Дожила до понедельника

Андрей Гончаров

После разговора с главный режиссером я порыдала, поняла, что моя творческая судьба закончилась, подумала: ну и уеду куда-нибудь. Спустилась на служебный вход. А дежурная спрашивает:

— Ирочка, что с вами?

— Так, бывает.

— А то вас тут молодой человек ждет.

И я, какая была с красным носом, без глаз вышла на улицу. И увидела Садко — доброго молодца с волнистыми золотыми волосами и голубыми глазами. Он спросил:

— Это вы Печерникова?

— Да.

— А что с вами?

— Так бывает.

— А я Юрий Веригин, ученик Гончарова. Вы, наверное, знаете, что он стал главным режиссером театра Маяковского?

— Знаю.

— Андрей Александрович видел вас в спектакле «Снимается кино». И послал меня гонцом. Понимаете, на какую тему?

Вот тут у меня все остановилось. Потому что так не бывает. Пятнадцать минут назад я мысленно прощалась со столичными театрами.

— Так что мне ему ответить?

— Я согласна на встречу.

— А когда?

— Сейчас!

Он замялся и показал на мое зареванное лицо. Я отмахнулась:

— В фонтане умоюсь.

Но фонтан на Пушкинской не работал, и я умылась газировкой из автомата. Мы пришли в театр. Я села у кабинета Гончарова и ждала, пока он освободится. Он был в зале на репетиции. И то, что там происходило, транслировалось на весь театр. Он так кричал! Что-то вроде: какой вы артист, что вы делаете, сколько можно! А у меня от этого крика случилось буквально онемение всего тела. Юра Веригин приходил, уходил. И когда он в очередной раз ушел, я встала и тихонечко пошла к выходу. И в это время открылась дверь, появился Гончаров, громкий, радостный:

— Мне сказали, что вы меня ждете, извините. Пройдемте.

И он начал рассказывать, что выпускает спектакль «Два товарища» по повести Войновича, но у него нет героини, он уже пробовал шесть или семь актрис на роль Тани, и он хочет меня и Джигарханяна переманить к себе в театр. Говорил про дальнейшие планы. Тут я, наконец, смогла вставить:

— Не надо про планы, я сегодня ушла из театра.

— Как? А что случилось?

— А зачем вам? Мне там плохо, и я решила уйти.

— Куда?

— В никуда!

— Так не бывает! И он вам подписал?

— После того, что я сказала, подписал.

— Ну, мне-то вы расскажете?

И я рассказала. У него была пауза, потом он захихикал, потом замолчал и, наконец, задумчиво спросил:

— Так значит, вы и мне когда-нибудь можете сказать такое?

— Да, если вы на меня закричите. Я совсем не рабочая, когда на меня кричат. И это мне не подвластно, у меня тут же наступает паралич мозга, тела, всего. Вот я сейчас слушала…

— Ах, так это вы удрать хотели?

— Да.

— Ну, хорошо, не буду. Учите текст, у нас три дня. — (Опять срочный ввод!).

И он опять стал хохотать. Самое интересное, что за годы совместной работы он действительно ни разу не повысил на меня голос.

А «Два товарища» — это была удача. Светлый, праздничный спектакль. На него ходила вся Москва и не по одному разу. История там простая. Два мальчика, один хитренький, деловой, а второй чистый — у него дома мама, бабушка и швейная машинка, понятно, как мальчик воспитан. И они уходят в армию. Конец 60-х. А я играла парикмахершу, которой лет 17, но она делает вид, что уже все знает, хотя мало что понимает. Я даже костюм себе придумала: модная юбочка мини в клеточку, а на шее косынка в цветочек. Клеточка и цветочек это уже не очень совместимо. А еще берет и челка, которая лихо закручена на берет. И она начала с того, что довела двух милиционеров до белого каления. Они ее допрашивали:

— Фамилия?

— Иванова.

— А может, Петрова?

— А может, Петрова.

— Где живешь?

— У бабушки.

— А где бабушка живет?

— Она померла…

И так далее. Один милиционер уже промокал себе лоб пресс-папье. Полная урна смятых протоколов. И тут привели мальчика — он пытался попасть на танцы без билета. В общем, нас с ним выставили из милиции. Я его спросила:

— У тебя есть закурить?

— А ты куришь?

— Конечно.

Ну, она такая, якобы опытная, все перепробовавшая.

— Ты хоть целовался когда-нибудь?.. — И так далее.

Но это у нее защитное, наигранное. Девчонка с неустроенной судьбой. А в конце, когда он уходит в армию, она понимает, что полюбила. И Войнович даже переписал для спектакля финал. В повести она его как будто посылает: могу, дескать, и с другом твоим задружиться. А автор оставил нас вместе.

В общем, в зале я даже актеров видела: Шагалову, Михалкова… А когда актеры ходят на спектакль, это хороший знак. То есть у Гончарова жизнь в Маяковке началась с победы.

Он репетировал иначе, чем Эфрос. У Анатолия Васильевича, как нам казалось, свобода, импровизация, легкость и эмоциональность. А Андрей Александрович ставил полотна, видел спектакль целиком и от всех добивался точного выполнения замысла. Впрочем, не хочу объяснять, я не театровед.

Потом мы репетировали «Дети Ванюшина» с Евгением Леоновым в главной роли, а я репетировала его племянницу. Потом «Трамвай «Желание», где Козырева была Бланш, а я репетировала ее младшую сестру, хотя мне хотелось Бланш, но я была маленькой для этой роли — там уже совсем изломанная душа. И параллельно репетировали Немоляева и Мизери. Весь театр ждал работы над «Человеком из Ламанчи» (это первый в стране мюзикл!), где Евгений Леонов — Санчо Панса, Саша Лазарев — Дон Кихот. Но тут я влюбилась и вышла замуж.

— Кто был вашим партнером в «Двух товарищах»?

— Женя Карельских. Потом он в Вахтанговском «Идиота» играл, когда ушел из Маяковки.

— Вы в своих партнеров на сцене влюблялись?

— Нет. Но любила. Очень любила.

— А чем влюбленность от любви отличается?

— Влюбленность — это мужское-женское чувство, а любовь — человеческое и партнерское.

— А Джигарханяна Гончаров не переманил к себе?

— Он сказал: вдвоем я вас не могу сразу из театра умыкнуть, сейчас нужны конкретно мне вы, потому что «Два товарища», а на следующий сезон Джигарханян. И на следующий сезон он пришел в Маяковку. Я с ним уже не играла, но очень много закулисного времени мы проводили вместе.

— Он за вами ухаживал?

— Ну, в шутку конечно.

Всенародная слава

Свою славу после «Доживем до понедельника» я никак не восприняла. Потому что через короткое время после выхода фильма на экран сломала обе ноги. Это случилось в Польше, на съемках польско-советской картины о войне. Уже во второй день съемок меня запустили в какие-то развалины, и я сверху прыгнула в сугроб. А под ним оказался огромный пень. Я влетела ногами прямо в него. Никто не проверил — не хотели нарушать белизну снега.

Меня отвезли в военный госпиталь. Я помню только боль. Потом узнала, что правую ногу собирали из осколков. Сильнее всего пострадали ступни. И меня очень быстро на машине перевезли в Варшаву, посадили в самолет и выпихнули из страны: кому нужна безногая? Вместо меня взяли другую актрису. И фильм стал просто польским, договор не действителен, а застрахована я не была.

Так что всенародную славу я ощутила в одном — мне привозили с Мосфильма почему-то обувные коробки с письмами. От учителей, от школьников, от целого корабля получила — вся команда расписалась, как они фильм смотрят полгода в море справа — налево и слева — направо, как они его наизусть уже знают, у космонавтов «Белое солнце пустыни», а у них «Доживем до понедельника». И в итоге они смонтировали все мои сцены.

Один человек присылал замечательные сказки. Ему я ответила благодарностью. Много зековских писем получала, но они вряд ли видели фильм, скорее, это после журнальных обложек. Потому что перед тем, как сломаться, меня успели поснимать. Кто-то из заключенных объяснялся в любви, кто-то писал про себя, жаловался, завязывал переписку, были и злые письма: ты что там о себе воображаешь… А были и такие: «Никогда не собирался жениться и вообще к бабам относился так себе, а вот тебя увидел и решился — сидеть мне осталось немного, восемь лет, но ты уж меня жди, правда, костюмчик будет не по моде, когда выйду, но ты что-нибудь придумаешь…

А некоторые авторы делились: вот, мы разошлись, а теперь посмотрели «Доживем до понедельника» и, не сговариваясь, поняли, что надо быть вместе, как вы считаете? Я только читать успевала.

Так как лежала в гипсе дома, то у родителей была одна забота, чтобы я не голодала и не тосковала из-за того, что все время одна — они же на работе. Тем более, врачи им сказали, что, возможно, я не вернусь в профессию, потому что буду хромать на правую ногу. И они сильно переживали. А я же еще наверняка стонала. И долго думала: господи, за что? Я тогда не знала, верю я, не верю, но вопрос задавала: за что? У меня самый пик биографии — вся в любви, в письмах, в предложениях. И вдруг вот так. Можно было споткнуться, вывихнуть, но сразу две ноги! Полная изоляция на пять месяцев. А потом то ли меня кто-то развернул по-другому, то ли я что-то прочитала, потому что перестала задавать вопрос «за что?» и спросила: для чего? Наверное, я не готова была к шумихе вокруг себя. Поэтому вместо того, чтобы мотаться, как сейчас говорят, по тусовкам, слушать объяснения в любви, думать, что я очень большая актриса, я получила гипс, книжки и музыку. И большой вопросительный знак: буду хромать или не буду? Может, я и не выдержала бы испытания медными трубами. Молодая была. А потом я так и прошла по жизни мимо ощущения славы, известности. И это хорошо. Я ценю то, что мне трудно дается, а все, что легко, я легко и теряю.

— Вы помните свое первое интервью после фильма?

— Я даже подружилась с этим человеком, правда, я узнала его несколько раньше, еще когда в студии училась. Мы были с моей подругой Ниной Поповой и друзьями моего брата в Крыму. И вдруг по пляжу идет огромный человек с рыжей бородой, я говорю: ой, смотрите, какой Людоед идет. А этот Людоед кого-то среди нас узнал и подошел. Все хохочут, а я как всегда вляпалась. Ему тут же доложили: тебе дите кличку дало — людоед. А он в три раза больше меня, с голубыми добрыми глазами, как из сказки. Мы потом так и общались, я говорила: «Привет, Людоед». Царство ему небесное. Он был очень хороший журналист, в перестройку работал в «Огоньке» — Леонид Плешаков. Вот он первый написал обо мне большую статью.

Там же в Крыму вся взрослая компания пошла в горы. И я, как всегда, — сын полка. Они пили вино, а я увидела цветок высоко на горе. Плешаков мне объяснил, что на каком-то острове вино пьют через трубочку. А папа мне когда-то рассказывал, что если коньяк пить по чайной ложечке, то человек пьянеет быстрее, чем если пьет залпом. И я пила через трубочку. И очень хотела тот цветок. Людоед пошел со мной. Когда мы проходили какую-то расщелину между скалами, я в нее провалилась. И он поймал меня за шкирку — спас мне жизнь. Но все равно мы добрались до этого, как мне казалось, эдельвейса. Обратно меня несли на руках, потому что я опьянела.

— В киноэнциклопедии о вас написано: самая значительная работа в кино — «Доживем до понедельника».

— Этот фильм зрители любят. А для меня… Я не знаю, что для меня значительно в кино, вот в театре знаю. Это то, что мне трудно давалось, а получалось эпохой в моей жизни, но совершенно не значит, что для зрителей это было событием. Пожалуй, «Утренняя фея», испанская легенда в постановке Львова-Анохина. «Два товарища» Войновича. Роли неожиданные для меня, от этого страшные, трудные, не верила в себя, а потом вдруг получилось. Но это моя кухня и мои тихие радости. А в кино я люблю «Первую любовь». И «Два капитана», эту маленькую роль.

— Чем же она вам дорога?

— Неожиданностью. Я пришла к режиссеру на разговор, думая, что, может, Катю — сначала девочка, потом взрослая… Пришла, потому что книжка с детства любимая. И вдруг он мне говорит: «Вот, Ира, познакомьтесь, это Лена Прудникова, она будет играть Катю, а вас я хотел бы пригласить на роль мамы». А Лена крупнее меня, выше, и разница в возрасте у нас с ней совсем небольшая, мы, в общем, из одного поколения. Я очень удивилась. А режиссер говорит: «Мне важна не мама-дочка-бабушка, для меня Мария Васильевна Татаринова — как символ, женщина, которую трое мужчин любили всю свою жизнь: капитан, учитель, брат капитана. Поэтому не важно, сколько вам лет». И он так хорошо это сказал, с таким ОТНОШЕНИЕМ к этому, что я раз — и окунулась в атмосферу. И от работы у меня осталось одно ощущение: тишина… Что-то не очень реальное.