С писателем Анатолием Ананьевым беседует журналист Юрий Зайнашев
Уж слишком много приходится русским воевать в ХХ столетии. Родившийся в 1925-м Анатолий Андреевич Ананьев провоевал от Курска до Вены, от России до Германии, с сорок третьего до сорок пятого (а какие ему годы шли – сами видите), и воевал он пушками «Прощай, Родина!», теми, что бьют прямой наводкой. А последняя по счету атака отбита была в восемьдесят девятом – памятен нам тот шквал, что поднялся справа после повести «Все течет» Гроссмана в ананьевском «Октябре» в июньской книжке. Та крамольная повесть, а до того Терцевы «Прогулки с Пушкиным» едва-едва не стоили Анатолию Андреевичу журнала, ведомого им уже семнадцать лет.
- Главный ярлык, что на вас, Анатолий Андреевич, тщатся навесить, называется «русофобия», то есть неприязнь к русским и России. Пожалуй, достоинство этого словца в его размытости, неотчетливости. Что можно сегодня счесть русским народом? Каков его характер? В чем его будущность? В июне восемьдесят девятого в своей правдинской статье «Смотреть людям в глаза!» вы заметили, что нынешний русский народ – это крестьянство, те, кто в деревне, и те, кто недавно ее покинул. Вы писали буквально?
- Вероятно, было несколько неуклюже сказано. Народ – это, разумеется, все, в том числе и интеллигенция, и партруководители. Однако, употребляя слово «народ» в узком смысле, я имел в виду, что основа, ядро общества находятся в деревне. В городе существуют слои рабочих, интеллигентов со своим образом жизни, стилем, своими локальными традициями, так же как и до революции существовал прослойки мастеровых, сельских учителей, купечества также со своими обычаями и укладом. Но можем ли мы сказать, что жизнь нации покоится, зиждется на укладе мастеровых? Не можем. Язык, нравственность, семья, инициатива, предприимчивость – в селе. Именно оттуда исходят все нити. И поэтому сегодня в первую очередь требуется восстановить крестьянский ген. Если нам это удастся, то пускай тогда хоть 95 процентов населения живет в городах, пусть, скажем, якут живет в Ленинграде или в Нью-Йорке, говорит на русском или английском языке, но он будет знать, что есть Отечество, есть почва, основа, которая сохранит уклад, язык и обычаи. Тогда, полагаю, исчезнут или заметно уменьшатся национальные междоусобицы.
- Вы убеждены, что этот крестьянский ген, весь народ не изменился в корне за семьдесят лет наваждения?
- Да, даже за семьдесят лет варварского отношения к человеку, в том числе к крестьянину, ген не истреблен, не вытравлен. И множество людей, уже многолетне проживающих в городе, буквально тоскуют по земле. Это дети раскулаченных, это те, кто потерял отца в войну и кого матери просто выпихивали из колхозов, чтобы дать образование. Они тоскуют. Я – человек деревенский, бывший агроном, я тоже тоскую. Видимо, я и писать стал только потому, что никак не мог найти удовлетворения в колхозе. Ведь председатели – это князьки, секретари райкомов – царьки, пикнуть не дают, за любое непослушание – партбилет на стол, а это значит, что ты – вычеркнутый из жизни человек. Все держалось на страхе. И, тем не менее. Ген остался прежним.
- Следовательно, «гомо советикус» - выдумка советологов? Что же, на ваш взгляд, побудило Николая Бердяева писать, что «в стихии большевистской революции… появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе, появился антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости, некоей неопределенности очертаний прежних русских лиц? С людьми и народами происходят удивительные метаморфозы? (Из книги «Самопознание».) Что ввело Бердяева в заблуждение?
- Думаю, Бердяев написал то, что имел право написать, то, с чем он столкнулся в годы революции. Но вот у Достоевского написано совсем иначе: в характере русского человека лежит созерцательность. Мужик может сидеть на опушке леса или у ручья и созерцать, наблюдать, как бежит вода, как шумят деревья (и мы нередко испытываем такое). Он может созерцать так день, месяц. Год. Век! А потом берет топор и идет крушить барские усадьбы. И Достоевский, знаток русской души, имел право так написать.
По моим же наблюдениям, по моему собственному характеру я заключаю, что мы – далеко не созерцатели и таковыми не были. Ведь известны: и новгородское вече, и вольница, и Болотников, казаки, стрельцы… Очевидно, созерцательность, а также озлобленность, о которой пишет Бердяев, - это части характера. Я убежден, что русский человек незлобив, и главное он не умеет четко постоять за себя. Эта мысль подтверждается историческими примерами. Славянские племена некогда населяли берега Дуная, а по некоторым версиям, на Дунай они пришли чуть ли не с Пиренейского полуострова. Когда воцарялись жестокие режимы (Римская империя и позже), иные народы выдерживали и оставались, а славяне уходили. Бежали на север, дошли до Днепра и дальше – до Соловецких островов и Колы. Я накладываю эту парадигму как сетку, на сегодняшний день. Новгородские, смоленские, исконные наши земли разорены, миллионы гектаров пахоты, когда-то очищенной, раскорчеванной нашими предками, теперь – мертвая зона, «неперспективные деревни». И борьбы нет. Одни смиренно подставляют спину, а другие уходят, покидают обжитое, набиваются в города, но большей частью, поглядите, русские люди – по окраинам нашей державы. (По пословице: прощай, матушка-Русь, я к теплу потянусь.) Вот таков, кажется, народный нрав, однако… Однако при иных чрезвычайных обстоятельствах с нами происходит некий толчок, взрыв. Скажем, во время войны, в сорок первом, когда шла эвакуация заводов, когда требовалось немедленно выпускать танки и пушки. Представьте себе: Урал, на голом заснеженном поле разворачивается завод и спустя три месяца, часто еще без крыши, начинает выдавать танки. Что это? Это наши россияне. Значит, заложено в нашем темпераменте и нечто более глубокое. Об этом глубоком писал Лев Толстой. В «Войне и мире» принято обращать внимание на Каратаева как на «подлинного русского». (Хотя, по-моему, Платон Каратаев – это пародия на тогдашнее русофильство, к слову, в романе есть и пародия на западничество.) Толстой описывает Богучарово, имение, которое старый князь передает сыну Андрею, описывает и богучаровских мужиков: «… в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников». В этом особом народе (глубинка, далеко от большаков) время от времени, через десятилетия и столетия, внезапно подымалась какая-то волна, что-то их будоражило, заставляло собираться, грузиться и уезжать в сторону молочных рек и кисельных берегов. Они болели, гибли, попадали на каторгу, единицы, не найдя ничего, возвращались, начинали новую жизнь, обживались. «Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой-то новой силы, умеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно».
Толстой не раскрывает загадку, он лишь показывает, что неведомые, подспудные силы порою бросают русских на такие поступки, на какие нормальный человек был бы не способен. А если этих людей на что-то направить? То они в силах смести все и вся, как это и случилось в революцию.
- Быть может, вам будет интересно узнать, что думала по сему поводу государыня Екатерина Вторая. Вот выдержка из нее «интервью» Фонвизину для журнала «Собеседник», год 1783-й:
Вопрос: В чем состоит наш национальный характер?
Ответ: В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от Творца человеку данных»…
- Ведь Екатерина была не только литератором, но и монархом и потому в народе искала именно послушание, черту, исходящую от православной церкви, от проповеди смирения и безответности.
- Но вот другой фонвизинский вопрос: «Как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудки: первый, будто бы у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; второй, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо?» Екатерина отвечала: «Временем и знанием».
- Александр Первый вступил на престол как «западник», как царь-реформатор, желая сблизить Россию и Запад культурно и экономически. Но любой подобный процесс воспринимается современниками еще и в деталях. Когда Александр открыл рубежи, предоставил иностранным купцам льготы и те прибыли, навезли свой товар, наше купечество, промышленники стали прогорать. Возникло целое движение не только против торговли с иностранцами, но и вообще против западничества. И, на мой взгляд, обстоятельства смерти Александра Павловича до конца не выяснены.
А сменивший его Николай Павлович не только разогнал декабристов и другие прозападные общества, но и в угоду ретроградным, весьма могучим силам страны повелел расширить колею нашей железной дороги, дабы все и все на границе тормозилось, перегружалось, замедлялось. Что существует до сих пор.
Вот такова наша история-маятник: то пружину сжимает, то выбрасывает, причем выбрасывает весьма болезненно. Сталин поставил «железный занавес», стену, отгородив нас от Европы, сжал пружину. Теперь занавес убран – что выйдет?
Сам я считаю, что нашему обществу ныне, как никогда, нужны западные идеи, идеи, проверенные жизнью. Недавно я был в Португалии, и там, на корриде, встретился с человеком, по виду крестьянином. Спросил (через переводчика):
- Ну, как вы тут живете, при капитализме?
Крестьянин замялся:
- Как я живу? Имею дом, семью, землю, коров, машины…
Я перебиваю:
- Как живете именно при капитализме?
Тот снова пожал плечами:
- Не понимаю, о чем вы говорите.
И я догадался, что он знать не знает о том, что живет «там, где правит капитал». А мы знаем, что живем при социализме, даже гордимся – при развитом, идем к коммунизму. Вам не кажется это странным? Мне кажется.
Там люди живут, наслаждаются жизнью, работой, проявляют себя, не боятся труда, передают детям наследство. Мы же не в состоянии ничего оставить своим детям: квартиры у нас пока казенные, а чтобы наследовать автомобиль, надо уплатить половину его стоимости. Ради чего мы живем? Ради детей. Что мы им оставим? Ничегошенки. Каждое поколение входит в жизнь босиком. Что они могут принести? Какую нравственность, какие ценности? Никаких. И оттого все подъезды исписаны, автомашины исцарапаны. А у нас пока что отвергают саму мысль о собственности, пугают капитализмом, взлетом цен, безработицей, аморальностью…
Впрочем, общество вечно стремится к совершенству, и вечно будут находиться люди, мыслители, которые опережают свое время на шаг или на полшага, либо, напротив, отступают назад. Консерваторы всегда будут сопутствовать первооткрывателям, ибо без консерватизма не может быть движения: нередко нужно останавливаться, оглядываться: а что мы теряем, а надо ли рисковать? Нельзя также утверждать, что ретрограды хотят «только себе». Их можно понять. Я, например, тоже за восстановление крестьянского уклада жизни, но, оговорюсь, речь идет не о лаптях, платочках и соломенных крышах, а о возрождении хозяйского, любовного отношения к земле, о добрых семейных отношениях. Эти ценности притягательны, и не случайны, поэтому идеи о каких-то «заповедниках русской жизни», где бы люди жили и хранили свой уклад по «Домострою», составленному протоиереем Сильвестром еще при Иоанне Грозном. Однако нам нельзя позволить себе такие «заповедники» во времена, когда совершены революционные открытия, когда на свете есть Япония. И чтобы не пришлось потом догонять и перегонять Африку, мы обязаны сейчас шагать в ногу с прогрессом, учиться, перенимать. Видели бы вы канадскую или финскую ферму! Ферма – это тот же сельский уклад, но плюс техника; взамен лошадки – трактор «Форд» с радиотелефоном и кондиционером.
- Значит, не следует истреблять сверхпатриотизм и суперзападничество, они неистребимы?
- Время показало, что всякая борьба ни к чему не ведет. Я вообще далек от борьбы, не надо хватать друг друга за горло, итак уже пролито столько крови. Притом, что во время борьбы всегда побеждает ложь, она агрессивнее. Итак, необходимо дать возможность развиваться обоим направлениям, дать людям выбор: какое предпочтительнее? Ведь ни у кого нет истины в последней инстанции, да и жизнь движется беспрерывно, и то, что сегодня уместно и удачно, завтра устаревает Поэтому чистое западничество и чистый консерватизм никогда не будут приемлемы. Проекты (прожекты) неосуществимые, непроходимые отомрут сами собой.
- Вы давеча говорили о взрыве, о толчке, который единственный может поднять в народе активность и жизнелюбие. Следовательно, нынешние постепенные, плавные преобразования ведут в тупик? Что же послужит таким толчком сегодня?
- Под взрывом я не имею в виду гражданскую войну или иное насилие, не дай Бог. Взрыв может быть, например, таким: отдать землю. Резко, решительно, немедленно отдать. Тяжело, трудно, сложно? Отдать! Не брать налогов в первые годы, пусть еще раз закупить хлеб за границей, но зато позволить хозяевам-фермерам встать на ноги. Если колхозы нежизнеспособны, почему мы за них держимся? Попробуем ферму западного толка. Ну назовем ее по-русски крестьянским двором или хутором, как предлагал Столыпин. Суть не в том.
- Вы согласны с мнением, гласящим, что обильный приток иностранных слов, особенно англицизмов, подчас загрязняет нашу речь?
- Прежде я тоже держался такого шаблонного опасения: мол, газеты и телевизор засоряют язык. Но когда мы в редакции стали получать горы писем, «народную публицистику», были приятно изумлены, что русский язык уцелел, что не журналисты, не писатели, не профессиональные перья – просто люди пишут красиво и богато. Я даже держу несколько писем в качестве образцов. Не сохранилось, увы, другое – понятия, смысл некоторых слов, например, «крестьянин» - размыто, а привилось ужасное, полное пренебрежения «колхозник». Размыты слова: «любовь», «романтика», «духовность». Зато наполнилось «комиссар». Итак, исковеркан газетный, «советский» язык, народная же речь осталась чистой и свободной.
- Анатолий Андреевич, у вас есть любимый девиз? Изречение?
- Я не хочу никаких шаблонов, изречений, руководящих на всю жизнь. Жизнь включает, вбирает в себя все: и движение, и реакции, и прошлое, и настоящее. А потому для меня святыми являются два слова: Жизнь и Правда.
«Вечерняя Москва», сентябрь 1990 года.
