Вышло это случайно. Я знал, конечно, что он живет в Нью-Джерси и работает в Принстоне, но сам никогда бы не отважился к нему приблизиться. В конце апреля мы небольшой компанией собрались в одном русско-американском доме, в гостях у Татьяны Поповой и ее мужа, Шелдона Старджеса, издателя и журналиста. Оказалось, что неподалеку российские документалисты Екатерина Еременко и Павел Костомаров снимают по заказу немецкого телевидения фильм о Джоне Нэше, том самом, главном герое «Игр разума». Нэш снимался весь день — то есть разговаривал, обедал, гулял по городу — и устал, конечно, потому что ему 87. Но, когда я, замирая, спросил: а не заедут ли они все вместе к нам сюда, ведь ехать пять минут, — он и его жена Алисия неожиданно согласились.
Это был шок, конечно. Я очень люблю «Игры разума», они же «A Beautiful Mind», это одна из самых красивых и трогательных историй безумия, выздоровления, открытия, славы, ненужности, одиночества — вообще всего, что сопряжено с настоящим интеллектуальным трудом и вынужденным аутизмом гения. И хотя подлинная история Нэша не имеет почти ничего общего с сюжетом картины (кроме названий нескольких работ, которые, собственно, и принесли ему раннюю славу) — мне жутко интересно было увидеть человека, которого студенты прозвали Фантомом; автора загадочных писем, непостижимых схем, ищущего закономерности, как у Набокова в «Условных знаках», в случайных и несистематизируемых вещах. Легенда же! Абель по математике и Нобель по экономике! Я никогда, конечно, не пойму того, что он делает, но вдруг он что-то такое скажет, что мне сразу все объяснит?
Для хозяев визит Нэша, да еще со столь же легендарной Алисией, с которой он то разводился, то сходился, — тоже был большим сюрпризом. Никто не знал, как себя вести. Все знали, что это, впрочем, не имеет большого значения, поскольку Нэш все время погружен в себя и на людей реагирует слабо. Правда, ему очень нравится Катя Еременко. Но пойди пойми, что в его жизни значит «нравится». Может, просто она его меньше всех раздражает.
Через 10 минут они приехали. За рулем была Алисия, удивительно моложавая для своих лет (она была младше мужа на четыре года). Нэш, каждый шаг которого фиксировал камерой Костомаров, вошел в гостиную, глядя прямо перед собой, и так же продолжал глядеть, здороваясь со всеми, — куда-то в одному ему ведомую сторону. Я успел быстро спросить Шелдона, считается ли Нэш вполне излечившимся от шизофрении, и услышал, что вполне излечиться нельзя, но можно «перестать обращать на нее внимание».
Он очень долго, мучительно долго усаживался в кресло, потом так же медленно закладывал ногу на ногу, это удалось с третьей, кажется, попытки. Он был очень бледен и действительно похож на фантом. Речь его походила на лепет, и, хотя артикулировал он четко, приходилось вслушиваться и переспрашивать. Он попросил бренди, Алисия не рекомендовала, он настоял. Диспозиция была такая: он сидел в кресле, с двух сторон ему всячески демонстрировали дружелюбие Шелдон и я, остальные расселись на полу и диване и внимали. Описать впечатление от него очень трудно. Было видно, что этот человек сильно страдал и, вероятно, страдает поныне; что он пребывает в страшном одиночестве (о котором в основном и шел разговор); что за свои догадки он заплатил страшную цену, полностью выломившись из мира людей и принадлежа теперь к какой-то не вполне понятной вселенной (хрестоматийной стала его фраза из автобиографии, совершенно чеховская, из «Черного монаха»: становясь нормальным, ты теряешь связь с космосом, и потому я не рад выздоровлению). Все его движения были медленны и тягучи. Видимо, так двигаются в другом измерении, к которому он теперь принадлежал. Приняв стакан с бренди, он оглядел присутствующих и сказал: «Я очень рад вас всех видеть, очень рад… Мне весьма приятно».
Разговор, который шел за столом, я попытался тогда записать сразу, и многое из его мыслей меня поразило, но я и посейчас не уверен, что правильно его понимал. Для начала Шелдон, само обаяние и сострадание, спросил:
— Вам не странно заниматься вещами, которые в мире могут понять — ну, может, три человека, кроме вас?
— Меня могут понять по крайней мере три человека, да. У нас есть систематизированный язык для этого общения. А другого человека — например, вас — вообще никто не может понять, именно потому, что вы не можете себя формализовать. Людей вообще понять невозможно. (Мне.) Вы чем занимаетесь?
— Стихи пишу.
— Вот мне интересно было бы понять, зачем человек это делает. Если бы это можно было как-то формализовать. Зачем человек, допустим, переходит с одного языка на другой. Это проблема, которой стоило бы заняться.
— А вам вообще в жизни нужно общение?
— Мне нужен контакт с теми людьми, которые могут проверить мои результаты. В остальном, я думаю, нет.
— Насколько правдиво в фильме показано ваше общение с воображаемыми людьми?(Тут Алисия насторожилась, поскольку поднимать эти темы при Нэше было нежелательно.)
— Я никогда не видел воображаемых людей, иногда слышал их. Большинство же всю жизнь видит именно воображаемых людей, понятия не имея о реальных.
— Можете вы назвать свое самое большое научное достижение?
— Никогда не ставил такого вопроса. Думаю, мое главное научное достижение в том, что я всю жизнь занимаюсь вещами, реально интересующими меня, и ни дня не потратил на занятие всякой чушью.
— Верно ли, что математика — дело молодых?
— В математике важно не столько умение напрячь мозг, сколько умение его расслабить. Думаю, это умеют десятеро из ста, не более. В молодости это отчего-то удается лучше.
— Что бы вы назвали математической проблемой номер один?
— Вероятно, доказательство гипотезы Римана. Скорее всего, доказать ее невозможно, но возможно доказать, что она недоказуема. Это также будет решением проблемы.
— Есть ли у настоящей, серьезной математики прагматический смысл, обязательное применение?
— С помощью математики нельзя зарабатывать деньги, но можно так организовать свой мозг, что вы начнете их зарабатывать. Вообще же зарабатывать деньги способны именно те, кто не умеет их считать. Рациональному счету деньги не поддаются, их количество почти никогда не соответствует вашему качеству, на этом стоят все конфликты.
— У вас были озарения? И если да, когда они приходили?
— Озарений не бывает. В моем случае задача решена в тот момент, когда поставлена.
Он посидел в гостях минут двадцать, Алисия сказала, что он устал, и они поднялись. У всех было по этому поводу, кажется, довольно сложное чувство. С одной стороны, все испытали облегчение, потому что вокруг него ощущалась и не могла не ощущаться некоторая натянутость. С другой — хотелось, чтобы он посидел еще, выпил еще бренди и открыл тот секрет мироустройства, который ему виден и понятен, и тогда у всех сразу будут деньги, и мы будем выигрывать в игры с ненулевыми суммами, а главное — нам все станет ясно. Ведь должен быть какой-то секрет, мы все его чувствуем. Вот Эйнштейн, например, перед смертью утверждал, что еще немного — и он все поймет, и, вероятнее всего, так оно и вышло. А Нэш явно что-то такое знал, но штука в том, что поделиться этим знанием нельзя. От него можно только с ума сойти, что с ним и произошло. Я шел за ним следом, провожая его к машине, и заметил на его старом светло-бежевом плаще небольшую дырку, но его это все совершенно не волновало. Уже потом мне рассказали общие знакомые, что больших денег у Нэша сроду не водилось и что обе премии ушли главным образом на лечение, а сын у него — тоже математик — болен еще тяжелее и ведет себя так странно, что никакой гениальностью это не объяснишь. И в целом у меня осталось ощущение необыкновенно трагической фигуры, кроткой, медлительной, научившейся в конце концов жить с людьми, но так и не понимающей, зачем они нужны. То есть чувство лютого, сквозящего неблагополучия, какой-то огромной и трагической платы за знание, которое еще, может, и не нужно никому. Потому что знание, которое было нужно — и на котором стоит так называемое «равновесие Нэша», необходимое правило для решения конфликтов и выстраивания стратегий, — его не удовлетворяло, и он ушел туда, куда за ним последовать уже некому. В литературе такое тоже бывает сплошь и рядом. Нельзя не сойти с ума, поняв, как все устроено, — и главное, что радости в этом знании ноль.
И надо всем преобладало чувство ужасной жалости к нему, которое совершенно не исключает уважения к его величию.
И никакого, соответственно, удовлетворения или урока. Только чувство прикосновения к очень большому несчастью и очень серьезному явлению — что, собственно, одно и то же.
