Вот теперь наконец я могу написать об этой женщине. При ее жизни не могла. После ее смерти не могла. После похорон, прошедших спустя несколько месяцев после смерти, не могла. А сейчас – да.
Это даже не о ней, а обо мне рядом с ней. Как если бы спутник описывал Землю, вокруг которой повезло вращаться. Или рыба-прилипала рассказывала про акулу, к которой имела счастье прилипать.
В 18 лет мне думалось, что 30 – это старость. В 30 лет 60 казались двойной старостью. В 60 лет 90 – это уже тройная старость. Но с годами разница в возрасте сглаживается. Ты стремительно догоняешь тех, кто в твои 20 казался слишком взрослым, чтобы называть по имени без отчества и не на вы. Словно только ты и движешься, а старший товарищ застыл на месте. Тогда между нами была пропасть, превращавшаяся с каждым твоим прожитым годом сначала в овражек, а потом в колею. А статус пенсионера с определенного возраста вообще всех уравнивает.
На самом деле старости не существует. Есть немощь. Умственная и физическая. И они случаются в любом возрасте. Говорят же, что болезни молодеют.
Парадокс: мы становимся изобретательнее внешне и слабее внутренне.
Может, потому что мало развиваем нутро, а больше облегчаем себе окружающую среду. Накачиваем не те мышцы. Изучаем не те явления.
Поэтому в 30 лет человек может быть стариком, а в 90 – юным. Наталия Александровна Колесникова была молода до последнего вздоха. Она не утратила любознательности, интереса к жизни. Выпытывала про разное, просеивая мусор и оставляя ягоды.
Я училась у нее самодостаточности. Мы познакомились, работая в одной газете, сидели в одной комнате. И я наблюдала за ней. Как она могла отключиться от окружающего пространства и писать заметку (так она называла все свои тексты). Ставила последнюю точку и возвращалась в мир. Шла в машбюро, отдавала в печать, поскольку сама пишущей машинкой не владела. Зато ближе к 90 годам набирала заметки на компьютере медленно, но вполне уверенно – научилась. Раз надо – она сможет. Меня подкупала ее внутренняя независимость. Даже при внешних не свободных обстоятельствах. Она никого не обременяла собой.
У нее не было врагов. И очень близких друзей. Она ровно относилась ко всем, разве что некоторых допускала чуть ближе, с некоторыми ей было чуть интереснее, от каких-то отмахивалась и отстранялась, стараясь не возбудить в них яркой негативной эмоции в свой адрес. И яркой позитивной – тем более.
О каких-то людях, вещах, явлениях и поступках она говорила: терпеть не могу. Но это означало всего лишь, что она старается держаться от такого подальше, вот и все, то есть на протесты против этого не пойдет, но внутренне будет защищаться. Или принимать, но поверхностно.
Она была ироничной, в том числе в собственный адрес. Это подкупало, потому что было проявлением мудрости. Как и ее терпимость и терпеливость по отношению к тому, что было ей интересно. И нетерпение в адрес того, что казалось ей скучным.
Очень много бед происходит из-за того, что человеку не дают высказаться. Не то, что не понимают – это вообще роскошь, а просто сказать то, что он думает. Пусть даже это ерунда, глупость, по мнению слушателя, но выпустить ее из себя – это освободиться для нового. Когда же старье безвыходно накапливается, у носителя может прорвать дамбу, снести крышу, потому что невысказанное тухнет в нем от невостребованности, отравляя в первую очередь самого носителя.
Маленькие дети так и сыплют «почему», познавая мир, но, когда взрослые не отвечают на их вопросы, даже простым признанием «не знаю», не резким, мол, отстань, а честным «никогда не задумывался», либо отсылают в неопределенное будущее: вырастешь – сам узнаешь, - дети перестают любопытничать, да и познавать. Они прекращают размышлять, анализировать, запоминая, что любознательность раздражает. Даже если ответы взрослого не правильные, их подкорректируют время и опыт растущего ребенка. Главное – чтобы в момент вопроса он понял, что в его «почему» нет ничего предосудительного, что так и надо – интересоваться всем вокруг и формировать свои суждения.
Наталия Александровна ходила в кино, пока ноги держали. В том числе потому, что по образованию была кинокритиком. И такое образование явно было ее призванием. Театр не жаловала – ей становилось там скучно. Впрочем, в кино тоже не всегда досиживала до конца: могла сказать, что ей уже все понятно, и уйти. Не любила тратить время на то, о чем ей не захочется думать в качестве послесловия.
Так она любила разные вкусности из еды и категорически отвергала забракованное языком, говоря: я это не кушаю. И старательно отделяла прочь репчатый лук от селедки. Или вареную морковь от салата. Вызывая недоумение у своей подруги не избирательностью действий, а репликой-сопровождением: почему не кушаю – так только дети говорят. А мне думается, что Наталия Александровна вкладывала в это слово самоиронию, смягчая для окружающих свою привередливость.
Говорила, что боится умереть в одиночестве. Хотя, на мой взгляд, это странно: если умрешь, то какая разница, один ты в квартире или нет, сразу тебя найдут или спустя дни, недели, месяцы.
Тебе-то уж точно все равно.
Но у нее в голове был страх из-за ситуации с другом, которого не сразу обнаружили, он пролежал в запертой квартире, пока не начал пахнуть смертью для окружающих. Никаких родственников у него не было. А она, подруга дней его суровых, просто названивала по телефону, не получая отклика, пока другая подруга не подключилась, не сорвала ее с места и не повезла по адресу, где и обнаружился труп.
Это тоже была особенность Наталии Александровны. Думать, что все может обойтись, что ситуация рассосется, не надо суетиться, предпринимать резких телодвижений. И, в общем, это правда. Трупу-то уж точно не нужна была помощь. Но она могла успеть при жизни. Думаю, это ее удручало. Поэтому и боялась оказаться в таком же положении. Не умереть в одиночестве, а стать беспомощной в одиночестве и долго, мучительно отключаться.
Однажды приехавшая в гости из другой страны дочь нашла ее на полу квартиры без сознания. Вызвала «скорую», и в больнице Наталию Александровну поставили на ноги. Потом она рассказывала, что уже отходила на тот свет и страха не было, наоборот, умиротворение. Но ей пришлось отложить уход еще на несколько лет. Отпраздновав 92 годовщину жизни, она начала говорить, что ей недолго осталось. Торопилась напоследок общаться, встречаться, словно надо было накопить информации для размышлений в ином пространстве.
Последний год жизни она сильно страдала от болящих ног – вставать с кровати было выше ее терпения, но днем расхаживалась. Какие только средства не перепробовала – бес толку. Оттого и приговаривала: умереть бы поскорее, устала.
В итоге легла спать и не проснулась. Говорят, сердце остановилось. Утром ее обнаружил зять, живший с ней для компании, правда, довольно молчаливой.
Она заинтересовалась экстрасенсорикой, когда ее дочь попала в сети дамы, позиционировавшей себя ясновидящей и целительницей, а на самом деле бывшей явной манипуляторшей и сектанткой. Той удалось рассорить и практически развалить семью. Но Наталия Александровна не пожелала смириться и предприняла все, от нее зависевшее, чтобы разоблачить мошенницу. Дочь это тогда не вернуло, но хотя бы освободило. И спустя долгие годы она снова начала общаться с матерью – медленно, трудно, как если бы осваивала новый навык, как Наталия Александровна училась набирать на компьютере.
С той материнской борьбы за восстановление семьи и начался ее интерес к потусторонним мирам, к людям с необъяснимыми способностями. Наверное, она пыталась понять, как они это делают – проникают в чужой мозг и наполняют его своей дымовой завесой. Действительно ли это возможно? Она и верила, и не верила. Она была скептиком по отношению к непонятному, в том числе к природе человека на отдельно взятой территории. Часто говорила в свои 90: сомневаюсь, что будет лучше.
Но в этом сомнении слышалось: хочу, чтобы стало лучше.
Женщина, пережившая множество периодов, выжившая в них, все равно хотела дождаться света.
Может, она его и увидела после смерти. И теперь поглядывает оттуда на нас и еще не решила: отчаиваться или продолжать надеяться.
Она до последнего дня интересовалась сегодняшними событиями. Хотела быть в курсе происходящего. При встрече требовала политинформации, потому что понимала, что политика – это не то, от чего нужно держаться подальше и заявлять, что она не интересует, политика – это наш быт, наше общество, все, что нас окружает, что с нами происходит. Терпеливо выслушивала чужое мнение. Не со всем соглашалась, но спорила редко. Если спор становился слишком горячим, уступала, уворачивалась, меняла тему, не видела смысла в бодании и переубеждении. Брала на заметку все, чтобы осмыслить в одиночестве. Она никогда никого не пыталась раздражить. Именно поэтому не говорила ничего поперек. И не делала ничего явно против. Это можно назвать философским отношением к действительности. Когда ничего не отвергаешь, все допускаешь, но только избранное впускаешь в себя.
В последние ее дни мы часто мусолили одну тему. Она говорила: лучше быть немощным умственно, но крепким физически. Потому что во время любимых ею прогулок тело пошатывало даже от ветра – она была очень худой, но еще и в голове шумело, и глаза плохо видели, а косточки на ногах сильно болели. Так что часто гулять она не могла, хотя хотелось.
Зависимость от этих досадных мелочей ее угнетала. Поэтому она готова была разменять ясный ум и хорошую память на хотя бы устойчивость при ходьбе. Приговаривая, что лежать без сил со светлой головой утомительнее, чем легко передвигаться в беспамятстве. А я уверяла ее, что она просто не была по ту сторону: умственная немощь не показалась бы ей приятнее, чем физическая боль. Я вспоминала своих родителей. Гулять овощем радости нет.
Она еще и оттого страдала, что плохое зрение не давало читать, смотреть фильмы столько, сколько хочется. А сидеть без пищи для размышлений – все равно что в пустоте. Что за удовольствие? Поэтому любила гостей. Но не навязывалась. Если зазывала, то по какому-то поводу, иногда, возможно, придумывая его.
Она любила шпионские романы и фильмы – думаю, ее увлекала интрига по сокрытию истинного лица и то, как долго такое сокрытие может продержаться. Один из самых уважаемых ею авторов – Джон Ле Карре. Хотела писать детективы. И написала. Сначала это был киносценарий – самый длинный текст из-под ее пера. Когда поняла, что найти для него режиссера и деньги на съемки у нее не получится, издала в виде повести за свой счет. На том и успокоилась.
Она любила путешествовать. И ездила, пока были силы и средства. Ей нравились журналистские командировки, из которых она привозила впечатления и подарки – то оленьи рога, то рваные раны после нападения бродячих собак.
Я не слышала, чтобы она на кого-то или из-за чего-то кричала. Не видела ее плачущей, зато часто наблюдала смеющейся – открыто, щедро, с откидыванием головы назад.
Конечно, образ, который я описала, – это только моя Наталия Александровна.
Она была намного разнообразнее, чем я могла бы вообразить.
Не могу сказать, что мне ее не хватает, потому что она все равно во мне. И я мысленно до сих пор делюсь с ней новостями на темы, которые она затрагивала в наших диалогах при жизни. И пытаюсь представить ее реакцию. И радуюсь, что до каких-то реалий она не дожила, потому что была очень миролюбивым человеком, старающимся сглаживать конфликты еще до их зарождения, знающим, что ни к чему полезному они не приведут, поэтому, может, она и ушла в феврале 2022 года.
Алла Перевалова
