Скандальный обыск в жилище и задержание журналиста «МК» Льва Сперанского не просто насторожили общество и профессиональное сообщество. В очередной раз возник вопрос о методах работы силовых структур. А точнее, о том, насколько эти методы сопоставимы с названием — правоохранительные органы. Впрочем, рассказ главного участника вчерашних событий, нашего коллеги, от первого лица, говорит сам за себя.
Напомним, что домой к Сперанскому ввалились, иначе и не скажешь, во вторник утром. По мнению журналиста, за ним и его квартирой оперативники «бдили» уже несколько дней до этого, супруга Сперанского застукала их на той неделе на лестничной площадке. Вряд ли они приходили к соседям-пенсионерам.
Незваные гости пожаловали к журналисту с обыском под предлогом некоего уголовного дела о вымогательстве, возбужденного аж в 2018 году. Стоит отметить, что Лев Сперанский ни в каком качестве ни разу не фигурировал в этом «громком» уголовном деле за все четыре года расследования, в котором есть и статусные потерпевшие, и сбежавшие в США и Латвию обвиняемые, с которыми он никогда и нигде не пересекался в этой жизни.
Сам обыск, как уже сообщалось ранее, проходил с явными нарушениями и сопровождался психологическим давлением как на нашего сотрудника, так и на его семью.
Достаточно сказать, что беременной супруге не позволили вызвать «скорую» и не дали вывести детей из квартиры, так что все происходящее разворачивалось на глазах перепуганных малолетних детей, которых спустя два часа позволили передать бабушке, находящейся под дверью квартиры в подъезде. А из всей массы визитеров представились и показали свои удостоверения только трое: два следователя из ГСУ МВД по Москве и сотрудник ЭКЦ МВД России.
Вот как описывает дальнейшие события сам Сперанский:
— После того как был закончен неотложный обыск, меня повезли в московское ГСУ МВД на Новослободской примерно в 14.00. Один из мужчин, присутствовавший в квартире и отказавшийся представиться (мол, он мелкая сошка — «стажер»), был уже в здании. Этот самый гражданин в компании еще одного крепкого, высокого, одетого в классический костюм мужчины завели меня в кабинет, выпроводив оттуда одного из местных следователей. Дверь кабинета они закрыли на замок и снова отказались представляться, навязав свое общество и обрисовав сценарий нашего общения.
В последующие два-три часа с этими мужчинами у меня был довольно неприятный разговор. Разыгрывающие «хорошего» и «плохого» не то «полицейские», не то еще кто-то общими фразами дали мне понять, что знают обо мне и моем широком круге общения больше, чем я сам. Они разглагольствовали о последних новостях, связанных с посадками журналистов. Они оперировали темами, которые я освещал в газете. После того как я дал им понять, что не восприимчив к таким угрозам и мне нечего скрывать, собеседники перевели беседу в иное русло.
На этот раз они намекали на свое отношение к спецслужбам. Говорили, что знают о том, что я якобы встречался и общался с какими-то интересующими их личностями. Их интересовали какие-то мои контакты и источники. Все это походило на словоблудие - и никакой конкретики.
Обвинив меня в неоткровенности, они настойчиво стали требовать сведения о моих расследованиях, информаторах, источниках и пароли от моего телефона. Я заявил, что не являюсь для них значимым человеком, не располагаю какой-либо интересующей их информацией, и в то же время подчеркнул, что если они назовут мне конкретный повод такого ко мне повышенного интереса, то, как любой законопослушный гражданин, постараюсь им помочь. На это мне дежурно ответили, что конкретный повод указан в документах, предъявленных мне следователем.
Тут стоит заметить, что никого из фигурантов того уголовного дела о вымогательстве, которое указано как повод для обыска, я не знаю и не имею к нему ни прямого, ни косвенного отношения. Я никогда не интересовался жизнью этих людей и уж тем более не готовил какие-либо материалы о них.
В заключение один из этих собеседников то ли преднамеренно, то ли невзначай проговорился, что в некоем телеграм-канале прошла очень серьезная для спецслужб утечка и их интересует, имею ли я к этому отношение. Получив отрицательный ответ, они наконец отвели меня к следователю.
Когда я находился в ГСУ, некоторое время ко мне не допускали моего адвоката. После того, как защитника пропустили, начался допрос меня в качестве свидетеля. Вопросы следователя носили подчеркнуто формальный общий характер. Но были два вопроса по существу. Первый — знаком ли я с неким Шваревым. Я ответил — нет. Второй — размещал ли я публикации в телеграм-канале ВЧК-ОГПУ. На что я также ответил отрицательно.
Следователь попытался принудить меня дать подписку о неразглашении данных расследования, но я отказался, мотивировав тем, что данные расследования мне не известны. А на мои вопросы о том, что побудило следствие подготовить постановление о неотложном обыске, с чем связаны такие экстренные меры и что указывает на то, что я как свидетель могу располагать интересующими следствие данными, он предпочел не отвечать.
Сейчас я пытаюсь разобраться: что всё это было? «Правоохранителей» явно интересовали сведения, которые мне могли стать известны в связи с моей журналистской деятельностью, а вот дело четырехлетней давности, к которому я не имею никакого отношения, было лишь удобным надуманным предлогом.
Сегодня, наряду с целой обоймой версий, возникает вопрос, чьим орудием или инструментом могли стать сотрудники органов правопорядка (кстати, накануне мной был подготовлен материал о высокопоставленных сотрудниках одного из силовых ведомств, в настоящее время я продолжаю свое расследование)?
Хочу сказать огромное спасибо всем, кто не остался равнодушным к ситуации, коллегам, адвокатам (как минимум три защитника приехали в тот день к ГСУ МВД) и сотням людей, выразившим слова поддержки в мой адрес. Я продолжу разбираться в этом деле. Есть все основания полагать, что часть правоохранителей совершали действия, явно выходящие за рамки их полномочий. И я буду добиваться, чтобы этим событиям была дана соответствующая правовая оценка.
