Мама назвала его в честь Ленина: он родился в 1925 году, тогда это было естественно. Правда, все остальное в его жизни, кажется, было абсолютно вне всяких норм и правил. Ко дню рождения маэстро «АиФ» вспоминает интервью с ним.
С семи лет Володя Шаинский читал Гоголя, с восьми — «Пионерку», с девяти «сверял часы» по газете «Правда». В 15 познал школу любви, через три года имел уже «высшее образование» в этой области. Тем не менее впервые женился только в 45. И лишь мелодии… Мелодии проносились в его голове всю жизнь, сколько себя помнит. Даром что музыку он писал прежде всего для себя.
Эта беседа была записана, когда Владимир Яковлевич жил на Садовом кольце в Москве: в добротной сталинке в районе Сухаревки. Молодой душой, много шутивший, тогда он еще был бодрым и здоровым. К сожалению, это были последние годы его жизни в России. Вскоре Шаинский перебрался в Израиль, а затем — в Америку…
Татьяна Уланова, «АиФ»: — Владимир Яковлевич, многие годы ни одно застолье в нашей стране не обходилось без того, чтобы не пропели что-нибудь «из Шаинского». Я сама выросла на вашем сборнике детских песен с нотами. А у вас было счастливое детство?
Владимир Шаинский: — Ничего особенного. Годы были трудные, но меня любили, а для ребенка это главное. Я родился ночью 12 декабря 1925 года в Киеве. Мама и отец учились тогда в университете, но вскоре расстались. Мама стала учительницей биологии в школе, и тогда ее скромной зарплаты хватало, чтобы нанимать мне няню. На первых порах няни, обыкновенные деревенские девчонки, имели надо мной полную власть.
— Помните ваши первые ощущения себя?
— Они периодически повторялись: сначала щекотно и чего-то очень хочется, потом что-то происходит, после чего становится легко, мокро, а няня начинает орать и проделывать со мной неприятные операции.
— Коллективного воспитания в детском саду благополучно избежали?
— Ну почему же? Позже я был передан с няниного воспитания в детсад, где и выдвинулся тем, что мог с ходу запоминать одну-две печатные страницы текста на «политическую» тему. Тема эта адаптировалась для детей в тезисах про великого Сталина и самую справедливую и могучую страну. Меня ставили впереди стоявших по стойке «смирно» карапузов, и я совершенно автоматически выдавал все без запинки, как молитву.
— Память не подводила? Представляю: забыл стишок про Сталина на утреннике — неделю без завтрака!
— Слава богу, сия чаша миновала. Память была действительно на редкость хороша.
— То, что называют «большой встречей с музыкой», состоялось тогда же?
— В четыре года мама привела меня в оперу. Мы смотрели «Садко» Римского-Корсакова. Мама была из простой семьи, но все-таки успела закончить гимназию и представление о музыке имела. Больше всего мне запомнилось, как героиня мечется по сцене и плачет, распевая: «Са-адко ме-еня больше не лю-юбит!» Я волновался: неужели она это взаправду? Однако музыка все-таки врезалась в память.
— Именно мама заметила первые ростки вашей музыкальной одаренности?
— Мама прежде всего волновалась, чтобы я не болтался без дела по двору, был где-то пристроен. И, когда мне исполнилось 6 лет, решила, что лучше всего будет отдать меня в музыкальную школу, в класс рояля. Школа была платная, учительница злющая, а я, как ни бился, так и не смог понять принципа записи нот. Все пять линеек нотоносца казались мне одной большой. Учительница спрашивала: «На какой линейке эта нота?» Я говорил: «На первой». «А эта?» — показывала она на другую. «На первой», — снова упорствовал я. Правда, это не помешало мне потом прекрасно освоить нотную грамоту в музыкальной школе для особо одаренных детей при Киевской консерватории, где я оказался в 10 лет со скрипкой под мышкой.
— Но как же рояль?
— Скрипка появилась в моей жизни не оттого, что я разлюбил рояль. Просто детская скрипочка стоила копейки, тогда как о пианино мы с мамой не могли даже мечтать.
Вообще же с музыкой у меня все было нормально, я даже вскоре попробовал сочинять что-то свое, но в жанре той классики, которую играл: Баха, Гайдна, Бетховена, Моцарта. А вот спортом меня заразить было некому. И я рос хилым, дохлым, болезненным. Всегда от этого страдал и только много лет спустя преодолел в себе физическую недоразвитость.
— А где вы были во время войны?
— В 1943 году меня, восемнадцатилетнего, взяли на нестроевую службу. В Узбекистане я проходил курсы подготовки связистов, а в ноябре 1945 года был демобилизован. С армией связано много приятных воспоминаний. Там я написал первую военную песню. Ее разучивали хором полторы тысячи человек и, громко топая, распевали: по молодости лет я просто раздувался от гордости.
После демобилизации вернулся в Киев. Нашел маму, ютившуюся в коридоре у родственников уровня «седьмая вода на киселе», и сам притулился в каком-то углу: квартиру мама после возвращения из эвакуации так и не смогла вернуть. В эти дни в Киеве прямо в центре города вешали немцев. Я тоже пошел смотреть. Повешение немцев было грандиозным народным событием, актом возмездия за все страдания. Этот дух присутствовал и во мне. Народу была тьма, мне хотелось подобраться поближе к виселицам, но не удалось. Хотя как сейчас вижу грузовик, в котором привезли шестерых висельников. Всех по очереди подводили к краю машины, закидывали петлю на шею. Водитель давал газу, грузовик трогался с места, и через мгновение тело болталось в воздухе. После каждого повешения люди хлопали, как сейчас на каком-нибудь эстрадном концерте. Их можно было понять: они хотели возмездия. После казни трупы обступили мальчишки и начали на них раскачиваться, уцепившись за фрицевские сапоги. Ночью я пришел на это место снова. Подошел совсем близко, видимо, попал в тот момент, когда только-только сняли охрану и повешенных должны были увезти. Я всматривался в лица: в старого седовласого полковника с моноклем в глазу и типичным прусским оскалом, двадцатилетнего коротко стриженного солдата, сухопарых офицеров. Не знаю, что меня дернуло, но я тоже, как те мальчишки после казни, с какой-то злобной радостью повисел у всех на ногах. Пришел и утром. Но площадь уже была пуста.
— Время перехода страны на мирные рельсы. А тут вдруг юный скрипач с неоконченным консерваторским образованием болтается без дела…
— Да, время было сложное: кончалась война, я был молод и должен был устраивать свою жизнь. В армии из меня сделали связиста, но в душе-то я оставался музыкантом. Продолжать учиться в Киеве не имело смысла: еще перед войной я начал понимать, что московская скрипичная школа лучше. Собрав нехитрый рюкзачок и поцеловав на прощание маму, я уехал поступать в Московскую консерваторию. Если бы поступил тогда на первый курс, а не на третий (два прежних были засчитаны), может, из меня и получился бы великий скрипач вроде Паганини. Но я просто композитор.
— Однажды вы рассказывали, как сами варите на даче пиво. Пенсионный возраст обязывает?
— Ну что вы! Пиво я варить не умею, это сложный процесс. Вот самогоночку — да, бывает. Иногда приезжают коллеги ее отведать, но сейчас становится все больше людей, которые вообще не пьют… Злоупотребление вином — тысячелетняя история. Для России – вечная тема. И при царях пили дай боже! Может, только при Петре чуть меньше, в Киевской Руси, при Иване Грозном. Но спивались и раньше, не меньше, чем сейчас. Если величайший композитор Мусоргский попал в сумасшедший дом, наверное, он немало пил. Среди помещиков очень было распространено пьянство. Я даже помню какое-то стихотворение, в котором есть фраза: «Днем винище трескает, ночью в карты режется»… А вот то, что сейчас стали меньше пить или вообще не пьют, мне кажется тревожным симптомом. Это же ужасно. Хочешь с человеком выпить, а он говорит: «Я вообще в рот не беру». Конечно, цирроз печени заработал — решил бросить. А это уже не спасает. Ну на две недели он больше проживет. А может, наоборот, от резкого изменения режима скорее отправится… В лучший мир. Вот все говорят, что тот мир явно лучше, а меж тем никто туда не торопится. Я три раза в жизни выпивал за вечер при обильной закуске полтора литра водки. Потом кое-как добирался до дома. Но в основном я трезвенник, сижу себе на даче, работаю. Жена вообще спиртного в рот не берет, теща тоже без повода ни за что не будет пить. Вот если собираются гости (а это бывает не так часто) — выпиваем, но немного. Чтобы потом можно было сесть за руль и никто не догадался, что я выпил…
— Сейчас всем (и вам, наверное) приходится больше крутиться, чтобы заработать на жизнь. А раньше заказчики сами спрашивали: «Ну что вы новенького написали, что можете предложить?..»
— Да, когда-то я считался состоятельным человеком, сейчас к таковым не принадлежу. Но это не значит, что мне теперь надо больше крутиться. Я вообще всю жизнь жил бедно, беззаботно, писал себе и почти ничего не покупал. Зато было весело.
— Заработанные деньги в кармане не залеживались?
— Естественно, то, что удавалось перехватить, немедленно тратилось на компании. Конечно, это были не те деньги, на которые можно было бы собирать настоящие компании. Но примерно с 1969 по 1992 гг. я действительно был состоятельным человеком. Когда все вклады и сбережения лопнули, пришлось начинать с нуля. Один мужик меня страшно кинул, семья осталась вообще без ничего. За период рыночной экономики дважды пришлось подниматься… Но я никогда не ставил все на деньги, у меня нет таланта бизнесмена. Я композитор и считаю, что хоть и пишу эстраду, но работаю все-таки для Бога. По крайней мере, к этому стремлюсь, даром что почти не бываю удовлетворенным собой. Человек, который собой удовлетворен, может ложиться и спокойно умирать. Либо это уже покойник.
— Когда водились большие деньги, что вы могли себе такого позволить, о чем обычный житель боялся и мечтать?
— Состоятельный человек — понятие относительное. Раньше клубнику зимой можно было поесть только за границей, где-нибудь в Америке, если поедешь, а теперь зайдешь в магазин — если тебе очень хочется чего-то экзотического, последние деньги выложишь, но поешь. Однако покупать дорогие машины или шикарные квартиры мне не по карману. У меня дача очень хорошая, но совсем не такая, как сейчас строят «новые русские». О такой можно только мечтать. Я не мечтаю, мне достаточно того, что имею. Я человек без больших запросов.
— А чувство независимости?
— Независимость не в этом. А в том, что я свободно хожу и не думаю, как бы у меня деньги не украли. Многие сейчас говорят об этом: да, они богачи, но зато их стреляют у подъездов. Если какой дурак меня и пристрелит, так сильно просчитается: брать-то нечего.
«Зачем нам в семейной жизни загадки?»
— У вас второй брак, большая разница в возрасте. Молодость притягательна?
— Если бы я себя чувствовал старым, можно было бы согласиться с вашим утверждением. Пусть у нас разница в возрасте колоссальная, — 41 год — но я считаю себя по духу и физически не старше жены. Единственное, что меня выдает, — это морщины, лысина. Хотя, конечно, в моем возрасте люди уже имеют взрослых внуков…
— Женщина может быть другом мужчины?
— Запросто. Если товарищ, а не любовница. Но жену очень непросто убедить, что это только товарищ, нет такого научно рассчитанного средства. Если бы мне жена сказала про какого-то мужчину, что это только друг, сколько бы ему ни было лет, хоть сто, я бы тоже не поверил, а сказал, чтобы этого друга ближе чем на километр от нее не было… Моя жена все знает, но тоже предпочитает, чтобы такие «подруги» ближе чем на километр ко мне не приближались.
— Как же общаться? Только по телефону?
— Тоже нехорошо. Лучше совсем не общаться, можно в присутствии жены, но это не спасает положения: что же, говорит она, я буду за вами следить? У нас с женой все удивительно гладко, если ей что-то не нравится, она всегда говорит. Конечно, у меня остались какие-то знакомые, — лет-то мне уже много — но если там было нечто большее, нежели дружба, то общение исключено: жена не допустит. И я, и она стараемся щадить нервы друг друга: все как под микроскопом. А иначе зачем быть вместе, если у каждого своя жизнь?
— Когда все словно под микроскопом, не скучно? Нет никакой загадки, все заранее известно?
— Зачем нам еще придумывать в семейной жизни загадки? У нас столько дел, что не успеваешь справляться. Мне надо материально обеспечивать семью, ей — делать необходимые покупки, обстирывать, водить детей в школу и на танцы. (Сегодня старшему сыну Шаинского от первого брака 46 лет, младшему — 30, дочери — 26. – Авт.)
— Помогаете жене по хозяйству? Или на вас только зарабатывание денег и творчество?
— Хотел бы, чтобы было так, но не всегда удается, и мне это не очень нравится, если честно.
— Так, может, без семьи-то проще?
— В какой-то мере — конечно. Когда я разошелся с первой женой, думал, что больше не женюсь, буду жить один в свое удовольствие. Но не получилось.
— Творческим людям нередко приходится выбирать между работой и семьей.
— Если я брошу работу — что, семья с голоду помрет? Ну давайте брошу… Нет, не выдержу! Думаю, что должна быть и семья, и вдохновенный труд. Именно вдохновенный, который может быть и у сапожника.
— Вы капризный, своевольный? Нужно, чтобы всегда все было по-вашему?
— Иногда жена говорит, что я трудный человек, а иногда я ей говорю то же самое. Нельзя сказать, что мы живем тише воды, ниже травы и наши разговоры проходят только на pianissimo. Наша любовь и сейчас остается такой же страстной, неистовой, сумасшедшей, со всеми вытекающими отсюда последствиями: вспышками по пустякам, максимализмом, непрощением друг другу ничего. Словом, с нами не заскучаешь.
— Вы же требовательны?
— К другим — очень. К себе, как иногда оказывается, не всегда. Друг Лев Ошанин как-то напомнил мне мои же слова. Когда я договаривался с ним о встрече по телефону, — начинающий композитор с уже знаменитым поэтом — он спросил: «Володя, чем же тебя угощать? Я хочу тебя хорошо принять». Я ответил: «Мои гастрономические и кулинарные вкусы формировались в советской армии». Принцип — лопай, что дают, как у Чехова в «Жалобной книге». Иногда, правда, могу закапризничать: что ты мне даешь это, я хочу вон то! Но, надеюсь, всерьез это не воспринимается, потому что моя жена — лучшая кулинарка в мире. Если уж она к чему-то приложит свои ручки — будет объедение. У нее все здорово получается. Видимо, призвание…
Татьяна Уланова
