Дожила до понедельника

Поступление

Я знала, что нужно обязательно уметь ходить на каблуках, в платье по силуэту, с прической, то есть показать товар лицом. Сестра переделала на меня свое платье, я научилась ходить на каблуках. Но решила, что в этом году, 62-м, я не готова поступать, что после школы пойду работать в театр Маяковского кем угодно, хоть обувь разносить, там всегда кто-то требуется. Чтобы побыть в той атмосфере.

Потому что в восьмом классе нас сводили на «Гамлета». По теме. Мы как раз проходили Шекспира. Это был спектакль Охлопкова. Мы стояли на самом верхнем ярусе. Но я была потрясена — прямо взрыв внутри. Пришла домой, взяла с полки книгу, перечитала и поняла, что хочу еще раз, только поближе. Купила билет и посмотрела уже из партера.

А потом несколько дней дежурила на входе дирекции — ждала Охлопкова. Дежурная спрашивала меня:

— Девочка, вам кого?

— Мне нужен Николай Павлович Охлопков.

— А я могу вам чем-нибудь помочь?

— Нет.

Часами простаивала. Но он всегда вылетал, его ждала машина, и я не успевала. Дежурная говорила:

— Ну, вот, он опять пролетел мимо.

Ее звали Елизавета, а отчество, кажется, Павловна. Наконец, она меня уговорила:

— Вы мне расскажите, может быть, я действительно смогу помочь, что ж вы тут простаиваете?

И я сказала, что не могу накопить денег на билет, а мне очень хочется смотреть «Гамлета», но не с верхотуры, как нас сводили, а ближе. На один билет у меня хватило, а сейчас, значит, опять месяц простоя. На «месяц простоя» она рассмеялась:

— Господи, да я вам достану пропуск и будете сидеть в ложе.

И я сидела. Сейчас уже той ложи нет, а я чувствовала себя почти на сцене, так все было близко. В течение двух лет меня пускали бесплатно. На утренние спектакли в субботу. Я больше двадцати раз посмотрела «Гамлета». Видела всех, кто его играл: и Самойлова, и Марцевича, и Козакова. И всех любила. Один раз даже дотронулась до Гамлета. Это был Марцевич. Но он не заметил. А вот кто играл Офелию, не помню. Их тоже было много. И почему я еще хотела поработать в театре Маяковского… У меня была мечта-сказка, что вот случится что-нибудь и нет Офелии, а я готова. Я же наизусть знала весь спектакль, все роли. Случится чудо — и сыграю…

Поэтому собиралась поступать в школу-студию только на будущий год. А пока решила узнать, как это делают. И без прически, в школьной форме, с огромным старым портфелем, еще папиным, в сандалиях, носочках, с капроновыми бантиками побежала узнать, когда состоится консультация, где можно задавать вопросы. Пришла в учебную часть, а там очаровательная, красивая, величественная женщина Наталья Григорьевна — потом наша общая мама — спросила:

— Сколько вам лет?

Мне было шестнадцать, но я сказала:

— Семнадцать.

И покраснела. Она все поняла.

— Ну, тогда все в порядке, сейчас я вас отведу на консультацию, спросите, все, что хотите, раз мы уже такие взрослые.

Она, постучав, открыла дверь в аудиторию и втолкнула меня со словами:

— Вот к вам еще с вопросом.

И закрыла дверь. И тут я все поняла: там слева сидели актеры МХАТ, а справа от меня два молодых человека и две девочки в платьях по силуэту, с прическами, на каблуках. И обе читали монолог Анны Карениной: «Сережа! Сережа!..» А у меня форма короткая, коленка затряслась, я ее портфелем прикрыла. Наверное, очень смешно выглядела. И категорически отказывалась читать, меня долго уговаривали, а я сопротивлялась:

— Нет, я с вопросом пришла.

— Так это очень хорошо, вы нас спрашивайте, мы — вас. Портфель-то положите.

А я не могу положить — коленка ходуном ходит.

— Ну, стихотворение хотя бы одно нам прочитайте, а потом вопрос зададите.

Я положила портфель и прочитала любимое стихотворение «Сеттер Джек» Веры Инбер.

— А давайте и прозу тоже.

Я чувствую, что они как-то настроились, перестали смеяться. А я много готовила и стихов, и отрывков, и объявила:

— Карел Чапек «Дашенька, или история щенячьей жизни».

И вижу, как главный экзаменатор рухнул головой на стол, только макушка видна. Он поднимает голову и спрашивает:

— У вас весь репертуар собачий?

И среди экзаменаторов уже сплошной хохот. А у меня слезы. Но почему-то мне сказали, что я могу приходить на второй тур, только с чем-нибудь темпераментным.

Я принесла темпераментное — басом прочитала стихи про Кубу: «Моя родина кажется сахарной, но сколько горечи в ней…». Они опять упали под стол. Виктор Карлович Монюков, он потом Новый драматический театр организовал, сказал:

— Приходи на будущий год, я буду набирать курс, приходи ко мне.

Но я ответила:

— Вы же сами говорили, что для актрисы важно время, а вдруг меня примут, зачем же год терять?

И перед третьим туром он посоветовал мне выучить стихотворение Майкова «Тарантелла» — оно звонкое. Я его три раза забыла. А педагог Карев, который в тот год набирал курс, очень любил крупных, красивых, статных женщин, и про меня сказал, что детский сад не берет. И у Монюкова вырвалось:

— Замечательно, а то не могу уговорить, чтоб на будущий год ко мне пришла.

— Ах, к тебе, на будущий год?! Нет, пусть будет у меня, может, вольным слушателем, посмотрим.

Так я попала в школу-студию. В сандалиях и с бантиками. Вернее, думаю, благодаря их несуразности, то есть на контрасте.

Реакция родителей

Родители вернулись из Индии в начале августа. Они там были около двух лет. За это время брат женился, и они ждали ребенка, сестра вышла замуж и родила. На этом фоне мое поступление в школу-студию отошло на второй план. Мы все новости выложили маме с папой прямо в аэропорту, тем более сутки ждали, потому что самолет задержался. «Боинг» не мог долететь до Москвы из-за нелетной погоды, и их посадили то ли в Саратове, то ли в другом городе. Аэропорт предоставил в распоряжение команды и пассажиров ресторан. Но никто не знал, чем кормить индусов. И папа придумал, попросил:

— Принесите блины, масло, сметану, икру, селедку…

И он накладывал в блины разную начинку и призывно смотрел по сторонам. Постепенно к нему подтягивались остальные пассажиры. Весь аэропорт ел блины. И никто не вспоминал об экстренной посадке. Вот такой мой папа.

А в аэропорту мама сначала выслушала брата и сестру, а потом наступил мой черед:

— Я поступила в институт.

Она кивнула:

— Хорошо.

— В театральный.

— Хорошо.

И опять переключилась на брата с сестрой.

Профнепригодность

На первом курсе я чуть не вылетела. За профнепригодность. Я была, как сейчас говорят, не формат. Наш руководитель Александр Михайлович Карев был небольшого роста, коренастый, крепкий, у него была собака бульдог, и он любил рослых красавиц, таких, как Нина Попова и Лера Заклунная. Он взял меня через не хочу, назло Монюкову. И на первом курсе я чувствовала его скептическое отношение. Тем более, что у меня не получались этюды. Я их не любила.

Ну, например, педагог предлагает ситуацию: встретились две подружки, одна что-то рассказывает, другая переживает по этому поводу и дает какие-то советы. Простая задача, а у меня всегда ступор. Однокурсники даже перестали меня задействовать в своих этюдах, потому что я сама зажималась и их зажимала. И когда встал вопрос об отчислении, я поняла, что у меня последний шанс.

Мучить кого-то из сокурсников, втравливать в свою неудачу, мне казалось, я не имела права. Я поняла, что должна делать этюд одна. И придумать нечто такое, чтобы выскочить из зажима. То ли я что-то вспомнила, что ли где-то в кино видела, но у меня родилась маленькая история. У девочки погиб папа, а у ее мамы появился мужчина, с которым она пьет. И девочка практически теряет мать. Мне хотелось чего-то сильного и трагического, чтобы пробить стену, бетон, о который я прямо головой билась и никак не могла победить. Девочка входит со школьным портфелем, видит стол с бутылкой водки и стаканом, повернутую лицом к стене папину фотографию, сметает все со стола, потом подхватывает с пола фотографию, ставит папу так, как он должен стоять, смотрит на разруху, которую натворила, падает на стол и начинает рыдать.

После моего этюда была тишина, а потом руководитель наш Александр Михайлович вызвал меня и спросил: «А что у тебя в семье происходит?» Поверили. И я стала опять профпригодна.

А еще помню, как мы с Таней Назаровой и Ниной Поповой зимой репетировали этюды в метро, потому что на улице было холодно. В конце концов, милиционеры нас выгнали, подумали, что мы сумасшедшие.

Старики

Студия — это удивительное время. Я сейчас туда даже не хожу. У нас такие Старики были, что мне подруга все время рот закрывала — нижнюю челюсть приставляла, а та опять отваливалась: ну, человек, который несет с собой столько, что надо записать, надо это все услышать, надо глаз с него не сводить… Они, к сожалению, очень быстро ушли. Как только я окончила студию, подряд пошли смерти.

В театре для студентов существовала определенная лесенка, где мы могли сидеть и смотреть спектакли хоть каждый вечер, что я и делала. Всегда приходила, например, на ту сцену в «Горячем сердце», где беседовали Грибов и Яншин. Отпрашивалась в туалет с репетиции и бежала на лестницу. И они никогда не играли одинаково.

«Пиквикский клуб», «Идеальный муж», «На дне»… Даже если у меня не было репетиции, я все равно не уходила из театра. Мы все сидели на ступеньках и смотрели. Учились вприглядку.

Из примадонн МХАТа я любила Андровскую. Она восхищала меня своей женственностью, стервозностью и зажигательностью. Никогда не видела у нее потухшего глаза. К сожалению, за кулисами я ее не видела. А на сцене она казалась мне недосягаемой. Я в общем-то зажатая была. И мне казалось, что такого фейерверка я не смогу выдавать со сцены. Тарасову я почти не застала. Были еще Степанова, Гошева, Головко…

Может быть, из-за того, что я не любила и пропускала школу, во мне остались пустоты, но все четыре года я ощущала себя морской губкой.

У нынешних ребят, кажется, есть все, но у них нет той культуры, которую на сцене МХАТа воплощали Старики. Да, я всю жизнь отличница, но гораздо важнее, когда ты садишься на свою ступеньку и испытываешь потрясение от личности актера. Я уже в студии поняла, что система Станиславского гениальна, проста, доступна, она для всех, а то, что я видела со ступеньки, это недоступно, непонятно и личностно. Как Тихонов говорил в «Доживем до понедельника»: «А нам есть что давать?» Старикам было что давать.

Я не хочу казаться бабушкой, причитающей: «Вот в наше время!» — но мне искренне жалко молодых актеров: у них нет вприглядку. Когда ошалевшая после спектакля проходишь всю Москву пешком, чтобы как-то разобраться, разложить, сохранить.

Нам тогда бог не дал шмоток, не дал денег, не дал ничего из того, что сейчас в цене, мы менялись кофточками, придумывали что-то, чтобы не быть совсем уж не в порядке, но бог дал нам Стариков. Они умели пить, гулять, при этом потрясающие трудоголики, талантливые, безумно любящие свою профессию, не святые, но свято верившие в свое дело. О них рассказывали легенды. Много историй ходило про Ливанова. Он был острый на язык. И как-то один пьющий актер пришел в театр в вязаном свитере, на котором поперек туловища была яркая полоса. Ливанов увидел и воскликнул: «О! Это линия налива?» И еще про руководителя нашего курса Карева. Говорят же, что мужчины небольшого роста любят крупных женщин. И жена Карева Маша была именно такой. А у самого Александра Михайловича немножко отвисали щеки, как брыли у его бульдога. И вот жена сидела за рулем «Волги» с собакой на соседнем сиденье, ждала мужа у театра, а из кафе «Артистическое», как раз напротив студии, вышел Ливанов и, глядя на бульдога, сказал: «Маша, Маша, как загорел твой Саша».

Старики были из того времени, где либо защищенность — народной любовью, званиями, симпатиями сильных мира сего, — либо ожидание «черного воронка». Вот такая амплитуда. А потом ни «черного воронка», ни всенародной любви… По-моему, это политика государства — всех свести к среднему.

— А кто из Стариков в гриме Ленина вышел из театра?

— Ну, это рассказывали нам… Смирнов, замечательный артист, играл Ленина, ну надо было ему поправить здоровье, он прошел двадцать шагов в кафе «Артистическое», но его кто-то засек.

— Партийное взыскание получил?

— Я не знаю, это все с чужих слов. И про Стариков, как они отдавали себя на сцене, они точно так же умели веселиться и протестовать, жили в полную силу. Но это тоже рассказы, как они в бане парились, парились, потом выпивали, и пошутили — раскрыли банку килек, кинули их в бассейн, и ныряли, вылавливали килек ртом. Ну, восторг! Гулять так гулять! Меня это всегда в людях восхищает, будь то кильки, будь то… Вообще, когда жизнь наотмашь, я преклоняюсь перед такими людьми. Наверное, потому что мне это не дано.

— В компаниях, где вы потом оказывались, умели так же гулять?

— У нас больше стихи и песни были в компаниях. Конечно, это другой уровень, но и другая жизнь, другое поколение. Зачем сравнивать?

— Когда вы участвовали в спектакле «Зима тревоги нашей», вы же могли со Стариками есть в актерском буфете. И общаться.

— Во время спектакля я никогда не ела. Ну, можно было в перерыве взять чаю. Но мне тогда было восемнадцать. И я любила не общаться, а подглядывать. Потому что общаться стеснялась.

— Вы рассказывали, как во время репетиции вас смутил Ливанов, когда вошел в зал, что-то кому-то сказал, раздался смех, а вам показалось, что над вами… Вас легко во время репетиции выбить из колеи?

— По молодости лет я реагировала на все. Ливанов очень остроумный человек, он тихонечко что-то сказал, а люди не выдержали и засмеялись. Мне показалось, что надо мной. Но там зашикали, люди вышли. Это случайность, ляпсус. А вот если говорить про шумы в зале… В Малом театре я играла «Заговор Фиеско в Генуе», целевой спектакль, то есть закупленный — какие-то райкомы что-то праздновали, а потом спектакль. А спектакль серьезный очень, глубокий, и в моей сцене, для меня очень важной, там удивительный текст, который я часто вспоминаю. И я слышу, как в зале фольгу от шоколада разворачивают, какие-то комментарии. Рассказать сцену?

— Конечно.

— Мой муж хочет предать своих республиканцев и взять власть в свои руки. И я пытаюсь его остановить, а текст… Я хочу даже сейчас его проговорить, потому что он на все времена, особенно последние строчки: «Фиеско, я готова пожертвовать и любовью, и покоем, лишь бы ты оставался самим собой. Ведь власть калечит человека, как дыба. Ангелы редко становились монархами. Но монархи никогда не оставались ангелами. Разве может чувствовать жалость к людям человек, который никого не боится? Властители пытаются стать между богом и людьми…» И вот: «Но ТВОРЦАМИ БЫТЬ им уже не под силу». Гениально! Пожалуйста, сколько примеров. Как только в политику, в должность и во власть… Был хороший актер — стал… кем-то. Большим. Но уже не артистом. Есть исключения, конечно. Но только если человек сам не стремился к власти.

— И во время этой сцены…

— Да. Когда я говорила: «Ведь власть калечит человека, как дыба…» — я должна была встать на колени перед Виталиком Соломиным, который играл Фиеско, но меня развернуло в зрительный зал и получилось, что я весь этот монолог о власти говорила туда. Там стало тихо. Потому что, наверное, я столько туда вложила. А Виталик ко мне подошел после спектакля и говорит: «Ну, ты молодец, ненавижу такие спектакли».

— А капустники устраивали во время учебы в студии?

— Это скорее в Щукинском училище. Во МХАТе все более академично, строго. Хотя был один капустник. У нас философию, потом марксизм-ленинизм преподавал Арнольд Яковлевич Зись. Очень мощный философ. И он считал, что философия и женщина, особенно артистка, — вещи не совместимые. Всем студенткам он ставил четверки и пятерки. А я пришла к нему в первый раз, ничего этого не зная и воспринимая еще все всерьез, поэтому осилила какие-то статьи Ленина и «Анти Дюринг» Энгельса. Несколько лет назад я искала дома какую-то книжку и наткнулась на брошюру «Анти Дюринг», и там на полях карандашом мои пометки. То есть я его основательно проштудировала. И на экзамене мне попался «Анти Дюринг». Я сказала что-то вроде: сначала автор пишет так, а в другой главе получается совершенно противоположное. Случилась огромная пауза, преподаватель снял очки с толстыми линзами, протер, надел и с ужасом спросил: «Вы что, читали Анти Дюринг?» Я честно призналась: «Да, правда, я из остального мало что читала». И тогда он воскликнул: «Не читайте больше этого, не надо вам, милая моя, пять!» И на госэкзамене мы сделали для него маленький капустник с песнями-танцами. Поставили ему цветочки, чай, спрятались все за ширму, а потом выплывали, как «Березка», и он был счастлив, все получили пятерки.

— Если бы вас позвали преподавать в театральный вуз, пошли бы?

— Нет. Я очень хочу учить, но детей.

— Но там тоже дети.

— Нет, там уже не дети. Они другие, я их мало знаю.

— Вам они не нравятся?

— Нравятся.

— А что в них не так?

— Да все так! Они другие. Очень другие. Ну, можно, конечно, приспособиться. Но меня не приглашали. Наверное, поэтому и мыслей таких не было. Захотела с детьми заниматься, и мне это понравилось. На Мальте, в колледже. Очень интересно ломать их представление о театре. Они всему удивляются. Наверно, если позовут в театральный вуз… Я же не могу придти и сказать: здравствуйте, я бывшая актриса, теперешняя легенда, упавшая звезда, как там меня еще называют… не хотели бы вы принять меня в педагоги? Смешно же.