Вот наблюдение: диссиденты, которые
Небрежность и малокультурье очень свойственны нашей журналистике. Надоело слушать неуместные эскапады Матвея Ганопольского в адрес радиослушателей «Эха Москвы», а то и в адрес своих коллег (женского пола), находящихся рядом в студии. Однажды в машине (это уже не про Ганопольского), застряв в пробке, всего за десять минут я узнал, что строка «Прощай, немытая Россия» принадлежит Некрасову (а не Лермонтову) и что любимая радиостанция сердечно поздравляет моего старого товарища известного киноведа и сценариста С.И. Фрейлиха с днём рождения, а он умер два года назад. Подобная, мягко говоря, неаккуратность требует немедленного санитарного обеспечения (ударение на втором «е»). Не птичий грипп, но всё-таки эпидемия.
Интересно, знает ли Катя Рождественская (журнал «Караван») об опытах знаменитой американской фотохудожницы Синди Шерман, которая тоже иногда любила имитировать классические художественные портреты, используя современные модели?
Я случайно зашёл на выставку Шерман в Париже в июне прошлого года (Соnсоrdе, «Jeu de Paume»).
Культурный «ренессанс» отечественного кинематографа! «Турецкий гамбит», «Ночной дозор», «Статский советник» — надо же, и до этого дожили! Отар Иоселиани о Голливуде нынешних времён: «Он даже хуже индийского кинематографа, который хотя бы делается для многомиллионного народа, любящего мечтать о красоте и благополучном разрешении самых ужасных драм. Голливуд настолько перевоспитал зрителя во всём мире, что места настоящему кинематографу осталось очень, очень мало». Что же говорить о нашей ситуации, где искусству большого кино места почти нет вовсе. Даже одарённые Михалковы участвуют в приготовлении коммерческого кинопойла. А ведь были «Урга», «Неоконченная пьеса…», были «Первый учитель» и «Любовники Марии», мало ли что ещё было — и «Обломов», и «Дворянское гнездо». Неужели всё это забыто и продано, как вишнёвый сад новым Лопахиным? Мы хуже индийского кинематографа, потому что чувства добрые пробуждать уже давно не умеем, вернее, не думаем об этом, а ведь совсем недавно умели и любить, и пробуждать добрые чувства. Территория любви зарастает густой коммерческой крапивой.
Когда мы въехали в Тель-Авив, Олег Басилашвили, который уже бывал здесь на гастролях, вспомнил остроумную фразу Г.А. Товстоногова: «Подумаешь, Тель-Авив! Типичный Батум, оккупированный евреями».
Впервые попав на несколько часов в Мюнхен в конце
Большой тиран не может быть явной посредственностью. Способность быть тираном такой же редкий дар, как выдающаяся праведность. Дар отрицательный, разумеется.
На Преображенском кладбище под холодным октябрьским дождём пожилая женщина в потёртом плаще, в чёрной косынке везёт коляску с гробом к могиле.
Никого из провожающих. Какая судьба была у этого человека, у этого покойника? А может быть, в гробе не мужчина, не муж, а сестра? Как, вероятно, страшно уйти в вечное безмолвие без прощальных слёз и слов близких тебе людей! У меня защемило сердце, когда я представил себе бездну одиночества этого прощания.
Один из исследователей американской литературы так охарактеризовал творчество Тони Мориссон: «Она не только создала экстраординарный контекст сложных романов поразительной силы, она перекроила американскую историю двадцатого столетия».
Первая из афроамериканских писателей Мориссон была удостоена Нобелевской премии, и это не дань расовой политкорректности или какого-нибудь другого политико-географического расчёта, в который время от времени впадает Нобелевский комитет. Тони Мориссон — действительно талант мощной силы, и её можно смело поставить рядом с другим, старшим певцом трагедий и бурных страстей американского юга Уильямом Фолкнером. Я не мог оторваться от чтения романа «Любовь», сравнительно недавно написанного ею и переведённого на русский язык, буквально набухающего печалью, жертвенностью, страстью, любовью, граничащей с ненавистью, которыми одержимы женские персонажи этой замечательной фрески.
Искусство, с которым выстроена книга, многоголосие героев живо напоминают и Достоевского, неслучайно сама Тони Мориссон не раз ссылалась в своих эссе на нашу, русскую классику. Но в её книгах важна и запечатлённая история разложения патриархального быта американского юга. Её романы «Песнь Соломона», «Возлюбленная», «Любовь», где модернизм становится эпосом, перетягивают центр американской литературной тяжести именно к югу, где ещё кипят пусть и остывающие страсти не столько буржуазного, сколько природного людского мира, где песок пошлости обыденного существования ещё не до конца засыпал глаза человека.
Перечитываю «Доктора Живаго» и понимаю, как невнимательны и скоры на суждения мы были много лет назад, когда впервые прочитали эту книгу. Какие беллетристические мелочи застилали нам глаза вместо слёз! Мы не могли вполне оценить смелость прямых речений, неоправданных совпадений и встреч, сентиментальных излияний из самого сердца (героев ли, автора), самоубийств и самопожертвований на фоне поразительно воссозданной живой русской природы. Роман был многими отвергнут как художественное целое, как создание, как перл. Внимать якобы безыскусным толкованиям о жизни и смерти, о Христе и революции нам было скучно; мы алкали стихов великого Пастернака и сокрушались вместе с другими поклонниками автора (числя себя читателями со вкусом) прозаической «полудачей» поэта. Восхищаясь деталями, описаниями закатов и восходов, особенно снежными вихрями и снегом вообще как пастернаковским символом чистоты и метельной страсти, мы не понимали до конца ни формы, ни подлинного значения этого лирического, во многом дневниково-описательного, многословного, старомодно «дореволюционного» стиля с привкусом Диккенса и Достоевского. Путь к Христу равен духовной биографии автора. Точнее, даже не к Христу, а к общему, целому этого мира, обнимающего высоким смыслом землю и небо. Этот путь и не мог быть воссоздан
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
«Кто никогда не плачет, — никогда не увидит Христа» (В.В. Розанов).
Справедливо отмечен замечательный роман-биография Бориса Пастернака, принадлежащий перу Дмитрия Быкова. При этом надо отдать должное и вспомнить ближайших предшественников, Наталью Иванову прежде всего. Не могу не сказать ещё об одной книге в жезээловской серии, достаточно неожиданной. Известный американист Николай Анастасьев написал биографию классика казахской литературы Мухтара Ауэзова, как бы перекидывая мост между двумя культурами и цивилизациями. Случай неординарный и заслуживающий серьёзного анализа. Впрочем, Н. Анастасьев уже писал о творчестве нашего современника Абдижамила Нурпеисова, но книга об Ауэзове — принципиально новый шаг в сторону цивилизационного синтеза, о котором сегодня мечтают многие светлые головы.
Охра и лазурь Южного Казахстана надолго проникают в душу, опять зовут к Востоку.
Чимкент — колыбель артистически одарённых людей. Отсюда родом поэт Бахыт Кенжеев, художник и скульптор Насыр Рустемов и многоликий Бахытжан Аширбаев — архитектор, фотохудожник, издатель, поэт, телережиссёр, умудрившийся к тому же прибрать к рукам (для пользы дела!) административную должность вице-губернатора Южно-Казахстанской области. Он строит и возрождает Туркестан — великий город азиатского Средневековья. Он играет (с изяществом дилетанта) на многих музыкальных инструментах, он спит по пять часов в сутки, хорошо поёт и красиво пьёт, рожает чудных детей. Природная витальность и открытая вдруг возможность свободного национального творчества без цензуры и «старшего брата» сделали его человеком казахстанского ренессанса. Как и тех, кто рядом с ним.
Так под крылом Олжаса Сулейменова и Мурата Ауэзова постепенно вырос подлесок славной казахской творческой интеллигенции, где русский элемент не случаен, а укоренён в синтезе. Фальшь, политика отброшены. Истинное привито и почитаемо.
Евгений Сидоров
