Дожила до понедельника

Ирина Печерникова

Тайная жизнь

Школу я не любила. Поэтому училась на отлично, чтобы не трогали. Потому что мне это все не нужно было. Считать, писать я умела. Литературу, по-моему, надо знать эмоционально. Вот то, что тебя затронуло, оно всю жизнь вспоминается и тебе что-то дает. А когда говорят: напишите сочинение «Катерина — луч света в темном царстве», — то никакой Катерины уже не хочется.

Сочинения я писала, как полагается, а не то, что на самом деле думаю. Один раз попыталась протестовать и потерпела фиаско. Если бы двойка! Двойку и кол я любила. И пятерку. А вот три и четыре, середнячные оценки, очень не любила. И получила именно столько. После этого я ходила в библиотеку, выбирала цитаты и писала грамотные сочинения.

Когда любимые книги проходили, я это пропускала. Тогда не понимала почему, просто интуитивно. Сейчас уже могу объяснить. Как Вертинский хорошо сказал: «Соцреализм? Не понимаю. Артист — это как метеор: сверкнул, блеснул и та-а-айна».

Я прогуляла «Войну и мир», чтобы не возненавидеть, потому как уже прочитала. Прогуляла «Гамлета». Шекспир у нас был всего один урок. Нет, я уважала этого учителя, он потом работал в музее Пушкина на Кропоткинской. Вот там его место. Он рассказывал все очень заумными фразами. Его звали Израэль Кагосович. Он позволял нам выходить с конспектами, чтобы мы просто еще раз прочитали ему его же слова, чтобы хоть что-то в наших головах осталось. Я половину из того, что он говорил, не понимала. А в литературе мне всегда нужно было «ах» — и потом с этим жить в другую сторону.

Когда я пришла к папе и заявила, что ненавижу физику, он сказал: давай разберемся. Мы сели за стол, разбирались, и в результате я сама вывела закон Ома. Папа обрадовался, он решил, что теперь я полюбила физику. А я поняла, что не надо заучивать эти безумные формулы, потому что они никогда не пригодятся мне в жизни. Лет в 13 я решила быть актрисой, так зачем мне забивать мозги физикой? Надо просто записывать за учителем. И если он вызовет, на секунду задержаться, проглядеть, выйти, его же словами рассказать, он будет счастлив и поставит пять. У меня была хорошая память.

География меня раздражала. Мне не нравилась учительница. Такой романтичный предмет, детей можно держать в завороженном состоянии весь урок, а тут с указкой у карты. И еще у нее были копыта — массивные туфли на толстых высоких каблуках. Но главное — она была вредная.

А математика к нам из университета привели — учитель заболел и пригласили на замену. Он на нас изумленно смотрел все время: что я тут делаю? — и давал задачи. Я однажды на спор взяла и решила первая. Но мне это надо?

А история! Слишком тщательно от меня дома скрывали, почему у меня было четыре дяди, а остался один, и почему Виктор — сын врага народа. И сравнить с той историей, которую мы изучали. А мои вопросы к папе, который тут же начинал наводить тень на плетень. Ну, я находила другого человека, который мне все объяснял. Я знала, что нам преподают вранье.

Однажды мы с папой месяц не разговаривали. Это я уже училась в школе-студии МХАТ. У нас был преподаватель по советской литературе — Синявский. Мне он не нравился, потому что у него был гнусавый голос и он нудно, однотонно рассказывал, например, про лирику Серебряного века. До него лекции читал Белкин, весь горящий своим предметом. А на Синявском я кисла. Кстати единственную четверку на экзамене за всю студию МХАТ я получила у него. Ну, и когда случился процесс над Синявским и Даниэлем, когда их преследовали за инакомыслие, за то, что печатали свои труды за границей, что по тем временам было немыслимо, недопустимо, около памятника Долгорукому состоялась демонстрация в их защиту. Двое наших студентов проходили мимо и услышали знакомую фамилию «Синявский». Они подошли и стали слушать. Их забрали в милицию. За участие в митинге. Как крайних. А потом выгнали из студии.

Я очень переживала. И мы с папой разговорились. Он встал на официальную точку зрения. И первый раз в жизни я услышала, как папа пытается обойти острые углы и настроить меня на то, что в нашей стране все правда, особенно в газетах. А я не столько понимала, сколько чувствовала ложь. Я не любила наших политиков, чиновников, ненавидела сдачи спектаклей, когда их закрывает цензура. Я тянулась тогда к более взрослым людям и много слушала. И в разговоре с папой я хотела добиться от него, чтобы он согласился со мной, но он так и не сказал того, что я ждала. Он боялся за меня, потому что я была неуправляема, могла совершить поступок, а потом подумать. После этого я объявила, что больше газет не читаю. И действительно не читала. И еще заявила, что вообще ухожу из дома. Из дома я не ушла, но отец со мной не разговаривал месяц.

В старших классах я научилась жить так, чтобы школа мне не мешала. Пересела с первой парты, с которой я всем подсказывала, на последнюю, завела журнал, где проставляла свои отметки, когда меня вызывали, по какому предмету, чтобы знать, когда вызовут в следующий раз. И все домашние задания делала в классе, на уроках, чтобы остальное время было абсолютно мое. Приходила домой, кидала портфель, мне очень нравилось его кидать: у меня все сделано. И улетала, куда душа хотела.

Например, организовала наблюдательный пункт на чердаке здания, которое находится во дворе МУРа на Петровке и в дырочку подсматривала за тем, что там происходит. Какой-то фильм, наверное, подействовал. Я долго искала дом 38 на Петровке, потому что улица заканчивалась без него. Потом нашла внутренний двор, подходящий чердак, который закрывался на псевдо замок. И сидела там часами.

Когда перешла в девятый класс, родители на два года уехали в Индию. Тогда был лозунг: «Индия — Русиш, пхай, пхай». Дружба, дружба, в общем. Туда посылали наших опытных специалистов.

А к нам переехала тетя Шура, папина сестра. Я ей показывала дневник: все пятерки. Она спокойна — я свободна. И шла по своим точкам: библиотека, кино, театр, лошади, автошкола. Тайная жизнь. Вместо школы.

Ходила на один и тот же фильм, пока его показывали в кинотеатре «Прогресс», который был рядом с домом. С утра покупала за десять копеек билет для детей, а незадолго до конца сеанса пряталась в туалете, чтобы выйти уже на следующий, потом на следующий, а потом с портфелем домой. Ради каких-то фильмов я ездила в другие кинотеатры, по всей Москве выискивала.

Тогда любимыми актерами были Жерар Филипп, Вивьен Ли и, конечно, Одри Хепберн. Мне нравились итальянские картины. Мало кто помнит такое кино — «Человек в коротких штанишках» — о мальчике, которого оставила мама, и он ищет ее по всей Италии. А я до сих пор помню музыку оттуда, даже на пианино ее подобрала. Потом узнала, что Алида Валли — это такая звезда с бездонными глазами. Но мне нравился мальчик. Много раз смотрела жесткий, страшный фильм «Пепел и алмаз» Анджея Вайды, хотя ничего не понимала ни про армию Нарадовы, ни про армию Краевы, но почему-то все ходила на него и ходила. А когда не было любимого фильма, то была библиотека на втором этаже Исторического музея, где можно, как взрослой, заказывать книги, и их приносили.

У меня часто была ангина, я ходила к врачу, получала справку, относила ее в школу и уходила. Никто не мог заподозрить, что отличница способна прогуливать. Короче, я не заметила, что прошло месяца три, как я почти не бывала на занятиях. Заглядывала, если по моему журналу подходил момент, что меня должны спросить. Отвечала по всем предметам сразу, получала пятерки и опять исчезала.

Но однажды предстояли важные соревнования по стрельбе. И тренер, знавший, что я больна, попросил моих подружек:

— Зайдите к Ире, может быть, она сможет, нам нужна победа.

Девочки пришли к тете Шуре и спросили:

— Как Ира себя чувствует?

Тетя Шура в свою очередь поинтересовалась у них:

— А как она себя чувствует? А где она?

И, поднимаясь по лестнице домой, я застала трех моих подружек у окна. Они стояли с круглыми глазами и при виде меня тут же заплакали.

Так все открылось. Тетя Шура с испугу позвонила близким друзьям родителей, а в нашем доме жили все геологи, геофизики. Те раззвонили везде, в том числе директору школы. Меня вызвали и много чего наговорили. Даже пригрозили отчислением. Я храбро заявила, что сдам экзамены экстерном. Но они не согласились:

— Все уже знают, что ты прогуливала, ты должна перед всей школой извиниться.

Я отказалась.

— Тогда мы напишем родителям.

А родители и так уже нас не видели год. Ну, собрали школу в актовом зале, я вышла на сцену и сказала:

— Извиняюсь.

Меня приняли обратно. Я окончила школу с серебряной медалью.

Одри Хепберн

Моя самая любимая актриса — Одри Хепберн. Не могу объяснить почему. Она единственная, кого я не могу объяснить. Это какое-то удивительное существо, которое заставляет сердце биться и чего-то хотеть. Ее нельзя назначить великой актрисой, нельзя назначить красавицей номер один. Ее никем нельзя назначить. Но до сих пор как плохое настроение я ставлю что-нибудь с ней.

А первый раз увидела ее в «Римских каникулах». У нее там была челка. Я пришла домой и, понимая, что, если я отрежу челку, родители расстроятся, я отстригла кусок косы, связала и прилепила на лоб. Надела нарядную блузку сестры. Втянула щеки, чтобы получились выдающиеся скулы. Подрисовала глаза. Посмотрела на себя в зеркало: похожа я на Одри Хепберн?! Нет. Не похожа.

— А вы в зеркало любили смотреться?

— Нет. У меня закончилось все на том показе, когда я пыталась походить на Одри Хепберн. А потом я просто не знала, что есть такое понятие — фотогеничность. Все время переживала: ну раз мальчики не приглашают на танцы, значит, я не удалась, не то что некрасивая, а просто совсем никудышная. И только с возрастом, уже в профессии я заметила, что пришла на пробу больная, страшная и вдруг на снимке как будто другое лицо. Это и называется фотогеничность.

— Что за проба?

— По-моему, «Живой труп». Цыганка. Я вдруг увидела: боже мой, глазища в пол фотографии. А я еле доехала до Питера. И там же в Питере я снималась в фильмах «Первые радости» и «Необыкновенное лето» по Федину. Меня встречала мастер по гриму, звали ее Люся, она работала всегда с Козинцевым — на «Гамлете», «Короле Лире»… Я в поезде не сплю, лет мне уже тридцать пять, а мне надо играть шестнадцатилетнюю гимназистку. «Ну что, мымрочка наша приехала?» — приветствовала меня Люся. Глаза красные, лицо отекшее, потому что в поезде топили, и СВ тогда еще не полагалось. Меня бы спать положить, а съемка. И Люся — человек очень талантливый — говорила: «Ну, давайте из нее красотку делать». Под ее руками я понимала, что это уже не я. И на экране появлялась совсем другая женщина. Но надо учитывать, что Люся знала про мою фотогеничность, что мне это дано от бога. Она мне как-то на съемках задала вопрос: «А не хотела бы ты поменяться, чтоб не на экране такая красотка была, а в жизни, а на экране — такая, как ты в жизни?» И прошло дня три, уже перед моим отъездом в Москву, я ей ответила: «Люся, я решила. — Что? — Пусть будет, как будет». Она уж забыла давно: «А что будет, как будет? — Пускай я буду на экране лучше, чем в жизни. Пускай я буду фотогеничной». Такой хохот стоял.