Итак, кто он на самом деле был? И почему, стоит задуматься об Аверинцеве, сразу возникает этот вопрос? С одной стороны, все очевидно: член-корреспондент РАН и действительный член множества зарубежных академий, филолог, культуролог, философ, поэт, переводчик, общественный деятель. С другой — есть титулы и звания, в подтверждение которых не выдают дипломов, свидетельств на гербовой бумаге и докторских мантий великих университетов. Человек-миф, человек-знак, человек-пароль. Человек-эпоха. Именно поэтому его уход три года назад заставил вздрогнуть от нехорошего предчувствия.
Так и получилось: Аверинцев открыл трагический счет отечественной филологии на последующие годы. Но
а вообще — кто такие филологи?
И вот тогда выяснится, что филологию для нас придумал Сергей Сергеевич Аверинцев. Потому что во всем мире филология — это вовсе не то, что он написал о ней в двадцать седьмом томе Большой Советской Энциклопедии. А написал Аверинцев вот что: «Сосредоточившись на тексте, создавая к нему служебный „комментарий“, филолог под этим углом зрения вбирает в свой кругозор всю ширину и глубину человеческого бытия, прежде всего бытия духовного. Таким образом, внутренняя структура филологии двуполярна. На одном полюсе — скромнейшая служба „при тексте“, не допускающая отхода от его конкретности, на другом — универсальность, пределы которой невозможно очертить заранее. В идеале филолог обязан знать в буквальном смысле все — коль скоро все в принципе может потребоваться для прояснения того или иного текста».
Главное, на что здесь стоит обратить внимание, — определение «службы при тексте» как «скромнейшей». То есть заведомо ограниченной и не особо перспективной. И уж явно неинтересной на фоне той невозможной универсальности, которая очерчена Аверинцевым в энциклопедической статье. При этом статья в энциклопедии всегда нормативна по природе своего жанра и не предполагает никаких экстремальных позиций. Но ведь Аверинцев как раз предложил немыслимое: что значит это «знать все, коль скоро все может потребоваться»? В его понимании идеальный филолог в этой Вселенной только Один, и Он — Тот, для Кого местоимения и числительные требуют больших букв.
Как одну из главных заслуг почти все нынешние мемуаристы вспоминают то, что в начале
Ответ подскажет жанр, который стал для него основным со второй половины
Не случайно его любимой темой было мистическое христианство — восточное и западное. Тип европейского мистика ему подходит даже больше. Опыт индивидуального переживания веры — самый трудный и самый невероятный. И может быть, наименее презентабельный для стороннего взгляда. Но так или иначе, самые знаменитые мистики появлялись в те времена, когда обесценивались коллективные представления о святости и добре.
В начале эпохи религиозных войн в Европе грамотный сапожник Якоб Беме написал книгу об устройстве Земли и небес, которое ему поведал заглянувший на огонек ангел. В конце той же эпохи Иоганн Шеффлер, придворный медик епископов и коронованных особ, назвал себя Ангелом Силезским, оставил практику и стал писать стихи о вечности и Боге. Есть легенда о том, что он даже расхаживал по улицам, надев жестяные крылья и ангельский веночек из детского рождественского спектакля. Легенды об Аверинцеве, разбросанные по страницам мемуаров, газетным полосам, интернет-сайтам, до странности напоминают эти старинные истории. Так что в статье об архитектуре неожиданно всплывает миф старой Остоженки: «В одном из этих дворов жил Сергей Аверинцев, который в детстве слишком много читал, а завидев даму, до странности низко кланялся. А еще здесь жил старик с палкой, стучавший на жильцов в „органы“. При виде его соседи боязливо умолкали. Всей улицей, бывало, выстаивали длинные очереди за вином. Казалось, очередь бесконечна, злой старик — черт, а Аверинцев — ангел…»
Или так оно и было — припозднившийся на несколько столетий мистик, средневековый книжник, ангел с жестяными крыльями? Легче всего представить сюжет трагического исхода целого ряда символических фигур в тонах «уходящей натуры»: не вписались, оказались чужими, пришло не их время…
На самом деле все как раз наоборот. И от этого особенно жаль, что Аверинцев не дожил до своего семидесятилетия. Его не хватает. Потому что наше время — его время. Может быть, даже в большей степени, чем семидесятые, восьмидесятые или девяностые. Впрочем, его время было всегда. С его опытом одинокого, честного, спокойного, абсолютно не истеричного противостояния.
Каждое время, в которое он жил, было ему противоположно по духу. По тем ценностям, которые поддерживало большинство. Или официально было принято считать, что — поддерживало.
Когда берешь в руки старый номер «Вопросов литературы», который открывается программной статьей о соцреализме под названием «Метод живой, движущийся», а продолжается аналитическим разбором «Ленинизм и литературная наука», представить под той же обложкой работу о Шпенглере практически невозможно. Но она там есть. И это работа Аверинцева.
Вспоминает (точнее, напоминает) Сергей Георгиевич Бочаров: когда на заседании «перестроечного» Верховного Совета академик Сахаров назвал войну в Афганистане преступлением, против него поднялся весь зал. Остались сидеть только два человека. Одним из них был тяжелоатлет Юрий Власов. Другим — Аверинцев.
Даже в девяностые годы, когда вроде бы от вечного противостояния можно было передохнуть, Аверинцев снова оказался противопоставлен большинству. И на этот раз причиной стало именно то, что для него было центром его бытия, — его вера. По собственному признанию, он «ни минуты, ни секунды не знал изнутри — что такое быть неверующим». Но на фоне казенного «возрождения духовности» он не по своей воле превратился в едва ли не современного диссидента от религии.
Да и к проповеди на темы морали он всерьез обратился в ситуации, когда не было ничего более немодного, чем проповедь. Телевидение забавляло публику разговорами «про это». Аверинцев говорил абсолютно несвоевременные вещи о «благословенной трудности семьи», которая в том, «что это то место, где каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному персонажу нашей жизни — к Другому»…
Он осознавал свою несвоевременность. Чаще возвышенную. Иногда комическую. Но и прекрасно знал другое — зачем она нужна каждому времени. Однажды он написал: «Никто не обещал нам, что тоталитаризм не вернется… а если он все-таки вернется, он заведомо придет в иных формах, под другими лозунгами. Человеческий материал, который ему нужен, — это люди, готовые хором подхватывать и бодро повторять готовые слова; какие это слова — не так важно…»
Наверное, это была еще одна важная миссия: всем своим существованием говорить о том, что на самом деле не повторять и не подхватывать возможно. Что можно писать о Шпенглере, когда большинство пишут про соцреализм. Можно сидеть, когда другие вскакивают с мест. Что вообще можно говорить собственным голосом, когда все орут хором. Никто не спорит с тем, что это легко. Но вот еще один парадокс: Аверинцев, как никто, не любил жаловаться на тяжелые времена…
Лебедушкина Ольга
