Актер Максим Суханов рассказал в интервью Sobesednik.ru о своей семье, политической позиции и об отношении к Сталину.
Фильм «Страна глухих», вышедший ровно 20 лет назад, принес славу актеру Суханову. Он играл там глухонемого мафиози по прозвищу Свинья – магнетический инфернальный образ, застревающий у вас в голове навсегда.
Максим Суханов – мощный актер, при этом еще и перфекционист, вне профессии очень закрытый, рациональный и никак не склонный к исповедям человек. Хотя... знаете, его фирменная прищуренная улыбка все-таки не обманывает. Там внутри – свободолюбивый подросток с хулиганской фантазией.
– Максим, при общении вы производите впечатление «олдскульного» человека. Вы, например, в бытовой речи говорите слово «достатошно». Но когда видишь, как вы к театру подруливаете на крутейшем мотоцикле BMW и в соответствующей амуниции, то это, как говорили в прошлом веке, разрыв шаблона.
– Ну, может быть, я об этом, честно говоря, не задумываюсь, – говорит Суханов, отпивая глоток крепчайшего кофе и закусывая фиником.
– То есть не маска? Вы реально в повседневности говорите правильным литературным языком, читаете Ницше...
– Нет, не маска. Я действительно так говорю. Другое дело, что это не принципиальная приверженность, скажем, московской фонологической школе. Просто говорю так, как мне приятнее на слух. Например, мне не нравится, как звучит слово «булошная», и я так не говорю, но зато всегда скажу «дощщ», а не «дождь», или вот, например, не люблю звучание слова «здравствуйте», поэтому я лучше скажу сниженное «здрасьти». А Ницше я когда-то очень увлекался, перечитывал его много раз, в свое время даже ездил туда, где он родился и где похоронен – это немецкий городок Реккен. Но сейчас у меня нет потребности в его философии.
– Сейчас было обидно за Ницше, но принцип ненасилия над собой мне тоже нравится.
– Именно. Ненасилия. Я в общем все делаю по настроению и потребности, у меня нет какого-то плана: вот сейчас я должен обязательно сделать то-то и то-то. А мотоциклы я всегда любил. В школьные годы, правда, это были мопеды. Ну а потом, знаете, предлагаемые обстоятельства во многом диктуют нам наши действия. Пробки, количество машин, потребность в мобильности – мне стало гораздо удобнее передвигаться по Москве на мотоцикле. Собственно, я это и делаю уже лет пять, наверное. Так что да – мотоцикл. Или метро – когда зима.
– Но мотоцикл – это очень страшно. Вы рисковый человек, судя по всему?
– В нашем городе гораздо страшнее кататься на велосипеде. А мотоцикл, если умеешь ездить, довольно-таки безопасный транспорт, к тому же вот, смотрите, у меня и шлем, и защита – для колен, локтей и спины.
– Максим, вы выглядите таким серьезным, что хочется спросить: какое у вас обычно настроение?
– Я чаще в очень хорошем настроении, я мало могу вспомнить в своей жизни дней, когда настроение было плохим или ужасным. Чаще всего – хорошее.
– Наверное, вы просто новости не смотрите?
– Телевизионные? Нет. Телевизора у меня нет давно уже. Просматриваю ленту новостей, и наших, и зарубежных, в интернете, но и то не каждый день. Если на всю лавину информации смотреть чуть со стороны, то ясно видно, что большинство сообщений идет по разряду абсурда. В связи с чем мне кажется, что драматургия абсурда все больше и больше будет востребована драматическим театром, потому что театр – всегда отражение своего времени. Так что, думаю, и Беккет, и Ионеско получат еще одну жизнь и, вполне возможно, появятся какие-то молодые драматурги, которые будут фантазировать в этом ключе.
– Вы в фейсбуке постите социально острые вещи, но сами их не комментируете. Почему?
– В силу некоторой своей интровертности и – не знаю, хорошо ли так говорить – скромности, что ли, я не считаю нужным давать чему-то свои комментарии. Но если кто-то интересуется моим мнением, я отвечаю. А публикую я то, к чему неравнодушен, что мне кажется правильным, хотя я человек сомневающийся. Мне важно, чтобы о каком-то мнении, статье или событии узнали как можно больше людей.
– Но вы о себе говорили, что вы – не революционер и вообще не считаете нужным влиять на баланс добра и зла в мире. Вы поменяли свое мнение?
– Я действительно не революционер. Понимаете, любая революционность зиждется на низких энергиях, которые обуревают человека, а я бы этого для себя не хотел. Я не получаю удовольствия от манипулирования людьми – я вообще не манипулятор. А революционер – любой, независимо от убеждений – стремится повлиять и подавить, получая от этого удовлетворение, несомненно. В то же время мы не знаем, как поведем себя, когда ситуация – у нас или в мире – будет гораздо обостреннее и психопатичнее. Я даже предполагать этого не хочу. В форс-мажоре приходится существовать в режиме импровизации.
– Но пассионарностью вы, кажется, обладаете.
– Ну, наверное, в какой-то мере. Хотя я себя ощущаю скорее космополитом – еще в школе мне казались искусственными и странными границы между обществами. И я чувствовал одиночество от понимания того, что остальных никак не волнует то, что волнует меня. В общем, у меня никогда не было желания заниматься перевербовкой, быть лидером и вести за собой. Я был старостой в Щукинском, но никого никуда не вел, а просто прикрывал собой какие-то косяки по прогулам. Я и сам никогда ни за кем не шел, никогда у меня не было желания присоединяться к стае.
– А есть ли такие поступки, которыми вы гордитесь?
– (Долгое, очень долгое молчание.) Понимаете, наверное, они есть, но я бы не говорил о них. Это какие-то очень личные темы.
– Хорошо. Я скажу. Вы выступали в защиту «болотных». Это поступок, особенно в наши дни, когда и за перепост могут посадить. А еще вы вступались за Светлану Давыдову.
– Преследование «болотных» мне казалось расправой над людьми, которые вышли выражать собственное мнение. А у Светланы Давыдовой, арестованной за госизмену, семеро детей. Позже Генпрокуратура извинилась за данное обвинение. Несправедливость, кого бы она ни касалась, вызывает желание вступиться за человека. Но слушайте, это же не какой-то поступок – это же естественное что-то.
– Даже если после этого тебе перекроют кислород в профессии?
– Ну да, а что делать? Я найду в себе силы и аргументы успокоить свое тщеславие и, если до такой степени буду неугоден кому-то, найду, чем заняться. Преподаванием актерского мастерства, например. У меня даже есть идея собственной программы с привлечением интересных людей из разных драматических школ. Главное, чтобы были силы и любопытство к жизни, а найти, чем заниматься, всегда можно. Понимаете, я оптимист и не склонен к многодневным мукам, но поводов расстаться с иллюзиями у меня достаточно, поверьте, и часто эти поводы приходят с неожиданного фланга.
– Ваш король Лир в спектакле Мирзоева – потрясающий, эта история как раз о трагическом прозрении. А вот у вас же тоже есть дочери. Как вы с ними строите отношения?
– У меня две дочери и 4-летний сын. И с детьми, слава Богу, у меня всегда складывались взрослые отношения. Они у меня очень самостоятельные, имеют свое собственное мнение по любому поводу и умеют его отстаивать, чему я, конечно, рад.
– Чего бы вам для них хотелось?
– Чтобы то, чем они занимаются, было бы им в радость. Старшая дочь Василиса – актриса, недавно она родила сына – ему только три месяца пока. Младшая дочь Софья тоже замужем, занимается серьезно фотографией и дизайном и пробует себя еще в каких-то делишках творческих. Она окончила Британскую школу дизайна – это в Москве, рядом с Курским вокзалом.
– Вы жили в нескольких эпохах. Стагнирующий социализм, перестройка, 90-е, сытые нулевые, «крымнаш». Какое время для вас было самым интересным?
– Ностальгия мне несвойственна. Поэтому мне интереснее всего мое сегодня. Но я хорошо помню предперестроечные ощущения. 1978–1979 годы, конец школы, мы с друзьями вовсю варили джинсы и хотя реально не могли что-то проанализировать, но энергия перемен очень сильно чувствовалась: отрыв руководства страны от реальной жизни ее граждан был дико абсурден. Вот, пожалуй, если что и вспоминаю, то свой юношеский максимализм, желание сделать и увидеть результат. А застревать в воспоминаниях – нет, не мое. День прожит и зачеркнут. Всё. Живем дальше.
– Вы несколько раз играли Сталина. Что вы чувствовали, когда вживались в образ? Как вы к нему относитесь?
– Ну как я могу относиться? Это человек, погубивший миллионы сограждан. Сталин – это большая беда для нашей страны. Меня ужасает, что ему сегодня ставят памятники с тем же энтузиазмом, как и во время оно. Если цель этой нью-сталинщины – напитать страну патриотизмом, то это ложный путь. Мне также непонятно воспевание человека, который изобрел оружие, которое убивает людей во всем мире, – я имею в виду Калашникова. Ну а что касается роли, то здесь ты должен Сталина полюбить на какое-то время, иначе он у тебя не получится. Нужно найти психологические основания для того, чтобы он вызывал в тебе лирические чувства и даже жалость. То есть, когда я работаю, я пытаюсь на него смотреть его же глазами, а не чьими-то: как он сам переживает свое одиночество, болезни, страсти, поступки. Как-то так. Хотя не факт, что это имеет отношение к реальному Сталину, я думаю, что он, может, и не мучился вовсе от самого себя.
– Вы выросли в Ветошном переулке, в самом центре Москвы. Что вы испытываете, глядя на то, как город поменялся?
– Я, кстати, был там неделю назад – впервые за долгое время. И вы представляете, там на двери нашего подъезда та же ручка, что и во времена моего детства. На мой взгляд, у любого города, как и у любой квартиры, есть предел заселяемости. И по отношению к Москве уже давно нужно было ввести лимит на количество застроек и заселение людей со всех уголков Советского Союза. Своего рода карантин. Потому что эта избыточность разрушительна. Если в трехкомнатной квартире живут не пять человек, а тридцать пять – так жить невыносимо. Если раньше мне было приятно гулять по каким-то улицам, то сейчас я годами там не появляюсь. В проекте «Моя улица» какие-то вещи мне совершенно удивительны. Например, расширение зон для гуляния по улицам до неимоверных пределов и особенно там, где вообще никто не гуляет. Может, они думают, что количество машин поубавится из-за того, что на зауженных улицах будет некомфортно ездить? Но надо понимать, что наш человек из машины как из пространства, которое символизирует для него свободу, выйдет в последнюю очередь. Поэтому не знаю, для людей ли все это делается? Может, пройдет лет пять, и мы скажем: «Как же хорошо, и деревья тут прекрасны, прямо как в Берлине, и Москва дышит, и нет машин, и гулять приятно» – и даже вся плитка, может, будет цела. Но пока я так не могу сказать.
– Многие вещи, как, например, чертеж немецкой винтовки на памятнике Калашникову, пока что нас смешат. Хотя это падение профессионализма, и это стыдно. В актерской профессии наблюдается деградация?
– Потеря профессионализма – явление всеобъемлющее. Это касается всех, и актеров в том числе. Горечь сожаления по поводу того, как развивается актерская профессия, конечно, есть. Я, например, знаю, что в России есть очень много интересных, талантливых, сущностных сценариев. Но они лежат, потому что невозможно найти денег на их воплощение. Я знаю людей, которые готовы снимать кино, ставить спектакли, но у них не получается, потому что все упирается в отсутствие денег и площадок. Зато появляется все больше низкосортных сериалов. И хотя потребность в ерунде у среднестатистического зрителя очевидна, ее количество зависит, конечно, от «творцов». На интересные и умные проекты деньги найти сложно, а на ерунду находятся быстро. Но этот соблазн «сделать на потребу и получить мешок денег» убивает в человеке способность делать что-то по-настоящему хорошее.
– Что вы думаете о «театральном деле» и о Серебренникове?
– Нужно быть внутри этой истории, чтобы судить, кто прав, кто виноват. Но интуиция мне подсказывает, что денежные претензии здесь не первостепенная причина. Что касается того дурного представления, которое было устроено, – с обысками, задержаниями и арестами, я считаю, что это, конечно, «ту мач». Очень сочувствую Кириллу и его коллегам. Кого бы это ни касалось – режиссера или лифтера, – это все равно дичайший перебор, который льет воду на мельницу все усугубляющегося абсурда. Никто не понимает, почему это происходит. С одной стороны, в слове «абсурд» даже есть что-то интересное, но ведь в Северной Корее тоже абсурд, и этот абсурд с эпитетом «интересный» уже никак нельзя соединить. Потому что это жуть. До какой степени жути дойдет абсурд здесь, у нас? Или когда его количество перейдет в северокорейское качество? История с «Матильдой» – это, например, чистый абсурд, это смеху подобно все. Но для меня ведь абсурдны и многочасовые очереди в храм за мощами. Для меня все продолжающийся абсурд – горстка Ленина, лежащая в мавзолее, и количество детских домов в стране. Я считаю, что это уже абсурднейший абсурд. Это стыдно и дико. Я не знаю, как по-другому можно к этому относиться. Или вот этот закон об оскорблении чувств верующих. Ну как можно оскорбить чем-то чувство веры, если человек по-настоящему верит во что бы то ни было? Вот я верю в искусство. Ну как можно меня оскорбить, когда я знаю, что вот эти люди – талантливые, а другие – бездарные. И меня, мое чувство по отношению к искусству, к театру мнение какого-то человека, дилетанта или просто идиота, никак не оскорбит! Грусть вызовет, да. Это все абсурд.
– Как вы спасаетесь от абсурда?
– У меня просто нет свободного времени – настолько, чтобы я слишком погружался в него. Я все время что-то делаю, чем-то занимаюсь. Плюс, конечно, занимаюсь семьей, общаюсь с дочерьми, с сыном, с друзьями. Но и от происходящего не отгораживаюсь, все время пытаюсь – насколько это удается – найти точки соприкосновения с тем, что происходит. Так что какой-то основательной внутренней эмиграции нет. Пока что.
Балуева Анна
