИКа Виталия Николаевича Ждана и главного редактора одного из объединений «Мосфильма» Валерия Феликсовича Карена, можно сказать, моего тезки. Оба были очень умные, все понимающие, но крайне осторожные. Собственно, в то время другие и не уцелели бы. Вот и гоняли меня полгода по кругу, как матерые волки лопоухого зайца. Ждан спрашивал: «Валерий Феликсович подписал? Ну так иди скорее к нему! Завизирует — не задержу тебя ни на минуту». Я ехал на «Мосфильм», чтобы услышать схожий текст в исполнении Карена: «Ну да, заявка хорошая, пусть сначала подпишет Виталий Николаевич, а за мной не заржавеет...» И так до бесконечности. Спору нет, люблю СССР, но из песни слова не выкинешь: глупостей в Союзе хватало... Не знаю, чем закончилась бы история, если бы не смерть Шукшина, рассказ которого я собирался экранизировать. Спросить благословение у Василия Макаровича не было возможности, поскольку он снимался у Сергея Бондарчука. Я познакомился с Лидией Федосеевой, она посоветовала писать сценарий самому. Я так и сделал, но разрешения на съемку ведь не давали! Однако стоило Шукшину уйти из жизни, заявку утвердили, фильм запустили в производство. Советская власть с удовольствием возводила покойников на пьедестал, умерший Василий Макарович не угрожал режиму и моментально стал классиком. Я даже получил гонорар как режиссер: тысячу рублей. Плюс пятьсот за сценарий. До фига по тем меркам!
— И за рекламный ролик о ГАИ вам хорошо заплатили?
— Не поскупились! Снял тогда на «Мосфильме» несколько короткометражек на заказ. Сюжеты были дурацкими и однотипными: как важно соблюдать правила дорожного движения. Ролики заставляли смотреть нарушителей, придумав для них такое наказание: приехать в ГАИ в воскресенье, когда нормальные люди отдыхают, и перевоспитываться, глядя на экран... Каскадером у меня работал знаменитый Александр Микулин, который у Эльдара Рязанова в «Берегись автомобиля» выделывал трюки с «Волгами». Не знаю, куда потом делся Саша, в какой-то момент пропал с горизонта... Метода у Микулина была проста, как пять копеек: снимаясь в эпизоде, он нагло нарушал правила, особо не парился о деталях и окружающих. Я описывал задачу и говорил: «Сейчас подготовим место съемки и начнем». Саша отвечал: «Ничего не надо. Главное — не забудь включить камеру в нужный момент...» Вылетал на перекресток, а там — машины, трамваи, троллейбусы... Чистая авантюра! К счастью, обошлось без неприятных последствий.
Впрочем, этап рекламных роликов у меня не слишком затянулся. Мы с Сашей Бородянским написали сценарий фильма «Дамы приглашают кавалеров», но заявку почему-то не пропустили, не дали мне снимать. Взамен предложили «Добряков» Леонида Зорина. Дескать, пьеса нравится председателю Госкино Ермашу, а благосклонное отношение Филиппа Тимофеевича дорогого стоит. Честно говоря, я был не в восторге от перспективы, но очень хотел запуститься с полнометражной картиной... Фильм потом сильно порезали цензоры, узрев в нем какую-то крамолу. Заставили выбросить минут пятнадцать из окончательного варианта. Не могу сказать, что горжусь «Добряками», но все-таки первый режиссерский опыт...
— После которого случился творческий кризис.
— Было дело... Объективно говоря, «Добряки» не пошли, получили вторую категорию, что сказалось на их прокатной судьбе. Коллеги моего поколения стартовали более ярко и успешно. Вадим Абдрашитов, Паша Чухрай... В какой-то момент я даже подумывал об уходе из кино с концами.
— Куда?
— Не знаю. В сторону. От безделья написал повесть «Курьер», дал почитать родителям, им понравилось. У мамы была знакомая редакторша в журнале «Юность». Показали рукопись ей, та отнесла руководству, в итоге текст попал в руки Андрею Дементьеву, и он поставил «Курьера» в номер. Публикация имела хорошую прессу у критиков, получила положительный отклик у читателей, я даже удостоился премии имени Бориса Полевого, своеобразного приза зрительских симпатий. Письма тогда мне на студию носили мешками. «Юность» пользовалась бешеной популярностью, выходила трехмиллионным тиражом. Может, и дальше пробовал бы писать прозу, хотя утверждать не возьмусь. Сложный начался у меня период...
— Слышал, в какой-то момент дошло чуть ли не до приводов в милицию?
— Раза два или три возникали, что называется, рискованные ситуации. С драками, пьяными залетами по глупости... Нет, ничего криминального, но лучше не углубляться и не вспоминать.
— Отца подключать приходилось?
— Наоборот, старался сделать все, чтобы это каким-то образом не задело папу. К счастью, бог миловал, мне попадались хорошие люди, старавшиеся помочь, а не утопить... Словом, однажды понял, что утомился снимать рекламную халтурку, которая приносит деньги для походов в ресторан, но не доставляет радости и удовольствия. Надо было решать, куда двигаться дальше. Попытался запуститься с картиной «Знахарь», но проект быстро закрыли. Публицист Александр Борин написал повесть, основанную на реальном факте. В Одессе жил врач, нашедший противораковую сыворотку. Проблема состояла в том, что снадобье помогало в двух случаях из десяти. Восемь больных, которые в любом случае были обречены, умирали, но не от рака, а от столбняка. Рискованная тема, неоднозначная. Вот в Госкино и сочли за благо перестраховаться, хотя в сценарии вопрос ставился вполне резонно: вправе ли врач давать человеку шанс, предлагая сыграть в русскую рулетку? Конечно, существовала опасность, что потерявшие надежду больные начнут рыскать по стране в поисках чудодейственной сыворотки, тут же из тени выползут всякие мошенники и проходимцы... Словом, Госкино удумало прихлопнуть «Знахаря» руками Министерства здравоохранения, отправив туда сценарий на экспертизу. Ответ долго не приходил. Две недели минуло, три... Наконец мое терпение иссякло. Устав ходить по кабинетам и караулить неуловимых чиновников, я отыскал в справочнике телефон приемной министра и позвонил. Чистейшая авантюра! Трубку, естественно, взял не товарищ начальник, а кто-то из референтов. Я сильно озверел от безысходности ситуации, поэтому, набравшись наглости, произнес: «Говорит помощник Ермаша...» На секунду замолчал, соображая, кем лучше назваться, и продолжил: «Моя фамилия Никифоров. Давно ждем вашего заключения на сценарий фильма «Знахарь». Из-за вынужденной задержки простаивает съемочная группа». Референт министра пообещал все выяснить. Перезваниваю через час: «Ну что?» Говорит: полный порядок, мы уже отправили вам положительный ответ... Видимо, мой звонок спутал карты, и у Госкино фокус с Минздравом не прошел. Пришлось брать на себя ответственность за остановку производства фильма, прямо заявлять мне, что «Знахаря» не будет...
Если бы не приняли сценарий картины «Мы из джаза», наверное, окончательно разуверился бы в профессии. Помню, сидел перед телевизором, от нечего делать щелкал каналами и случайно зацепился за передачу об Утесове. Вдруг во мне что-то екнуло: становление советского джаза — вот же тема! Написали с Сашей Бородянским в заявке какую-то пафосную ерунду о веселой и задорной музыкальной комедии, тем не менее бумагу на студии утвердили, даже заплатили на двоих полторы тысячи рублей. Кстати, некоторые мои коллеги так и жили: ездили по разным студиям, которых было полно в стране, подавали на скорую руку слепленные заявки и получали авансы. Они не планировали ничего снимать, главная их цель заключалась в том, чтобы выписали задаток. Остальное было делом техники: левой задней лепилось что-то вроде сценария, который благополучно отправлялся в архив студии под предлогом творческой неудачи. Так можно было гастролировать годами, безбедно живя при этом!
Но мы-то всерьез рассчитывали снимать. Не скажу, что обожаю джаз, скорее воспитан на роке, однако в той ситуации выбирать особо не приходилось. Начали собирать материал, ездили по старым джазистам и эстрадникам, слушали их воспоминания, расспрашивали. Богословский, Кац, Утесов, Миронова и Менакер... Очень помог знаменитый Александр Варламов. Он жил где-то на окраине Москвы, мы с трудом отыскали квартиру. Дверь открыл древний старичок с трясущимися руками и ногами. Помню, подумал: «Ну, блин, попали! Зря тащились в такую даль!» А потом дедушка сел к роялю и стал рассказывать истории, от которых у нас челюсти отвисли. Память и чувство юмора потрясающие! Многое из услышанного вошло в сценарий. Писали мы с Сашей в июньской Одессе. Папа помог поселиться в какой-то партийной гостинице, нам дали номер на двоих, где мы и заперлись дней на десять. Каждое утро покупали ящик местного белого вина «Струмок» по шестьдесят две копейки за бутылку и вдохновенно творили. Фигачили с утра до вечера. Когда спиртное заканчивалось, шли за новой порцией. Писалось легко, с настроением. Вернулись в Москву, отдали сценарий в объединение Данелия. Там почитали и... раздолбали нас в пух и прах. В заключение Георгий Николаевич сказал: «Ну, ребята, даете! Хороший сценарий за неделю не пишут. Над ним надо год работать, не меньше». Мы вышли из кабинета, почесали затылки и поехали в ресторан Дома кино, проклиная последними словами всех ретроградов на свете. Но получилось, как предрекал Данелия: с текстом пришлось провозиться почти год, переделывали его раз двенадцать... Недавно наткнулся на один из первых вариантов, перечитал, и, должен сказать, мне понравилось. Может, было даже лучше, чем вышло в итоге...
Когда запустились, на студии отношение к картине было такое... не ахти. Тема странная, да и у нас уже сложилась стойкая репутация аутсайдеров, конченых лузеров. Я с неудавшимися «Добряками», Панкратов-Черный, пытавшийся снять свою картину и играющий во второразрядных чужих, Игорь Скляр, служивший в алабинском кавалерийском полку и приезжавший на съемки из части, не хватавший звезд с небес оператор Володька Шевцик... От этой гоп-компании не ждали чудес, на нас ничего не давило. Мы не задумывались о результате, работали в удовольствие, внутренне понимая: на «Мосфильме» картину наверняка планируют списать в естественный брак, который неизбежен на любом производстве. Тем оглушительнее оказался успех. Журнал «Советский экран» назвал «Мы из джаза» лучшим фильмом 1983 года, я поехал с ним на фестивали, в том числе зарубежные. Был в Канаде, Германии, Франции... Помню, как принимали картину в Монреале. Во время показа зал лежал от хохота, а потом аплодировал стоя. Это позитивно подействовало на меня после той черной полосы, в которой долго пребывал. В прокате фильм собрал более тридцати миллионов зрителей, хотя в официальных сводках называли цифру чуть ли не вдвое меньшую. Тогда могли списать что-то у лидеров и поделиться с фильмами, шедшими по линии госзаказа и недобиравшими запланированную аудиторию. «Мы из джаза» полгода крутили в «Октябре». Невероятная история сама по себе! В ту пору ведь в кинотеатре было лишь два зала, а не одиннадцать, как сейчас. Панкратов, Скляр моментально стали знаменитыми, через две недели их узнавали на улице...
— Потом был «Зимний вечер в Гаграх». Хотелось закрепить успех?
— Не стремился непременно снять еще один музыкальный фильм. Но консультантом на картине «Мы из джаза» работал бывший степист по фамилии, если не ошибаюсь, Быстров. Очень интересный, правда, сильно пьющий и одинокий мужик. Во время съемок он умер от инфаркта, но успел чем-то зацепить нас с Бородянским, и мы стали придумывать вымышленную биографию, фантазировать. Так родился сценарий «Гагр». Поразительно другое: уже после выхода картины мне позвонила женщина и начала благодарить за то, что снял картину об ее отце. Оказывается, я в точности рассказал историю чужой жизни, сам того не подозревая. Слово за слово, я спросил: «А зовут вас как?» Собеседница ответила: «Быстрова...» Она не знала, что отец работал на картине «Мы из джаза», поскольку жила в другом городе и редко с ним встречалась. Поневоле станешь мистиком после таких совпадений... На съемках «Гагр» я подружился с Евгением Евстигнеевым, он потом снимался и в «Городе Зеро». Даже сценарий не читал, сразу согласился. Евгений Александрович уже болел, плохо себя чувствовал. Сыграет сцену, наглотается таблеток и уходит в глубь павильона, отдыхает... А на роль, в которой в «Гаграх» снялся Панкратов-Черный, сначала был утвержден Скляр. Но его не отпустили на съемки. Игорь работал в Питере в Малом драматическом театре, и Лев Додин разрешил сниматься лишь в дни, когда не было спектаклей. Я сказал Игорю: «Выбирай». Он предпочел сцену...
— А почему после «Гагр» вы решили вернуться к «Курьеру»?
— Не собирался экранизировать повесть. Написал, и все, желания возвращаться к ней не возникало. «Курьер» понравился Андрею Эшпаю, он спросил, не буду ли возражать. Говорю: «Бери, делай, если хочешь». Бородянский написал сценарий для студии имени Горького, но заявку у Андрея не приняли. Мол, и тема не та, и герой подозрительный... Цензура проявила бдительность. Публикация в «Юности» не имела значения, не могла служить алиби. Все-таки литературу читали миллионы человек, а в кинотеатры ходило в разы больше народу. То, что позволялось на бумаге, запрещалось на экране. Словом, Саша предложил: «Может, заявим «Курьера» на «Мосфильме»? Во-первых, повесть твоя, во-вторых, два успешных фильма за плечами. Должны благосклонно отнестись». Я подумал: «А почему бы нет?» Действительно, сценарий прошел, нам разрешили снимать. Эшпаю не повезло, он чуть поторопился: вскоре состоялся апрельский пленум ЦК, где Горбачев провозгласил курс на гласность и прочие тыры-пыры. В воздухе запахло переменами, а студийное начальство всегда держало нос по ветру и быстро сориентировалось, как перестроиться на марше. Нет, по инерции меня пригласили на партком, где стали объяснять, что сценарий «Курьера» очень уж безыдейный и надо бы привести его в соответствие с марксистско-ленинскими постулатами, но снимать не запретили, что выглядело большим прогрессом.
— Ожидали, что картина вызовет такой интерес?
— Совершенно нет! И не я один, кстати, ошибся. В Госкино создали отдел, оценивавший прокатные шансы того или иного фильма. Прогнозы делались на основе прочитанного сценария. Я был на совещании, где говорили о «Курьере». Приговор звучал сурово: у картины нет шансов понравиться зрителю. Высшая мера, расстрел! Я сидел, грустил и внутренне соглашался с выступавшими: да, наверное, они правы, снимаю явно не то... И вдруг публика приняла «Курьера» на ура, сделав одним из лидеров проката. Фильм даже взяли в конкурс Московского международного кинофестиваля, хотя это было коварством со стороны организаторов. Нас позвали в Сан-Себастьян, прозрачно намекнув, что велики шансы на главный приз. Надо помнить, что шел 87-й год, после прихода к власти Горбачева и провозглашенного им курса на перестройку интерес в мире к СССР был колоссальный. А внутри страны бурлили иные процессы. Революционный Союз кинематографистов, в секретариате которого я тоже состоял, правда, едва ли не самым молодым и фактически безголосым его членом, взял ММКФ под свой контроль и волевым решением постановил, что советская картина не должна получить на фестивале приз. Никакой — ни главный, ни второстепенный. Дескать, хватит, в прежние годы наполучали, и это подорвало престиж кинофорума. Естественно, после такого заявления желающих отдавать картину в конкурс не нашлось. Дураков нет! Мы уже собрались в Сан-Себастьян, и вдруг в последний момент узнаю: «Курьера» перебросили на ММКФ. Испанцы тогда сильно обиделись, отказались брать взамен другую картину из СССР, а нас с Бородянским пригласили в качестве гостей, показав фильм вне конкурса. Но, как говорится, Бог все видит. Тот ММКФ оказался уникальным по составу, может, самым звездным в истории. Посмотреть своими глазами на горбачевскую Россию слетелась элита мирового кино. Кого там только не было! Достаточно сказать, что жюри возглавлял Роберт Де Ниро, главный приз достался Федерико Феллини, награда за лучшую мужскую роль — Энтони Хопкинсу, а, к примеру, конкурсант Френсис Форд Коппола ничего не получил за картину «Сады камней». Российские члены жюри упорно голосовали против «Курьера», а иностранные, наоборот, его поддерживали. Де Ниро настоял, чтобы нам дали специальный приз, хотел отметить и главного героя Федора Дунаевского. Роберт сам рассказал мне об этом, когда мы сидели после церемонии в пресс-баре. А до того я невольно поработал переводчиком у Феллини. Нас усадили на сцене рядом, и минут сорок я рассказывал маэстро на английском, о чем именно говорят выступающие на русском ораторы. Закрытие фестиваля шло долго, Феллини я всегда любил и восхищался им. Хоть таким образом смог пообщаться. Приобщился...
— Как думаете, он посмотрел «Курьера»?
— Сильно сомневаюсь. Феллини прилетел в день закрытия и почти сразу же отправился обратно. Подозреваю, вручение главного приза было условием приезда в Москву. По-своему он прав. Классик!
— В 98-м вы возглавили «Мосфильм», однако из активной режиссуры не ушли...
— Меня выбрали гендиректором, я подписал первый контракт на пять лет, но внутренне решил, что постараюсь выдержать прежний график — одна картина примерно в два года. В принципе справился с ритмом...
— Варианты работы на Западе когда-нибудь рассматривали для себя?
— А кому мы там нужны? Чистый миф, будто кого-то зовут в Голливуд, делают сказочные предложения. Все хорошие места давно заняты без нас. Другой вопрос, если человек решил пробиться, поставил перед собой подобную цель. Может, что-то у него и получится. Но я никогда не хотел никуда уезжать. Конечно, много раз бывал на Западе, фестивальная судьба, считаю, неплохо сложилась, но так, чтобы осесть где-то с концами... Даже мысль не возникала. Кроме того, я ведь снимал в Штатах «Американскую дочь», в 94-м году провел в Калифорнии весь съемочный период, месяца четыре жил в Сан-Франциско. Потом «Цареубийцу» делал с британцами, занимался в Лондоне постпродакшном. Есть и англоязычный вариант картины, хотя, если честно, большого смысла в этом не вижу. Надо работать на языке страны, в которой живешь...
— Владимира Машкова вы в 94-м заразили Америкой?
— Не исключено. Специально тему мы не обсуждали, но вполне возможно... Каждый сам выбирает. Повторяю, я скептически отношусь к попыткам влиться в чужую струю. Большая иллюзия, будто США открыты миру. Для эмигрантов есть порог, выше которого не прыгнешь. В клуб реальных игроков никого из пришлых не пустят, в лучшем случае позволят топтаться у порога. Допускаю, кто-то согласен и на это...
— «Американскую дочь» можно считать автобиографической историей?
— Мотив, конечно, был. В 89-м году моя тогдашняя жена Алена Зандер сбежала с Анютой в Штаты. Событие по тем временам экстраординарное. Втихаря оформила документы на выезд, получила визы и помахала ручкой. Точнее, даже не помахала. При пересказе все напоминает мелодраму: в те дни я впервые поехал в Канн с «Городом Зеро», возвращаюсь в Москву, а дома никого... Кстати, совершенно не рвался во Францию, это сейчас все заходятся в истерике вокруг Каннского фестиваля, а тогда мне было не то что по фигу, но сильно не напрягался. Не пригласили бы, абсолютно не огорчился. В восьмидесятые годы никто не трепетал перед западными конкурсами или «Оскарами», у советских была собственная гордость. И это не бахвальство и не красивая фраза. Мы не чувствовали себя бедными родственниками дядюшки Сэма, не заглядывали ему в рот. Кинематограф СССР представлял собой мощную империю, мы работали на одну половину человечества, американцы — на вторую. Нам хватало зрителей, живущих в Советском Союзе, социалистических и прочих братских странах Европы, Латинской Америки, Ближнего Востока и Африки. Были свои кинотеатры за рубежом, система проката... Ну да, Канн, ну да, интересно, но сказать, что умирал от восторга... Московский фестиваль тогда никому не уступал, лучшие режиссеры мира считали за честь сюда приехать. Висконти, Антониони... Не случайно и премьеру «81/2» Феллини устроил у нас, а не где-то. Он видел карту мира и понимал, что представляет собой Советский Союз. Создателю фильма ведь важно, чтобы его работу посмотрело побольше зрителей...
— Вернемся к дочери. В кавычках и без.
— А что тут долго рассказывать? Прилетаю из Канна — Алены и Ани нет. Лишь записка на столе. Удар получил сильный, неожиданный и болезненный. Сразу понял: это навсегда. Что-то внутри хрустнуло. Увидел дочь только спустя двадцать лет, не так давно...
— Фильм стал реакцией на случившееся?
— Для себя так не формулировал. Вполне возможно. Надо было выпустить наружу накопившееся внутри.
— Анна картину видела?
— Говорит, что да. Вроде бы понравилась. Я не расспрашивал...
— Искать ее тогда не пытались?
— Предпринимал какие-то шаги, но это было бессмысленно. Пробовал писать запросы, слать письма. Пустая затея! Я сознавал, что жене помогли уехать, сама она этого не смогла бы сделать.
— Где встретились с Аней?
— В Нью-Йорке. Она там живет и работает. По-русски говорит с сильным акцентом, но главное, что у нее ментальность американки. Выросла в той среде.
— В итоге вы нашли дочь?
— Нет, она проявила инициативу. Когда в очередной раз полетел по делам в Штаты, общие знакомые позвонили и спросили, могут ли дать Анюте номер моего телефона в гостинице. Вот так и встретились. Посидели в отеле, поговорили, потом пошли в ресторан...
— Узнали бы в уличной толпе?
— Мы ведь расстались, когда дочери было четыре года. Я видел ребенка, а тут взрослая девушка... Нет, при случайной встрече на улице прошел бы мимо. Одно дело, когда растишь и воспитываешь человека, и совсем иное, если столько лет живешь порознь с ним. Потом сложно восстановить порушенные связи. Зова крови мало, должно быть кое-что еще. Мы с Аней поддерживаем отношения, но достаточно формальные. Пока прорыва не случилось. И в Москву ко мне она не приезжала, хотя я дважды звал, предлагал сделать приглашение для визы... Суммируя сказанное, могу констатировать: сюжета для второй части «Американской дочери» нет. Хотя отношения с Анютой, может, еще и разовьются, изменятся к лучшему. Нужно время... В последний раз мы встречались в Миннеаполисе. Меня сделали почетным профессором местного колледжа, где читают курс лекций по мировому кино и используют мои фильмы в качестве наглядного пособия. Дочка специально прилетала, чтобы повидаться.
— Ваш сын Иван учится во ВГИКе. Очень уж предсказуемо, Карен Георгиевич, не находите?
— Да, закончил третий курс режиссерского факультета у Владимира Хотиненко. Внешне все банально... Но, клянусь, не двигал Ваню в эту сторону. Слишком хорошо знаю мир кино, чтобы желать своим детям идти в него. Состояться в нашей профессии удается очень немногим. Всем, кто сумел чего-то добиться, невероятно повезло. А уж тех, кто волен снимать, что хочет, можно с полным основанием назвать баловнями судьбы. Звезды на небе должны сойтись. Любой выпускник медицинского института имеет право работать врачом. Кто-то, вероятно, со временем будет академиком, великим хирургом или кардиологом, а другие останутся рядовыми участковыми, но их не лишат профессии, не прогонят из нее. И человек с дипломом педагогического вуза всегда сможет учить детей в школе, если захочет этого и будет соответствовать требованиям учебного заведения. Но студенту режиссерского факультета ВГИКа никто не гарантирует, что он снимет хотя бы одну картину. Таланта мало. Нужно еще и везение. Рисковая профессия, без полутонов: или-или. Сыновья все прекрасно знают, не раз говорил им об этом, честно предупреждал. Но, кстати, если брать совсем строго, у Вани с Васей кинематографические корни с маминой стороны гораздо глубже, чем с отцовской. Моя бывшая жена Даша Майорова — актриса, их бабушка была монтажером, дед Игорь Петрович — знаменитый звукорежиссер, работавший на ста с лишним картинах, включая «Летят журавли», «Любовь земная», «Ко мне, Мухтар!». Прадед же — классик отечественного кино. Василий Пронин был оператором на «Путевке в жизнь», как режиссер снял «Хождение за три моря», «Казаков» с Анатолием Папановым и Зинаидой Кириенко... Словом, Ване есть на кого равняться в профессии.
— И Василий собирается двигаться по тем же стопам?
— Сложно сказать. Пока особых позывов не замечаю, хотя снял его в эпизодической роли в «Исчезнувшей империи». Взял в фильм, что называется, на память, хотя Вася оказался на месте, ничего не испортил. Нет, стараюсь на сыновей не давить, все должно идти естественным чередом. Лучшая гарантия, что жизнь получится. По крайней мере, у меня последние шестьдесят лет было именно так. Надеюсь, продолжение последует в том же русле...
— Ну да, для вас ведь только первый звонок прозвенел, Карен Георгиевич. До последнего еще есть время.
— Остается верить... Что же касается приза «За честь и достоинство», который обычно вручают стоящему на пороге вечности, более нелепое название для награды, на мой взгляд, трудно придумать. Эти качества способны украсить любого человека, но они не являются основополагающими для людей кино. Более того, их сложно даже назвать особо востребованными. Знавал я коллег, не обладавших ни честью, ни достоинством, но при этом чертовски талантливых. Одно абсолютно не исключает другого. Так что приз звучит несколько сомнительно... Впрочем, мне пока он не грозит. Сейчас вот приду в себя после «Белого тигра» и начну потихоньку прощупывать почву вокруг, искать направление, в котором дальше двигаться. Нельзя застаиваться. Не менее важно и не пропустить момента, когда покажется, что уже едешь, а сам продолжаешь топтаться на месте. Сохранять адекватность трудно, рано или поздно интуиция всем начинает отказывать. Хотелось бы, чтобы попозже...
