Враги народа и дети войны

«Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа, - однако, сколько же детей таких взяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут)»,* - это Александр Исаевич, можно сказать, прямо ко мне обращается с призывом – не отмолчаться по поводу народного противостояния сталинщине, и мужественного, и нравственного. Однако и Гитлер своей волосатой рукой (см. карикатуры Кукрыниксов военных лет) тянулся лично ко мне, малолетке со стажем безотцовщины. Зажатые с двух сторон, дети «врагов народа» автоматически становились «детьми войны», - я был в их числе. И теперь выжить сделалось трудно вдвойне. К тому же, я был не просто ребенок, а ребенок-жидёнок со всеми вытекающими из этого положения перспективами.

         Вот тут и скажу, что дорогой и любимой бабушке моей Александре Даниловне Губановой, обязан я своей жизнью.

         Конечно же, она выполняла свой долг перед дочерью – в первую очередь: спасти ее сына. И она сделала это, спасла. За три дня до прихода немцев в Анапу все же вывезла внука на переполненном беженцами поезде. Успела-таки оттащить из-под носа гитлеровцев удачливого еврейского мальчика. А не успела бы – была бы моя и ее судьба потрагичней, несомненно. Но вывезти было мало.

         У станции Тоннельная поезд встал, как вкопанный, в чистом поле – началась точечная бомбежка. Люди хлынули веером из вагонов в разные стороны.

         К счастью, увидели неподалеку землянку в виде буквы «гэ» - бабушка, держа меня за руку, пятилетнего, притаилась у входа, услышав гул самолета, накрыла меня телом своим …  Бомба прямым попаданием взорвала другой вход.

Переполненная землянка сделалась кровавым месивом трупов, рук, ног, раненых людей… Крики, стоны… Какой-то мужик хвать меня на руки и – побежал к какому-то лесочку. Бабушка получила в ногу осколок и не могла встать. Истошно взвыла:

          - Ой, что я скажу Лидочке!?.Марик! Марик!

         Ее не боль в ноге скрутила, - страшная, между прочим, боль, - а то, что она потеряла меня, внука своего.

         Самолет, сделав свое черное дело, улетел. А меня бабушка отыскала только через два часа. Все это время в тот же поезд грузили раненых и хоронили мертвых, закопав их наскоро в той же землянке.

          - Ваш ребенок? – появился из леса мужик, утащивший меня в сторону из-под бомб. Бабушка прекратила вопли.

         Ее счастью не было границ. Нашла!

 - А где матроска? – спросила она строго.

Оказывается, на моей голове была матросская шапочка – до начала бомбежки, а теперь куда-то пропавшая.

И что вы думаете, этот неизвестный мне товарищ (герой бабушкиных рассказов, которые я впоследствии не раз слушал!) снова бежит в лесок, находит там мою шапочку и возвращает со словами:

 - Вот вам ваша матроска, мамаша. И в следующий раз не кричите так непонятно: «Марик-шмарик!»

Судя по лексике, он был одесситом.

С тех пор я люблю Одессу особенно. Наверное, понятно, почему.

…Однако наше опасное путешествие продолжилось прибыли через Грозный в Махачкалу. Через Чечню в Дагестан (сегодня бы тем же маршрутом!).

Там сели на бодрый и смелый пароход «Калинин» и поплыли в Красноводск по Каспию.

И тут нас снова настигла бомбежка. Казалось, это был тот же самый немецкий самолет. И на этот раз – беженцы, только, правда, на палубе, потому что в трюмах «Калинина» была… нефть!.. ее везли из Грозного – через Среднюю Азию – к Сталинграду. Так что достаточно было получить с неба один горящий окурок – не то, что бомбу, чтобы наш «Калинин» взорвался бы к чертям со всеми нами посреди Каспийского моря.

Не взорвался. Единственный зенитный пулемет отогнал вражескую птицу, которая так и не смогла сбросить на нас свои смертоносные яйца. Покружил-покружил немецкий летчик над нами, но после нескольких промахов, взметнувших вокруг кипящие водяные столбы, удалился. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг» - усыпанная беженцами палуба пела и ликовала.

А наша «компаньонша» - тетка с двумя малыми детьми – одолжившая нам горшок, на котором я просидел всю бомбежку, сказала, грозя в небо6

 - Щоб ты там усрался, поганый, а ты, хлопчик, сиди, малой, не бойся… Сиди, сиди! Отдыхай!

И через минуту, под общий смех, выплеснула содержимое горшка за борт.

В сияющем желтизной (песок, горы, домики – все желтое) Красноводске жили мы с раненой в ногу бабушкой на улице под открытым небом больше месяца – в палатке, сделанной из простыни. Стакан мутной воды стоил 40 рублей, огромные, бешеные деньги. Палящее солнце, тени никакой. Да еще чемодан украли.

Бабушка плачет. А потом перестала плакать. Это уже я заметил, когда мы оказались в Ташкенте, здесь другая была жизнь, тыловая, настоящая, отлаженная.

Помню, как целыми днями мы жевали урюк, один сплошной урюк… И этот «урюк», само слово и сладкий запомнившийся вкус его, стали для меня символом той среднеазиатской эпопеи 1942-1943 годов.

К этому времени Сталинградская битва отбросила немцев с Волги и покатила свастику с нашей земли. Можно было приблизиться к Москве и бабушка ценой огромных усилий перетащилась со мной в Куйбышев, где нас приютили работавшие на авиазаводе родственники – дядя Вася Постригань и тетя Нина Тиматкова. Их дочку Марту – мою сверстницу – я считал своею двоюродною сестрой, и мы очень дружили в детстве и потом, пока ее родители не ушли из жизни. Но это уже было во времена хрущевской оттепели.

Бабушка с открытой раной на ноге прохромала всю оставшуюся жизнь.

Опухоль росла, боль была адская, но бабушка терпела ее героически, наотрез отказываясь от операции. Она считала, что операция по извлечению осколка приведет к гангрене – и это жуткое слово «гангрена» я слышал в детстве по сто раз в месяц.

Единственное средство снять боль – погрузить ногу в горячую воду, почти кипяток – только это самолечение избавляло от страдания. Парить ногу по два-три раза в день – это была тяжелая работа, ведь в коммуналке приходилось кипятить воду на керосинке, на общей кухне, где соседи рядом жарили, варили пищу и стирали белье.

Эту больную вспухшую бабушкину ногу я запомнил навсегда – ее будто рисовал художник-дадаист: синее переходило в оранжевое, - покраснения вокруг незаживающей раны, обмазанные зеленкой, бугрились у щиколотки, а сама рана смотрелась страшноватой таинственной ямкой, поглотившей неведомый осколок.

Незатихающую боль сопровождал еще и дикий зуд, от которого лицо бабушки кривилось, она всасывала воздух, чтобы помочь себе облегчить страдания, но – бесполезно, зуд не уходил, а чесать кожу категорически запрещалось. Изредка бабушка делала всякие присыпки, используя какие-то пахучие белые мази, - тут я услышал еще одно противное слово: «экзема», и оно вместе с пугающей «гангреной» сопровождало бабушкину и нашу жизнь.

Тем не менее, бабушка моя была бодра и смешлива, остра на язык и чрезвычайно работоспособна. Ни минуты она не сидела без дела, все что-то готовила, шила, мыла и убирала.

Она меня воспитывала, слегка шлепая пониже спины за мои проделки и разговаривая на разные темы – обо всем, кроме отца. Об отце, сидящем в лагере, со мной говорить нельзя было. Закрытая тема. А на мои вопросы ответ был один: «Он на фронте. Вернется – все тебе расскажет».

Что «все» - не уточнялось.

«Ты лучше ему письмо напиши. Или открытку. Вот, садись и пиши. Или нарисуй что-нибудь. Что хочешь, нарисуй».

У меня сохранились десятки этих посланий, - «Папа, бей немца!», «Папа, приежжай скорей!» (лексика сохранена) и др. – картинки боев с участием танков и самолетов, на которых красовались звезды и свастики: «наши», конечно, побеждали фашистов, моя рука лихо навострилась изображать стрельбу пунктиром, а взрывы особенно удавались благодаря желтым и красным карандашам.

Рисование боев шло под шумовое оформление: я показывал, как тарахтит пулемет, ухает гаубица, падает объятый огнем «мессершмитт2, кричит «ура!» пехота.

Это было мое участие в войне, мое участие в Победе.

Одна беда, мои послания НИКУДА не посылались. Некуда было их посылать.

МАМА. Я складывала их в шкатулку и запирала на ключик. Все боялись, что Марик найдет этот ключ, отопрет замок, увидит свои художества и письма отцу на фронт – что я тогда ему скажу?!.

ОТЕЦ. Страшно другое – когда тебя предают родные люди. (Мама вскакивает, бьется головой о стену).

Новое обострение отношений?..

Священная война?.. Ведь тут фронт другой и противники другие: муж и жена, на чистую и светлую любовь которых накатилась изводящая душу порча, но еще не все потеряно, не все слезы выплаканы…

Дальнейшую переписку (1944-1945 г.г.) даю без примечаний, ибо тут понятно все: зигзаги задребезжавших чувств, нерв недовыясненных отношений, вместо взаимной нерушимости семейного союза – упреки, обиды, уколы, расковыриванье болячек… Снежный ком этого барахла слов растет и оба адресата будто пугаются в какой-то момент от того, что сами друг другу высказали, пытаются вернуть, возвратить себя новыми искренними объяснениями и нежностью, словно забыв о только что нанесенных ударах – ведь близится самое важное – долгожданное освобождение. Счет идет уже не на годы, а на месяцы…

И Семен и Лида снова будут вместе, снова счастливы.

Несмотря ни на что!

 

Ст. Решеты, 10/Ш-1944 г.

 

Дорогая моя Лидука!

Давно я не писал тебе, но вовсе не потому, что не хо­тел или забыл, а просто не мог. Как ты знаешь, не всегда я имею возможность отправить письмо. Не думай, что мне это без­различно. Наоборот, отсутствие хорошей постоянной связи с тобой очень удручает меня и приносит жестокие огорчения.

Милая моя, любимая женушка! Все также, как и раньше, ты мне дорога и близка. Все мои мечты о будущем связаны неразрыв­но с тобой, с нашим сыном. Как мне порой бывает тоскливо, ес­ли б ты только знала об этом, моя любимая!

Осталось     20  месяцев - начинаю уже отсчитывать дни. А позади ведь 76 месяцев нашей горькой и непонятной разлуки... Вооружимся терпением, Лидука, осталось не так уж много по сравнению с пройденным этапом… Мы победим… Это будет крепкий удар по немецкому зверью, по фашистской гадине. Все еще не теряю надежды на призыв в Армию, на отправку на фронт. Как хотел бы я принять непосредственное участие в великом бою, положить свою голову за нашу любимую Родину! Чувствую, что был бы я не последним бойцом, а со всем остервенением дрался бы с гитлеровскими бандитами, завоевал бы снова честное имя.

Дорогая моя Лика!

Поступило два твоих перевода по 100 рубл. Большое спа­сибо, Ликин, но денег не надо посылать, так как воспользовать­ся ими сейчас я не могу.

Вновь прошу тебя, если не сможешь сама выслать мне посы­лочку, передай ее через Самуила Паше, а она отправит. Это будет для меня действительно реальной помощью и ты должна это сделать, несмотря на твои плохие взаимоотношения с сестрой. Я очень нуж­даюсь в помощи, окажи ее в трудный момент.

Я просил тебя, Ликин, высылать мне бандероли с газетами и журналами. Это тебя материально не затруднит, вполне выполнимо, а для меня явится большой поддержкой. Имея газеты, буду обеспечен куревом – табаком.

Очень прошу тебя еще и о том, чтобы ты мне прислала фотографии твои и сынки и мамы. Неужели нет никакой возможности сфотографироваться? А это явилось бы для меня величайшим праздником. Все фотокарточки, которые ты прислала мне еще в 1941 году, я храню, как святыню и самую большую ценность. Но как же Вы сейчас выглядите?

Ликин, милая! Я тебе изложил мою точку зрения на твои взаимоотношения с родными. Не обижайся на меня, а спокойно продумай этот вопрос. Но лучше всего сейчас не говорить об этом, отложим до нашей встречи. Во всяком случае я не думаю, что это в какой-либо степени может отразиться на нашей жизни. Мы всегда с тобой можем принять правильное решение. Не так ли? Пиши мне подробно о сынке, о Марике. Как идут его занятия. Я уже писал тебе подробно мой взгляд относительно его обучения и воспитания. Никаких репетиторов брать не надо, пусть он сам добивается успехов трудом и прилежанием. Как здоровье его и твое, Лидука? Как сейчас жизнь у Вас? Как прошла зима и каковы перспективы на весну и лето? Где ты работаешь? Как здоровье мамы? Что слышно о Николае Ар. И Шуре Тиматкове? Как живут все наши родные?

Привет всем родным и Танюше (почему о ней не напишешь?).

Крепко и горячо обнимаю и целую Вас,

 

Твой Сема.

 

 

 

 

 

 

Решеты (Н.Пойма), 22/УШ-44 г.

 

Здравствуй, дорогая моя Лидука!

Ни на одно свое письмо, вот уже в течение 9-ти месяцев, я не имею от тебя ответа. Срок достаточно длительный, чтоб вселить всяческое беспокойство даже в такое уж достаточно пе­режившее сердце, как мое. Вопросы задавать тебе о причинах столь упрямого молчания становится бессмысленным... Единственная причина, какая, по-моему мнению, может заставить верную жену и любящую женщину ничего не писать своему мужу, может заклю­чаться лишь в ее полнейшей измене. И если это так, то, смот­ри, Лидука, не раскаивайся, потом будет поздно!

Для того ли я выстрадал столько, перенес невероятные мучения, нашел в себе силы перебороть все несчастья, чтоб, покончив со своим несчастьем, не найти своей жены? Для того ли я остался живым; несмотря на все шансы быть давно уже мертвым, чтоб потерять мать своему сыну?

И имей в виду мое серьезное предупреждение насчет это­го: заставить тебя жить со мною я не могу, - ты вольная в сво­их поступках женщина, - но сын наш, мой Марик, будет у меня. Я его заберу любыми средствами, - можешь в этом не сомневать­ся.

Ты давно уже не любишь меня, - я это почувствовал еще в августе 1942 года, когда, в ответ на мои теплые, ласковые слова к тебе, ты ответила, что твое сердце слишком очерстве­ло и тебе странной кажется моя ласка... После этого ты все реже и реже пишешь мне, а теперь и вовсе перестала. Но ведь чем больше страданий выпало на долю одинокой женщины, тем более она нуждается в ласке, в тепле, в заботе со стороны мужчины. И разве жена не тянется к своему мужу, когда ей пло­хо? И где это видано, чтобы честная и любящая жена могла бы променять своего мужа на какие-то личные неудовлетворенные обиды? С каких это пор ты, Лика, сочла себя вправе ставить мне лю­бые ультиматумы, требовать разрыва с родной матерью, с родны­ми сестрами? А подумала ли ты, что удовлетворяя свое уязвлен­ное самолюбие, свою эгоистическую гордость, ты, в то же время, плюешь в лицо своему самому близкому человеку, каким до этого времени, я для тебя являлся? А отдала ли ты себе отчет в том, что ратуя, якобы, за нашего сына, мстя, мол, за поруганное моими родными его и твое достоинство, ты хлещешь меня - отца твоего сына и твоего мужа? Требуя "благородного" возмездия, ты это возмездие хочешь получить за счет моей крови, моей жиз­ни?

Вражда твоя с моими родными стала у тебя болезненной мани-
ей своеобразной «……..». Отрешись от нее поскорей,
направь свои усилия на другие дела, хотя бы на дело правильного воспитания нашего замечательного сына, хотя бы на привитие ему таких необходимых человеческих качеств, как любовь и привязанность к своим родным.

Не может быть гуманным и человеколюбивым тот, в ком воспитаны вражда и отчужденность к своим ближайшим родствен­никам, родным своего отца, своей матери! Как может ребенок уважать чужую старость, коль он не терпит своей бабушки, ма­тери своего отца? Как может человек относиться с сострадани­ем к мучениям других людей, когда он воспитан в духе полного безразличия к нуждам и переживаниям своих родных?

В твоем характере, Лидука, есть некоторые отрицательные черты, вызванные твоим несчастным детством. Детство нашего Марика несколько похоже на твое, но ты должна привить ему луч­шие качества, чтоб это его детство не отразилось пагубно на его характере.

Так то, Лидука! Плохо, очень плохо получается у нас с тобою. Горько мне думать об этом, больно говорить. А нагово­рил я тебе много может быть и такого, чего и не следовало бы говорить.

Все же подумай обо всем, призови на помощь и разум и чувст­во.

Жду подробных писем о твоей жизни, о сыне, о маме А.Д., обо всех родных.

Обо мне не беспокойся, я жив и буду жить. Адрес мой прежний. Осталось еще 15 месяцев.

Целую тебя и сына, Твой Сема.

 

І6/ІХ-44 г

 

Зачем же в первой строчке своего письма ты называешь меня "дорогой", а в последней горячо целуешь, если все пись­мо насыщено оскорблениями по моему адресу??? Зачем же надо было мешать все в одну кучу? Как могут совмещаться в письме ласковые обращения с оскорблениями, неверием, запугиванием и обвинениями в крайне невежественном воспитании нашего ребен­ка? Что ж, я бы советовала тебе выдерживать свои письма в од­ном стиле. Вернее, тут стиль не причем, дело в существе. Ты надругался надо мной. Ты облил меня с головы до ног грязью. Что ж - спасибо! Обидел ты меня? Нет, это слово столь мало, чтобы передать мое состояние после полученного сегодня твое­го письма. Могла ли я когда-либо подумать, что ты, тот кому я отдала все без остатка - любовь, ласку, молодость, кого так томительно жду и кого так крепко люблю, что ты - без всяких оснований позволишь оскорбить меня.

Мне не надо оправдываться, потому что не в чем моей вины перед тобой нет. Но напомнить тебе и повторить то, о чем я тебе писала еще в первом своем письме несколько лет тому назад, я должна.

Сема, знай и верь мне, что сколько бы не пришлось, я те­бя жду и буду ждать. Ты в своем первом письме дал мне полную свободу, не требовал и не посягал на какие-либо обязательст­ва по отношению к себе. Помнишь? Несмотря на это, я все годы живу одной мыслью - дождаться тебя. Повторяю, что на легкие и даже поверхностные увлечения - я не способна. Мне никто не нужен, кроме тебя. Ты мой любимый и дорогой. И жду я тебя толь­ко лишь потому, что люблю тебя не просто, а очень глубоко и сильно. Несмотря на то, что наше совместное будущее стоит под большим вопросом, что для тебя не ново, - я люблю тебя не мень­ше и хочу надеяться только на крепкую и здоровую нашу семью, осуществится ли это - я не знаю, т.к. ты в течение всех этих лет обходил этот вопрос общими довольно пространными фразами. Да, я и не требую от тебя ответа теперь, я жду тебя так или иначе, вернешься и тогда решишь. Ты соглашался в этом со мной, так почему ты опять теперь возобновил эти разговоры? Что за подозрения в измене?.. Возможно ли это? Одно это слово жжет меня. Нужна ли тебе моя клятва? Что может укрепить веру ко

мне? Я клянусь жизнью нашего сына, что ты мой единственный и любимый. Веришь ли ты мне? Жена твоя осталась только твоей, а дальше она будет твоей только тогда, если ты ее действи­тельно захочешь. Это не эгоизм, не упрямство и не "месть" за поруганное достоинство" - как ты выразился, - а здравый подход. Два зверя в одной берлоге ужиться не смогут. Зачем двоить твою душу? Твое сердце - берлога, а мы звери, нам

ужиться в ней нельзя. И я, и твои родные не питаем к друг другу родственных чувств. Я еще в первом своем письме писа­ла тебе, что я их презираю, а война, тяжелое время для всех и, в частности, для меня - это чувство усугубило. Как же ты сможешь жить с такой женой, которая презирает твоих родных и, наоборот, как ты сможешь любить своих родных хотя бы за то, что они обрекли твоего единственного крошечного сына на гибель в гитлеровской оккупации. Только счастливая случай­ность и упорное желание спасти ребенка у больной инвалидки - моей матери - оставили нам в живых нашего сына. Маме удалось выехать оттуда только за несколько дней до прихода немцев. Какие трудности пришлось ей пережить, - тебе неизвестно и какие возможности были в то время у твоих родных, - ты тоже не знаешь. Другим родственникам они предоставляли отдельные вагоны и купэ. А твой сын, - был и остался им всем совершенно чужим. Скорее, в их представлении гибель Марика, - развязала бы тебя окончательно со мной. Иначе предполагать трудно. Это только один факт, а их много, - за что я их презираю. Если этого чувства у тебя нет, то зачем же тебе сын? Возможно ты и не можешь реагировать на все это так, как я, ты мужчина, да и Марик рос без тебя. Навязывать тебе этого чувства я не собира­юсь, оно должно было само появиться у тебя. И ты сам разбирай­ся во всем происшедшем.

Если отношение к твоему ребенку можно назвать "какой-то личной неудовлетворенной обидой", (как ты называешь), то такая жена как я - может променять своего мужа на нее, хотя она и является честной и любящей женой.

Как же можно говорить о нашей совместной жизни, если я не смогу уважать тебя как отца, который считает, что такое отноше­ние твоих сестер и проч. к Марику является надуманной враждой, болезненной манией? Неужели я, Сема, в этом неправа? Неужели же, чорт возьми, я настолько глупа и эгоистична, как ты стара­ешься мне все время это внушить? Семик, ты не думай, мне са­мой тоже нелегко обо всем этом говорить, я очень мучаюсь, - потому что люблю тебя и хочу быть вместе. Но поступить иначе я не могу и не должна. Я и мой сын - люди. Зачем же нам прису­щи чувства любви и ненависти? Если нас не любят, - мы отойдем в сторону, не будем мешать. Если нас любят, - мы ответим та­кой же любовью.

Я призвала уже давно разум, и другого выхода я не вижу. А чувство? Чувство надо заставить отойти на второй план. Вот тут мне приходится согласиться, что я проявляю эгоизм, но эгоизм этот бьет в первую очередь самое меня, он заставляет топить мою любовь к тебе. Вот и в этом причина моего продол­жительного молчания. Ты толкаешь и навязываешь мне сближение или примирение с твоими родными, а я считала, что, поскольку они тебе сейчас помогают, а я нет,- то ты считаешь их конечно ближе и дороже для себя! Они спасают тебе жизнь, а я вот уже три с лишним года не могу облегчить твое положение. Это меня гнетет, но обращаться к их содействию, как просишь ты меня, я не буду. Как бы дорого это для тебя не обошлось, но я при­выкла думать так: что просить помощи и получать ее - можно толь­ко от друзей, т.е. от таких людей, которые искренно относят­ся друг к другу.

Ты пишешь, что еще в августе 42 г. ты почувствовал, что я тебя перестала любить. Это как раз тот период, когда Марик был в Анапе и тревоги в моем сердце не было границ. Я стала тебе писать более резкие письма, а затем и вовсе перестала. Помню, что за свою резкость, - я просила меня простить. А твои ласки в письмах в тот момент даже казались почему-то неумест­ными. Мне надо было спасать сына и мать, а ты разве не мог об­ратиться к своим родным с требованиями эвакуировать сына. Так же, как теперь ты просишь у них прислать тебе посылку, так же ты обязан был просить их сохранить жизнь нашему Марину. Ты это­го не сделал и этим возбудил во мне раздраженность и зачастую продолжительное молчание. Я не могу много требовать от тебя, но вот такая досада на всю свою жизнь, на всех окружающих и иногда и на тебя - замыкает меня и я ничего не могу с собой поделать. Ты не обижайся на меня за это, Семик... Я сознаю, что я не права в этом и поэтому ты должен меня простить. Кстати, напрасно ты объясняешь отрицательные черты в моем характере только несчастным детством. Мое детсво куда отрад­нее протекало по сравнению с этими годами жизни без тебя. Ес­ли уже говорить о черствости, эгоизме и замкнутости моего характера - то это результат жизни этих лет. Они сделали ме­ня такой. Живу будущим нашим, где должно быть и возмездие за все пережитое и искупление, если оно потребуется.

Твою фраза ... "не раскаивайся, потом будет поздно". - Мне не понятно, в чем же мне сейчас не раскаиваться и что будет потом поздно?

Теперь о Марике. Напрасно ты запугиваешь меня, что за­берешь Марика к себе. Это слишком наивно и неумно. Делить я его не собираюсь. Марик - моя жизнь, он дал мне стимул к жизни, - не было бы сына, - не было бы и меня уже давно. Я сыну от­даю все, что могу и он для меня - самое дорогое в жизни. Что-ж ты хочешь?.. Играть на моих чувствах, зачем?.. И не рано ли еще? Я жду отца своего ребенка и хочу продолжать воспитание своего сыника вместе, дружно и правильно. Мне ведь уже и труд­но очень одной во всех отношениях. Кто же может разделить со мной родительские обязанности? Ты и только ты один, А часто я еще разрешаю себе помечтать и о появлении у нас дочки. Ма­рик как-то мне посоветовал "сродить еще двоих детей", чтобы не платить налога.

О неправильности воспитания сына ты напрасно меня предупреждаешь. Марик чуткий и ласковый ребенок, он любит всех, – кто любит его. А что касается вражды, то он еще слишком мал для таких чувств. Вырастет и тогда сам сумеет оценить отноше­ния к себе. Я его не настраиваю, но разницу в отношении одной бабушки и другой - он ясно ощущает. Ребенок - остается ребен­ком, его можно купить, часто он спрашивает, почему моя бабуш­ка приносит мне вкусненькое, отдает свой паек, а другая бабуш­ка, зайдя как-то случайно к С.М. даже не заметила сразу внука? Не видеть Марика три года, зайти к С.М., чтобы узнать что слу­чилось с ним, т.к. он не зашел по обыкновению в свой выходной день и пробыть всего только 10 минут, из которых еще несколько минут ушло на переодевание внука в чистый костюмчик.

Моя мама решила, что Софья Марковна пришла навестить своего внука, одела, причесала его, и когда он пошел в комнату С.М. – то бабушка заторопилась и ушла в течение 10 минут. Как может ребенок уважать чужую старость (как ты пишешь), когда его бабушка только мимоходом заметила его и зашла только из-за бес­покойства о своем брате, а не специально к внуку. Марик срав­нительно мало получает что-нибудь вкусненькое, так почему же бабушка ни разу его не побаловала каким-нибудь гостинцем? Ведь он ребенок и даже такой подход – расположил бы к бабуш­ке и исключил то безразличие, которое он питает сейчас к ним. Да, чужие!

1,5 года тому назад твой ребенок давился отрубями, а у тетки зимой был виноград и яблоки. Разве это совместимо среди родственников? А теперь нам легче, мы тоже живы и здоровы. И обошлись без помощи. Сами своими силами вынесли все трудности. Лето Марик с мамой провели на прошлогодней даче, там где у нас коллектив имеет огород. Мама жила и стерегла огород. Я посади­ла 0,02 картошки, пока еще не собрала урожай. Мама живет еще там, на даче. А я и Марик - дома. Марик с первого сентября уже ходит в школу. Утром я его провожаю к 8.30 и встречаю в І2.30. Из-за этого мне приходится этот месяц работать дома. Ди­рекция пошла мне навстречу этим, зная, что мама живет на даче и водить в школу сына некому. Марик в школу пошел с радостью, учиться будет, наверное, неплохо, но по шалостям не уступит многим ребятам. Он очень резвый и живой мальчик. Я стараюсь часто узнавать через учительницу о нем, уже два раза пришлось наказать, - ставила на колени. Но помнить долго не может он и продолжает шалить. На днях было первое родительское собрание, где обсуждали режим дня детей и помощь родителей в деле воспи­тания ребят. Меня выбрали в школьный актив от родителей, - при­дется уделять время этой работе.

Марик на даче за лето хорошо окреп и поправился, но сов­сем не производит впечатление толстого ребенка, он худышка и вьюн. Первый день нарядила его торжественно, в хороший светлый летний костюм, - отправила такого чистенького и красивого, а встретила жутко грязного и не менее красивого. С головы до ног вышел Марик из школы выпачканный чернилами и руки выше локтей, и ноги, и колени - все было покрыто черными пятнами от свеже выкрашенной парты. А костюм до сих пор не могу отстирать, Пер­вый день у нас был знаменателен не только этим. С утра, прово­див  сына первый раз в школу - я поплакала, вспомнила тебя... А днем мы с Мариком пошли в сберкассу и завели сберкнижку на его имя со взносом в 500 рублей. Я сказала, что это ты ему при­слал, чтобы учился хорошо и потом, лет через пять купил бы себе что захочет из трех вещей: большой двухколесный велоси­пед, часы или фотоаппарат. Он был очень доволен, показывал всем книжку и хвастался, что уже сам расписывался и давал об­разец подписи.

Мне было обидно еще, что в предпоследнем твоем письме которое ты писал в марте с/г, ты не поздравил сына с днем рож­дения. Мы этот день праздновали, приглашали гостей.

В музыкальной школе занятия еще не начались. Марику в этом году придется труднее, надо совмещать занятия в двух шко­лах. Он сдал переходные экзамены на 4+.   Твоего мнения об уче­нии в муз.школе я так и не знаю, т.к. ты мне ничего не писал об этом.

На посланные четыре письма в тот период, ты не ответил ничего.

Семик, написала я много, но радости для тебя в этом письме мало, т.к. я, в основном, повторила сказанное раньше, поэтому лучше не затрагивать совершенно некоторых вопросов, или лучше может ждать молча. Только не думай, что я стала для тебя другой, ту жену, которую ты оставил - найдешь снова. Будь только здоров. Почему ты упорно не пишешь о себе: на какой работе? Как здоровье, как ты выглядишь? Нужны ли тебе деньги? Я могу послать. Идет зима, - как ты одет?

Все родственники тебя помнят, передают привет и желают благополучия. О них подробно напишу в следующий раз. А пока; если веришь мне и любишь по-прежнему, то прими крепкий поце­луй от меня и сына. Жду. Твоя Лика.

 

Только не надо сомнений, напиши веришь ли мне. Это важно.

 

26/П-44 г.

 

Семик, вот уже десять дней прошло, как я получила твое переполненное до краев оскорблениями письмо. Этим письмом ты наплевал мне в душу. И вот эти десять дней я хожу как поме­шанная. Написала (в первую ночь по получении) тебе большое письмо и до сих пор не отправила. Почему? Все думала, что может я с горяча тогда и слишком резко изложила все свои ду­мы в письме. Скажу откровенно - не отправила сразу письма только потому, что хотела проверить себя, может я ошибалась в чем либо...

Семик, как хочешь, но вины за собой я не чувствую, нет ее. Я никогда не ставила перед тобой каких-либо ультиматумов по отношению к родным, - я полагала, что ты сам должен прочув­ствовать все обиды и сделать соответствующие выводы. Могу ли я навязывать тебе неприязнь к твоим родным? Ты знаешь несколь­ко фактов их мерзкого отношения ко мне и Марику и ты их назы­ваешь личными неудовлетворенными обидами. Это крайне несправед­ливо с твоей стороны. Я не хочу тебе ничего доказывать, един­ственное, чего я хочу, - это отца своему сыну. Много слез и страданий принесли мне эти десять дней. Сегодня, глядя на Ма­рика, как он душил меня своими ручонками, успокаивал как взрослый, глушил поцелуями мои рыдания, - я дала себе слово сломить или хотя бы заглушить все, что накипело в моей душе только для того, чтобы иметь отца своему ребенку.

Семик, мы будем вместе. Мы должны быть вместе. Я пишу это, а слезы давят мое горло. Марик спит... Опять ночь. Навер­ное я пойду на любые тебе уступки, может, так легче, чем опять страдать. Я так устала... Тебя - люблю. Только бы скорее ты вернулся. Если тоже любишь, то поймешь. Захочешь - рассчитаешь меня с жизнью. Тогда уже Марик - твой. Тебя он любит и ждет. Пока еще он не понимает, почему ты так долго не едешь. Часто даже с раздражением говорит, что он тебя еще ни разу не ви­дел. Еще год тому назад он написал тебе эту открытку и настой­чиво требовал, чтобы я ему сказала номер полевой почты, т.к. он предполагает, что ты на фронте. Пришлось выкручиваться. Я предлагала ему самой написать адрес, но он ни за что не согла­шался, говорит, что "когда ты пишешь, - папка не отвечает, а мне - ответит". Теперь он уже пишет не печатными, а письменными буквами, но без клякс пока не обходится. Напиши ему отдель­ное письмецо.

Начались уже занятия и в музыкальной школе. За лето Марик позабыл многое, что проходили в прошлом году.

Совершенно самостоятельно приготовил последний задан­ный урок: "Во поле березонька стояла". Надо было подобрать и записать ее нотами. Подобрал он удачно, а разбивка на так­ты и проч. ему одному трудна.

Писала ли я тебе, что Марик прекрасно катается на двух­колесное велосипеде? Уже нагоняет большую скорость и даже виртуозничает. Велосипед я ему подарила, когда ему исполни­лось пять лет.

Идет зима - начинаются морозы. Марик очень много изна­шивает обуви, опять нет у него ботинок, галош и валенок.

За вечернюю "халтурную" работу у меня скопилось 1700 руб., хотела купить немного муки, но, наверное, придется потратить на обувь для сына, т.к. очередь на ордер не ско­ро подойдет. Мама еще на даче. Я кручусь как белка в колесе.

Напиши мне, ради бога, поскорей и честно - веришь ли мне? Только не надо жалеть, это слишком унизительно.

Целую крепко.

Твоя всегда - Лика.

Переписка продолжается, дуэтное исполнение мелодии любви то и дело диссонирует, жаждет гармонии, но не имеет ее. Писем много, даже слишком много, может быть, из десяти надо оставить одно, есть повторы.

         Да, есть. Но Музыка зиждется на повторах, на нюансировке интонаций и плетении вокруг да около одних и тех же нот… Что-то исчезнет, если будет сокращено. Документ – сила, даже если он затягивает действие, нельзя укорачивать его длинноту, поскольку он не сама жизнь, а то единственное, что осталось от жизни. Ноты множатся, мелодия любви наворачивает тему, ритмы то ускоряются, то замедляются, тут целая соната чувств в игре звуков и темпов…

         Конечно, это не литература. Но в этой «нелитературе» спрятаны люди своего времени, конкретные мужчина и женщина, мученики эпохи, для которой их судьбы – тьфу, и больше ничего. У эпохи были гораздо более весомые исторические сюжеты: например, схватка богатых и бедных в революции, гуманизма и дегуманизма в искусстве, звезды и свастики в войне…