Пианист Евгений Кисин ставит любовь выше музыки, считает своим талисманом обручальное кольцо и переводит Высоцкого на идиш. Об этом знаменитый артист рассказал «Известиям» незадолго до музыкального фестиваля «Декабрьские вечера Святослава Рихтера» в ГМИИ имени Пушкина, где он собирается выступить.
— Вы уже знаете, с какой программой выйдете на «Декабрьские вечера»?
— Да, конечно: я планирую свои программы на два года вперед. В этот раз выступлю с бетховенской, в первом отделении сыграю 8-ю сонату и 15 вариаций с фугой, а во втором — 17-ю и 21-ю сонаты.
— Почему сделали именно такой выбор?
— Эту программу я буду играть в течение всего концертного сезона 2019/20-го годов. В следующем году музыкальный мир будет праздновать 250-летие со дня рождения Бетховена, и в честь этого события в нью-йоркском Карнеги Холл в течение года будут исполнены все произведения великого немецкого композитора. Администрация Карнеги-холла пригласила меня принять участие в праздновании бетховенского юбилея и дать сольный концерт из его произведений, поэтому я и буду играть эту программу в течение всего сезона.
— Впервые я взял у вас интервью лет 20 назад во французском городке Эвиане на музыкальном фестивале, которым руководил Мстислав Ростропович. Чем отличается нынешний Евгений Кисин от того юноши, которого Герберт фон Караян назвал гением?
— Виски поседели. Силы уже не те, что 20–30 лет назад: раньше между сольными концертами делал двухдневные перерывы, теперь — трехдневные; раньше ездил в Японию каждые два года, теперь — раз в три-четыре года, не чаще. Хотелось бы надеяться, что с возрастом поумнел... Хотя, как говорила моя мудрая бабушка, «век живи, век учись — дураком помрешь».
— С тех пор ваши музыкальные пристрастия изменились? Ценности пересмотрены?
— Ценности не пересмотрены, а музыкальные пристрастия изменились лишь отчасти, в небольшой степени. Брамс в последние годы стал мне менее близок (за исключением нескольких произведений: 1-го фортепианного концерта, 2-й и 3-й скрипичных сонат), зато я еще больше, чем в молодости, полюбил Шуберта... И вообще почувствовал разницу между немецкой и австрийской музыкой. Конечно, я не говорю о таких титанах, как Бах и Бетховен, но вообще в австрийской музыке — у Моцарта, Шуберта — всё-таки больше и шарма, и просто человечности. И нет тяжеловесности, помпезности, которая есть и у Вагнера, и у Брамса, и даже местами у Шумана, и которая впоследствии достигла такой степени в искусстве Третьего рейха.
Да, конечно, прав был Гете, что «там, где начинается Германия просвещенная, там заканчивается политическая», но с другой стороны, нельзя не согласиться и с Владимиром Жаботинским (писатель, публицист. — «Известия») в том, что «отбросы <...> характерны для выделяющего их организма». Это, разумеется, относится ко всем народам без исключения.
В молодости я не любил концерты Листа, они казались мне малосодержательными. Позднее я услышал в них то, чего раньше не слышал, проникся этой музыкой и теперь с удовольствием играю. Помогло мне в этом высказывание Рихтера о 1-м концерте Листа, который Святослав Теофилович ассоциировал с Древним Римом. Прочитал я эти рихтеровские слова, подумал над ними — и почувствовал: а ведь это действительно так! Первый и последний эпизоды 1-го листовского концерта — это не просто пустой грохот, как мне казалось раньше, а действительно грозное, даже жестокое величие Римской империи!
— Какие-то иллюзии вы с годами утратили?
— Только в отношении некоторых людей, но ни в коей мере не в отношении музыки.
— «Играя великую музыку, — говорили вы в свое время, — я осознаю, насколько ниже тех, кто ее создал». Это чувство осталось?
— Да, безусловно. Может быть, даже увеличилось.
— Согласно легенде, Шостакович и Ростропович называли себя солдатами музыки. Кто же тогда в этой армии генералы и маршалы?
— Бах тоже говорил, что «мы сапожники». Я думаю, исполнители — это солдаты, а композиторы — генералы и маршалы.
— Не потеснил ли в последние десятилетия на второй план исполнитель композитора?
— Я этого не замечаю. Скорее наоборот: записи столетней давности, а также литературные документы свидетельствуют, что раньше исполнители позволяли себе значительно больше свободы по отношению к авторскому тексту, чем в последние десятилетия.
— Разве музыкальное произведение не таит порой в себе такие глубины, о которых сам автор и не подозревал?
— Думаю, что да. Когда Шостакович услышал свои прелюдии и фуги в исполнении Татьяны Николаевой, он сказал: «Я даже не знал, что такую хорошую музыку написал». Рахманинов записал свой 3-й фортепианный концерт в чрезвычайно быстрых темпах, и я раньше думал: это потому, что в то время не было долгоиграющих пластинок и первая часть этого произведения в более медленных темпах не могла поместиться на одной стороне пластинки.
Но потом я прочитал в «Воспоминаниях» Рахманинова, что его 3-й концерт длится 33 минуты, и понял: значит, он действительно задумал это сочинение именно в таких темпах. Но в этих темпах просто невозможно выразить всю глубину, весь трагизм этого произведения! Стало быть, сам автор действительно «не подозревал»...
— «Бах — это музыка, написанная Богом, — говорил писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт. — Моцарт — музыка, которую слушает Бог. Бетховен — музыка, которая убеждает Бога устраниться. По мнению Бетховена, отныне место Бога принадлежит человеку». Похоже на правду?
— Можно сказать и так. По-всякому можно сказать. У меня лично не получается говорить о великой музыке такого рода словами. Может быть, поэтому я до сегодняшнего дня не знал, кто такой Эрик-Эмманюэль Шмитт, а вот кто такие Бах, Моцарт и Бетховен, знал с раннего детства.
— В марте 2017 года вы связали себя узами брака с Кариной Арзумановой. Некоторые издания называют ее вашей подругой детства.
— Это так и есть. Мы с детства друг друга знаем, даже с раннего детства: с двух лет.
— «Все счастливые семьи похожи друг на друга», — утверждал классик. Он прав?
— Не знаю, право, не могу судить о других семьях.
— Другой гений полагал, что «из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь — мелодия». Какая из них, мелодий, слаще?
— Абсолютно согласен с Пушкиным: «Любви музыка уступает». Впрочем, я всю свою сознательную жизнь знал, что если буду испытывать к женщине такие же чувства, как к ре-бемоль мажорному ноктюрну Шопена, значит, это настоящая любовь.
— Влюбленный музыкант иначе исполняет произведения?
— Опять-таки не могу судить о других, могу только о себе: да, безусловно, иначе.
— Психологи не советуют слушать плохую музыку и читать глупые книги. Это, полагают они, не проходит бесследно. Им можно верить?
— Не знаю, я не психолог, но мне кажется, зачем тратить время на плохую музыку и глупые книги, когда создано столько всего прекрасного?
— Свои первые сочинения — в том числе и «Революционные картинки» — Женя Кисин исполнил в семь лет. Продолжаете писать музыку?
— Да, несколько лет назад после многолетнего перерыва снова начал писать музыку и иногда исполнять ее. Только что вышли три моих первых опуса: четыре пьесы для фортепиано соло, соната для виолончели и фортепиано и струнный квартет. Несколько недель назад я закончил и отослал в издательство поэму для женского голоса и фортепиано на слова «Танатопсиса» Уильяма Каллена Брайанта.
— На одной из фотографий вы запечатлены с гитарой. Играете?
— Нет, к сожалению, пока так и не научился.
— Увлечение Владимиром Высоцким не прошло?
— Нет, ни в коей мере не прошло. Это для меня всегда было гораздо больше, чем увлечение: Высоцкий с отрочества был и до сих пор остался моим героем. Несколько лет назад я перевел его «Балладу о борьбе» на идиш.
— На вашем сайте нашел список книг на английском, которые вы рекомендуете прочитать: русская литература представлена классикой — Пушкин, Гоголь, Толстой, Бунин. На чем основан ваш выбор?
— Я поместил на свой сайт шедевры русской литературы, которые нашел в интернете в переводе на английский, но которые мало известны на Западе: хотел познакомить своих поклонников с тем, на чем все мы росли.
— Под душем обычно поют, а вы читаете стихи. Свои или чужие?
— Только чужие. Но не только стихи, прозу и публицистику тоже. Сейчас, например, учу наизусть уже давно прочитанную мной (правда, в переводе) статью Оруэлла «Толстой и Шекспир».
— Правда, что на протяжении многих лет вы выходите на сцену с талисманом — платком с инициалами А.Р., который вам подарила дочь Артура Рубинштейна? Вы человек суеверный?
— Да нет, не суеверный. Действительно, у меня в течение многих лет был такой талисман, но несколько лет назад я, увы, его потерял... Зато вскоре у меня появился другой талисман и уже на всю жизнь: обручальное кольцо.
— Следите за молодой порослью? На последнем конкурсе Чайковского победил французский пианист Александр Канторов. Вы его уже слушали? Появились ли какие-то другие интересные имена?
— Нет, Канторова я, к сожалению, не слушал. Несколько дней назад знающие люди в очень высоких тонах рассказали мне об одной молодой пианистке, но я ее пока не слушал, так что сам сказать ничего не могу.
— Если бы вы были журналистом, а эта профессия вас интересует, какой главный вопрос вы задали бы самому себе?
— Самому себе — никакой. А вот другим людям очень много вопросов хотел бы задать — и задаю каждый раз, когда появляется такая возможность. Когда я впервые встретился, например, с Ильей Гилиловым, ныне покойным, (литературовед, шекспировед. — «Известия»), с Юрием Фельштинским (американский историк российского происхождения. — «Известия»), наши разговоры были очень похожи на интервью: я все время, в течение нескольких часов, задавал им вопросы, расспрашивал про всю их жизнь!
Это, конечно, «мечты, мечты», но мне, честно говоря, очень хотелось бы взять интервью у Фредерика де Клерка (бывший президент ЮАР, последний белый руководитель этой страны. — «Известия»). Про Нельсона Манделу очень много всего написано, а вот про де Клерка — гораздо меньше. А мне как раз было бы интересно о многом подробно расспросить именно такого человека, как де Клерк.
Юрий Коваленко
