Малежику — 60. И с чем пришел?
Мозаику сложил. Еще в 38, говорит, выполнил свою программу-максимум.
Знает, что Гулливер, но иногда прикидывается лилипутом. Из скромности.
Вины своей не отрицает. Его вина не только, что не пил вина. За все и всех в ответе — перед собой виноват даже.
Но жить сначала — ни в какую. Даже если 200 лет цыганка нагадает.
Что же еще?
Еще раз. Уйти, чтобы вернуться. Закончить, чтоб начать. Еще раз, еще раз, еще раз…
«Я мозаику сложу…»
— Из чего она, мозаика ваша? Дом — работа, дом — работа, как у всех?
— Если б ты не сказал: дом — работа, дом — работа, я бы, наверное, по-другому стал отвечать. А теперь задумался: а правда, из чего? Работа, дом — ну да, наверное. Знаешь, мне повезло: на работе я самовыразился, все мои успехи и радости связаны с работой. Может, я не ставил суперглобальных целей завоевания мира, но цели, которые намечал, я практически все выполнил. При этом у меня никогда не было ощущения собственно «работы» — слова, корень которого — «раб». Никогда я не говорил ни дома, ни друзьям, что «поехал на работу». Мог «поехать на концерт», «на репетицию», «на запись». А дом… Знаешь, историю сейчас вспомнил. Сын Иоганна Себастьяна Баха музицировал, когда папенька уже ложился спать. В это время кто-то постучал в дверь, сын пошел открывать, и неразрешенный аккорд завис в воздухе. Бах встал с постели, разрешил аккорд — то есть ушел в тонику. И только после этого лег, накрыл себя одеялом и заснул. Так вот: если говорить музыкальными терминами, то работа — это доминанта, а дом — тоника. Все остальное — проходящие аккорды: поездки, музицирование, сочинительство, успех у женщин, у публики, дружба. Такая, в общем, мозаика.
— А цвета какие на ней: светлые, темные?
— Если разбить на составляющие белый цвет, он дает семь цветов радуги. Если мою мозаику начать крутить, она тоже, наверное, даст излучение солнечное. Хотя в последнее время я узнал и темную сторону нашей жизни. Перед Новым годом у меня были проблемы со здоровьем. И вдруг я понял, что в общем-то никогда в жизни не болел, просто не понимал, что это такое.
— Первое напоминание о возрасте?
— Вернее так: мне жизнь напоминала, но я как-то не прислушивался. Что, мол: Слава, утихомирься, тебе не 20 лет — знай меру, парень…
— А Слава рожден для славы?
— Да. Но промежуточный этап между Славой и славой — Вячеслав. На самом деле у меня есть штампованный прием. Когда ко мне подходят: «Старикан, братан, брателло, распишись тезке», я достаю свое клише, как, помнишь, у Берлаги была, и пишу: «Славе от Славы с пожеланием славы».
— Про мозаику еще. Прочная, железобетонная она, ничего не отшелушивается?
— Идут профилактические работы на самом деле. Уезжаю к морю, на природу. Влюбляюсь в красивых девушек. Иногда чувствую, что они тоже не прочь были бы…
— Почему лишь в сослагательном наклонении?
— Ну, потому что ты взрослый мальчик и знаешь, что я особо не распространяюсь о своих приключениях… Так вот: хорошая музыка. Сейчас, кстати, в меньшей степени.
— Не нравится новая? Или вообще — чужая?
— Нет, просто мне значительно больше нравится музицировать, нежели слушать. А потом, очень не хочется быть — как меня стали все чаще называть — ветераном сцены, который выбирает пепси. Мне противно, когда что-то навязывают, хочется любить самому. А вкусы мои давно уже сформированы, я отобрал для себя достаточно много разных вещей. И не собираюсь копаться в россыпях молодых дарований. Зачем?
«А у лили-лилипутика…»
— Фамилия Малежик — уменьшительно-ласкательная. И о чем это говорит?
— Могу сказать, что мой сын Ваня сейчас придумал для себя новый логотип: нарисовал маленького ежика, назвал его Мал Ежик. На самом деле как мою фамилию только не коверкали. Был и Трильяжиком, и Суфлежиком, и Валежником. Однажды даже среди наших друзей был проведен конкурс на лучшую производную от моей фамилии. Больше всего мне понравился совершенно неожиданный ход одной моей подружки, которая назвала меня Славарик. От имени Слава.
— Но в этом уменьшительно-ласкательном есть какой-то высший смысл? Нуждаетесь в защите, утешении?
— В защите, полузащите и очень хорошем голкипере нуждаюсь. Да нет, по-другому отвечу. Моя жена говорит, что в каждом артисте — большая доля женщины. Мы нуждаемся в комплиментах, в утешении…
— Вам нужно говорить, что вы самый лучший?
— Ну, я иногда даже напрашиваюсь на это.
— Вячеслав, вы самый лучший. Довольны?
— Нет, я не говорю, что я самый лучший. Но иногда приходишь к кому-то, говоришь: старик, послушай мою песню. Причем человек этот не спрашивает: ты хочешь услышать то, что хочешь услышать, или хочешь услышать правду? Я хочу услышать то, что я хочу услышать. И, знаешь, еще же есть и такая фраза — что мужчина до старости является ребенком. И конечно, хочется порой кому-то поплакаться в жилетку, хочется, чтобы тебя похвалили. Сейчас вспомнил даже кошку, которая жила у нас на даче. Когда мы туда приезжали, она выкладывала перед нами весь свой недельный труд: всех мышей и кротов, которых она выловила. Только чтобы ее похвалили.
— А чего вы боитесь?
— Боюсь неожиданно… Вот ты вытащил меня на какое-то возрастное признание. Боюсь быть лишним, боюсь кому-то стать обузой. Ты меня спроси: ну и как: пулю в лоб? А как еще можно избежать немощи, ну скажи? Я настолько привык, что отдаю, и очень боюсь, что придется просить. Это даже не столько характерно для артистов, сколько вообще для мужчин нормальных.
— В чем вы лилипут, а в чем Гулливер?
— Гулливер, наверное, — это способность работать на сцене, завоевывать публику. А в чем лилипут? Так скажу. Уж коль я говорю о своем профессионализме, о какой-то силе духа, о том, что могу, скажем, пойти глотку за своих товарищей драть. То скажу и другое. Были ситуации, когда я не полез в драку. Почувствовал себя если не лилипутом, то во всяком случае слабаком. Не буду распространяться о деталях — просто не полез в драку. А надо было. Надо было получить в рыло, уйти с разбитым носом, но с высоко поднятой головой… Но дело еще в том, что человек я достаточно неглупый, — еще ведь важно не попадать в ситуации, где жизнь тебя проверяет на излом.
— А как вам такая ситуация: вы на поющую молодежь смотрите сверху вниз, как на лилипутов, а они рядом с вами чувствуют себя настоящими Гулливерами — их же по «ящику» крутят, а не вас?
— Когда-то Виктория Токарева написала такую фразу: «Проблема отцов и детей заключается в том, что наши дети считают, что мы не участвуем уже в биологическом процессе». Я хочу сказать: мы еще размножаемся — это раз. А второе — ну, это беда тех ребят… Я же говорю, что пытаюсь смоделировать ситуацию, стараюсь не попадать туда, где буду чувствовать себя некомфортно. Этим летом был на программе «Субботний вечер». И если раньше я приходил на ТВ — знал всех, то тут — просто никого. Тихо в уголке сидел, починял примус, мимо меня ходили какие-то крутые люди, смотрели поверх голов: я их не знал в лицо, но они были просто круче вареного яйца. Когда я вышел на сцену, я, конечно, расставил все по своим местам. Но… Знаешь, когда я задумываюсь над этой проблемой, меня все время сжирает комплекс неполноценности. Начинаю думать, что если где-то в интервью скажу, что я лучший, меня тут же заклюют. Либо репортер, либо те же молодые, которые скажут: он просто завидует, что мы в «ящике», а не он. Что ж, пусть так. Я — одинокий волк. Который не упал ни до дворовой собаки, ни до шакала. Не питается ни с руки хозяина, ни падалью. И ему незачем сбиваться в стаю.
«Эх, моя вина…»
— Что чаще: прав или виноват?
— Вообще, так сложилось, что чаще всего я загружаю себя чувством вины. И таскаю на себе кучу ответственности за благосостояние и благополучие всего мира. Это меня делает психопатом: у меня дергается глаз, трясутся руки. У меня была одна знакомая, которая говорила: главное, чтобы Малежик чего-то сказал, потом он становится заложником совести: перегрызет себе лапу, но сделает.
— А перед кем вы виноваты?
— Перед условностями жизни, перед своими друзьями, перед женщинами, перед родителями. У меня, например, до сих пор чувство вины перед отцом. Когда отец ушел на пенсию, он нашел себя в даче. Выращивал там какие-то небывалые урожаи лука, морковки, картошки. И каждую осень возникал вопрос, чтобы все это богатство привезти в Москву. Причем если поначалу я говорил: отец, зачем ты это делаешь, все можно купить на рынке? — тем более что немолодой мужчина уже был. То потом я понял, что для него дача, огород — это смысл жизни. И мне, при всех моих связях, при определенном достатке, не хватило ума заказать какую-то машину, проплатить ее, чтобы все привезли какие-нибудь дядьки-тетки. Если, скажем, в той же деревне, где была наша дача, я не мог кого-то за бутылку водки нанять, поскольку меня там видели в трусах, босиком, гоняющего какое-нибудь колесо, с грязными ногами, в цыпках. Сказали бы: ну вот, Славка зазнался совсем — сам грядку вскопать не может… А для меня отец был человеком, который решает все проблемы. Любые. И уже потом, когда был уже совсем старенький, он мне сказал: ну что ж ты мне ни разу даже машину не предложил? А мне в голову даже не пришло, что отец не может какую-то проблему решить сам. Тем более что мне это было проще простого: щелкнуть пальцем, сказать: эй, быстренько машину для отца — езжайте, картошки привезите. Вот это меня мучит. Но то, что я себя сжираю — вот этими многолетними раздумьями, — наверное, уже является определенным искуплением.
— А перед собой в чем-то виноваты?
— Наверное, в том, что профукал свою популярность. Ну как: я считаю, что достаточно приличных песен написал, которые могли бы чаще звучать по радио, по телевидению. Понимаешь, в чем дело, я слишком жадный был, слишком много писал. Вместо того чтобы, как многие правильно делают, написать песню одну, выпустить и по всем радиостанциям ее пускать. Я же выпускал по две пластинки в год. А у людей не может быть сразу много популярных песен. Может, за это только себя корю. А с другой стороны, не люблю сослагательное наклонение. Если бы все было по-другому, может быть, ты разговаривал бы сейчас с другим человеком. С тем, который ни в чем не сомневается.
«Ступай смелее, провинциалка…»
— Вы и ваша жена — москвичи?
— Я москвич, жена — нет.
— И где вы познакомились?
— Город Донецк, концерт группы «Веселые ребята» во Дворце культуры имени Ленина. Приходим на репетицию, там театральная студия занималась. И мы, конечно, обалдели от количества красивых девушек. Настолько, что у всех язык просто присох. Никто не отважился подойти — пришлось мне со всеми знакомиться. Потом были у всех какие-то романы. А я женился.
— Если сейчас начнете рассказывать о всех встречах с провинциалками, жена сильно обидится?
— Она, во-первых, умная женщина. Но поскольку я тоже умный человек, я ничего рассказывать не буду. Как, хорошо я ответил?
— Ваша жена по образованию актриса. Устраивает дома семейные сцены?
— У меня была когда-то песня, в которой есть такие строчки: «У меня жена актриса, ее очередной спектакль — семья. В постель меня, как за кулисы, пускает изредка, мой бог. Как счастлив я, как счастлив я…» Знаешь, мы оба все-таки принадлежим к категории людей, которые таскают в себе вот эти болячки, пытаемся их задушить. А когда и возникает какая-то обидка, думаешь: ну ладно, два дня я потерплю, потом уеду на гастроли — и она чуть-чуть успокоится, и я остыну. И поэтому у нас достаточно долгое время было ощущение какого-то продолжительного медового месяца, мы друг другу не надоедали… Даже при всех провинциалках, о которых так рьяно пытается узнать «Московский комсомолец».
«200 лет цыганка мне…»
— Что лучше: вчера, сегодня или завтра?
— Да не знаю, я по-прежнему живу достаточно интенсивно, мне по-прежнему сочиняется. Ну да, наверное, бывают моменты, когда я беру свои старые записи, слушаю и удивляюсь, что я это сочинил.
— А в этом прелесть дня вчерашнего?
— Да. Но сегодня совершенно другое восприятие жизни. Наверное, очень мудро устроена наша жизнь. Если б мы зациклились в каком-то одном возрасте — в 25 лет, скажем, — наверное, я бы повесился от ощущения 25-летнего парня. То есть каждый год дает тебе новое ощущение жизни, новое понимание. И жить интересно. И жить хочется.
— Представьте: цыганка 200 лет вам нагадает. Как бы прожили последующие 140?
— А я ничего не планирую. Когда-то планировал жизнь. Потом, когда выполнил все свои планы, — а это было в 38 лет, — перестал. Да и вообще, ты знаешь, мой приятель, и я с ним согласен, однажды определил возраст не количеством прожитых лет, а количеством лет, которые осталось человеку прожить. Мы ведь не знаем, сколько живем, поэтому назвать себя старым или молодым довольно сложно. 140 лет — вроде бы много. Но ты начнешь отщелкивать, и это будет тебя угнетать. 140 лет, 139… 2 года. И потом повесишься просто.
— А умереть на сцене — это глупость?
— Наверное, не глупость. Умереть на сцене — это как в обыденной жизни — умереть во сне. И в этом есть высокий полет, это красиво.
— Хотели бы?
— П-р-р… Я боюсь каркать. Мне слишком жить хочется, и на себя эту формулу я не примеряю.
«Еще раз…»
— Так что бы «еще раз»?
— Еще раз? Еще раз хотел бы найти в себе силы организовать такой вот концерт, который готовлю сейчас. И свернуть такую вот гору организационной работы, которую сейчас сворачиваю… Когда мне будет за 70, чего-то стремно подумать, что смогу сделать это еще раз. Наверное, зубы будут вылетать в стакан сразу. Но в конце концов свита может сыграть короля. Я буду важно сидеть, надувать щеки. А молодая поросль будет петь мои песни.
Дмитрий Мельман
