Дожила до понедельника

Доктор Довженко

Если б я ехала в Феодосию к Довженко с искренним желанием лечиться от алкоголизма, это одно, но я то уже не пила довольно длительное время, не месяц, а года полтора-два. А легенда про меня, наоборот, ширилась и крепла. Я думала: как же это прекратить? И нашла ход. Официально!

Я услышала про Довженко. Во-первых, мне стало интересно. Во-вторых, почему нет, если это помогает, на всякий случай, вдруг опять начну искать спасение в этом. А главное: надо объявить вслух. Я пришла к Коршунову, да еще тогда, когда у него кто-то был, и попросила ходатайство от театра в наркологический центр Александра Довженко, что я еду лечиться от алкогольной зависимости.

Это конец 88-го, Михал Иваныча уже нет. Но Коршунов — директор. У него пятиминутная пауза. Потом он начинает выпытывать:

— Как, почему?

— Да просто бумага такая полагается. Там же очень много людей в очереди стоит.

Со мной поехала сестра. Поддержка, Чтобы я не волновалась. Я знала, что если кодирует сам Довженко, то от тебя зависит, если ты веришь, то действует. А если заранее знаешь: делай что хочешь, все равно буду пить, — тогда и ездить не надо. Но это не мной сказано, это в Библии написано.

А я верила. Мне нравится верить и в чудеса, и в то, чего не бывает. Это мое убеждение, что так жить полнее и интереснее. И никакие это не иллюзии. И не прятки от действительности. Это просто более полная жизнь, когда ты пускаешь в нее чудеса. С этим я пришла к Довженко. Но когда я ждала своей очереди, раскрылась дверь из регистратуры и оттуда вырвался Саша Соловьев с глазами, как море, их было так много, глаз, как море и солнце вместе взятые. Почему-то мы кинулись друг к другу в объятия. Нашли где встретиться! Он втайне ото всех приехал. Я ему сказала, что очень люблю Грина, он проводил меня к музею, показал, где музей Айвазовского. Он был уже после сеанса. А я перед. В тот день он уехал. Мы обменялись телефонами, устно, договорились в субботу созвониться, но я забыла его номер.

На приеме у Довженко я выключилась, ничего не помню, он задавал мне какие-то вопросы. Очень пожилой человек, очень могучий, седой, крупные черты лица, от него шли энергетические волны. Когда он отошел куда-то, я оглянулась, а у него шкаф книжный, там старинные книги, то, что я успела увидеть, — много магии.

— Года два назад я прочитала в газете, что «судьба не дала вам с Сашей побыть вместе, потому что большую часть времени вы проводили по клиникам и реабилитационным центрам».

— Да мы даже на Новый год пили детское шампанское! А еще иногда покупали безалкогольное пиво и устраивали ужины с моими любимыми креветками и его любимой вырезкой. Столько лет прошло со смерти Саши, я думала, что все домыслы уже напечатали. Я при Саше не выпила ни рюмки. Как только сказала, что согласна выйти замуж, было одно условие: мы не пьем. Коньяк мне дали на похоронах, потому что я куда-то проваливалась. А все потому, что в одном интервью я честно призналась, что был период, когда я пила. Никто о себе не говорил такое во всеуслышание. И за эту тему зацепились все средства массовой информации. Я еще смеялась, что стала главной алкоголичкой Советского Союза. Но для себя я эту тему исчерпала.

— А почему вы вообще пить начали?

— Когда?

— Когда пошли слухи.

— Ой, слухи пошли раньше, чем я начала. Я напивалась так же как все в молодости. А что, чай пить и стихи читать? Стихи читаются гораздо лучше, если есть вино. Были совершенно приличные посиделки.

— Слухи пошли, когда вы в Малом работали?

— Это я узнала в Малом. Накопилась тяжесть в том числе от работы, когда перестаешь спать, и уже не выпить надо, а напиться, чтобы вырубиться. Утром физически плохо, зато морально свободен. Кто-то называет это депрессией, кто-то — перенапряжением. Однажды после спектакля ко мне в гримерку зашли друзья, принесли шампанское, я выпила и вдруг мне стало легко. И когда в следующий раз накатило плохое настроение и тяжесть, я сама купила шампанского и выпила. Опять помогло. Я напивалась не часто, но всегда в точку. Если я это делала — обязательно замена спектакля. То есть я платила за свои освобождения от груза очень тяжело.

— Что значит замена спектакля?

— Я не должна была играть, и вдруг заменили на мой спектакль. И в состоянии, когда хочется быть дома, пить водичку и приходить в себя, я должна была работать.

— А что больше нравилось: коньяк, водка? Были вкусовые предпочтения?

— Водка мне нравилась, только когда с мороза и с горячей едой. У коньяка не люблю запах. Правда, в Грузии я поняла, что такое настоящий коньяк. Я перекрывала нос и воспринимала вкус. Даже название запомнила — «Ахтамар». Есть такая легенда: юноша и девушка полюбили друг друга, но почему-то должны были встречаться втайне и между ними была вода. Он каждую ночь приплывал к ней на остров, а когда плохая погода, она стояла на утесе и держала огонь в руке, чтобы он видел. И однажды он утонул. По-моему, она тоже бросилась с утеса. Ее звали Тамара. И последние его слова были: «Ах, Тамар…»

— И чем же вы тогда напивались?

— Или водка, или коньяк. Коньяк — зажимала нос, а в водку добавляла сок, чтобы осилить. Но на голодный желудок, да на усталость не так много надо было, чтоб выключиться.

— А как поняли, что дальше нельзя?

— Я испугалась того, что это стало панацеей. Вот что-то случилось, а, ничего, сейчас потерплю, а потом вычеркну из памяти. То я руководила процессом, а тут уже процесс руководил мной. И если еще пару раз подведешь кого-нибудь, не в профессиональном, а в человеческом смысле, то чувство вины потом не отпускает.

— В моменты опьянения у вас бывали творческие полеты?

— Полетов не было. Я могла растянуть этот процесс, совместить полезное с приятным, то есть двух зайцев убить: первое — мне надо в результате выключиться, а второе — у меня какие-то сложности с ролью, над которой я работаю. Чем больше не получается, тем больше комплексуешь, значит, я не артистка, раз такую простую вещь не могу сделать. А если немножко выпить и сосредоточиться на этом, приходят какие-то неординарные решения. Я же, репетируя, сама себя в рамки ставлю, и чем дальше, тем сильнее этот обруч сжимается, а тут обруч сбрасывается, но надо было записывать все, что приходило в голову. Это, конечно, бред, если для того, чтобы сыграть сцену, надо напиваться.

— Вас не пугала судьба Олега Даля?

— Нет. Мне было очень больно и горько, что его не стало, потому что я уже настроена была совершенно на новую жизнь. С ним. Творческую. И когда все рухнуло… Нет, ничего меня не пугало. Я самостоятельный и довольно самодостаточный человек, чтобы пугаться чужими судьбами, страхами. Когда я сама про себя поняла какие-то вещи, я отреагировала. Я смогла это победить, и слава Богу.

Уход из кино

Меня отпускали на съемки. Ведь в Малый театр меня взяли с хвостами: я должна досняться. Но вот один раз случилось — не могла вылететь из Душанбе. И мой названный брат Толя Азо, расставив руки, протолкал меня сквозь толпу, образовавшуюся за несколько суток нелетной погоды. Потому что он услышал, что один самолет все-таки полетит. Так мы с ним пробрались на летное поле, и он сразу к пилотам:

— Ребята, это же наша любимая из «Доживем до понедельника». Ее из театра выгонят, если она не прилетит.

И меня спрятали в кабине. Почему-то внизу под ногами было стекло, и я видела, над чем мы летим. Но все равно это было на грани фола. Опоздание. Я звонила в театр, предупреждала, а заменить некем. Скандал.

В общем, это было физически несовместимо. Пришлось выбирать — театр или кино. Я выбрала театр. И ни разу об этом не пожалела. Так что это не то, что с кино не сложилось.

Звание

Перебирала дома стопку бумаг, чтобы выкинуть, нашла газету «Союз кинематографистов» и говорю подруге:

— Нина, посмотри, Алентову поздравляют, Люду Савельеву, которая Наташу Ростову сыграла, а меня Путин не поздравил с 60-летием. Кошмар! Ужас! Кашмарный ужас!

Пошутила. Эта шутка из той же области, как мне звание давали.

В 79-м году я уже второй год в Малом театре, прихожу в Дом актера, тогда еще живой, не сгоревший, получать премию за лучшую женскую роль или дебют, не помню, в спектакле «Ревнивая к себе самой». Премию выдает Гончаров. Стопка тарелочек из керамики, кувшин и стаканчики. Седой человек стоит на сцене, все это держит, оно у него трясется, потому что он все равно не простил мне ухода из театра. Благословил как отец, но он такой — и ревнивый, и эмоциональный, в мужчине это неплохо, когда он сначала благословляет, потом не прощает, потом опять прощает, значит, в нем что-то бурлит.

Я выхожу на сцену. Андрей Александрович смотрит в пол. Получаю от него весь набор, еще какую-то грамоту уже в зубы, и, согнувшись от тяжести, спускаюсь в зал, чтобы упасть на первое попавшееся место, потому что иначе разобью. А рядом сидит знакомый актер, который перешел работать в министерство, потом был директором театра оперы и балета Станиславского. Он говорит:

— Ирка, привет, я тебя поздравляю.

А я, потрясая керамикой, спрашиваю:

— С этим?

— Ну, нет, через мой стол прошло твое звание уже со всеми печатями, подписями, я его просто в кучку положил.

А меня не волновали звания. В детстве ордена, медали, награды были для меня чем-то очень весомым, недостижимым, героическим. Я ведь родилась сразу после войны. В школе-студии такими же недостижимыми и весомыми казались звания, которые носили великие мхатовские Старики. Но за двадцать с лишним лет в театре мое отношение к званиям изменилось. Я узнала, что их присваивают не только за творческие достижения. Можно оказаться в нужном месте в нужное время, иметь «лапу» наверху, дружить с кем надо или против кого надо, стать парторгом, профоргом… И во мне произошла переоценка ценностей. Любовь зрителей стала важнее, чем «официальное признание заслуг перед Отечеством». Тем более народ обычно путает: народный, заслуженный. Тебя или любят, или не любят.

После разговора в Доме актера прошли годы: два, шесть, восемь. Михаила Ивановича Царева уже нет в живых. В 88-м меня вызывают в Министерство культуры, а я не знаю, где оно находится. У кого-то спросила, вышла за час, чтобы сориентироваться в арбатских переулках. Вызывал меня Чаусов, замминистра по кадрам. Я вошла в кабинет, он внимательно на меня посмотрел, сказал:

— Здравствуйте, садитесь.

Я села. Он молчит. Я робко спрашиваю:

— Что случилось?

Потому что лицо у него не радостное.

— Да не знаю, как начать разговор. Скажите, у вас какие отношения в театре?

— Теперь хорошие. Я много работаю. И с теми, с кем работаю, хорошие.

— А какие у вас отношения с коллегией министерства?

— Да я ваше министерство полчаса искала, хорошо, что заранее вышла!

— И вы не знаете, кто у нас в коллегии?

— Я даже не знаю, что это за коллегия.

Он рассмеялся:

— Коллегия по званиям.

— Нет, я не знаю, кто в коллегии по званиям.

— Но вообще про звание-то вы знаете?

— Конечно, знаю, мне знакомый из министерства сказал, что мне в 79-м году дали звание.

— Но сейчас 88-й!

— Да.

Опять пауза.

— То ли вы сейчас гениально играете, то ли я ничего не понимаю. Откуда у вас столько врагов в коллегии?

— А кто там в коллегии-то, артисты или кто?

— Ну, не знаете и не надо вам знать. А почему у вас столько врагов вообще?

И я ему коротко объяснила:

— Вы поймите, я пришла в Малый театр и на ближайшие два года, как мне потом сказали, схавала четыре главные роли. А в Малом театре спектакли делают год, может, и дольше. То есть я лишила большое количество актрис, а там труппа почти полторы сотни, не только ролей, но даже надежды на них. За что меня любить? Только работой я постепенно с годами заслуживала любовь людей. Но вот сейчас я не знаю, кто у меня враги.

— Спасибо за разговор. Извините, что вы так долго нас искали. Я вам желаю всего хорошего.

И последняя его фраза была:

— Как вы в этом мире выжили?

Я удивилась:

— Как это понимать?

Он засмеялся:

— Как пожелание жить дальше.

И я вышла. А через какое-то время получила звание. Мне велели приехать в Белый дом, я спросила: «Это где?» Мне объяснили, я ничего не поняла, взяла такси, подъехала к Белому дому. Не помню кто вручил мне медаль и к ней бумагу о присвоении мне Заслуженной артистки РСФСР. И я ушла домой. У меня было такое плохое настроение, что хотелось собрать друзей, поставить шампанское и сделать пирог, чтобы не было так противно. Везде на гастролях меня спрашивали:

— А какое у вас звание?

Я гордо говорила:

— Никакого.

Все ахали:

— Как?

Я была особенная. И вдруг стала как все. Очень обидно. Все равно, что с высшей ставкой в кино, которую я должна была получать после «Доживем до понедельника», поскольку фильм завоевал Гран-при на международном фестивале. Но я узнала об этом через пятнадцать лет, фактически перестав сниматься. И получала свои 6.50, 8.50, 11.50, 13.50, 16.50, вместо 40 рублей за съемочный день.

А насчет звания… Мы с Олегом Далем иногда шутили:

— Ну, ты, здравствуй, не заслуженный и не народный.

И он отвечал:

— Здравствуй, не заслуженная и не народная.

И мы веселились. Потому что ему, по-моему, это тоже было безразлично. А мое звание, как символ какой-то. После 88-го года я стала потихонечку мысленно уходить из театра. И ушла окончательно в 90-м.

«Любовь до гроба»

После смерти Михал Иваныча меня хватило на то, чтобы найти пьесу итальянского автора Николае и предложить Эдуарду Марцевичу сделать спектакль «Любовь до гроба». Это была постановка для души. Там треугольник: муж, жена и любовник. Комедия. Третьим пригласили Сашу Овчинникова. С этой пьесой мы проехали Белоруссию, Украину, Сибирь. За год сыграли сто спектаклей. Раздали все долги. Нас принимали стоя.

Сюжет такой. Муж — нормальный, обеспеченный человек, а жена приезжает на море с мыслями об уходе из жизни, потому что любви больше нет, она отдала ему себя, свое состояние, участвовала во всей его жизни, а сейчас все остыло.

Но сначала на сцене появляется нормальный итальянский парень, который недавно купил машину в кредит, у него свободный день и он тоже приехал на море. Он радуется солнцу, морю, у него в транзисторе Робертино Лоретти.

И вдруг за кулисами слышен металлический треск. Звучит другая музыка: па-па-па-пам, — Девятая симфония Бетховена перекрывает транзистор. Появляется моя героиня. Она возмущается:

— Почему вы ставите машину посреди дороги?

Он в ужасе:

— Она была в кустах!

— Не беспокойтесь, крыло валяется метрах в двадцати в сторону моря, вы его найдете.

Он бежит туда:

— Что вы наделали, я еще кредит не выплатил!

Начинается дождь. Она говорит:

— Я вас подвезу.

Следующая сцена: он загипсованный лежит в больнице, она приходит к нему с апельсинами.

— Я не ем апельсины.

— Ну что вы, апельсины всегда носят больным и заключенным. Кстати, к вам приходили из полиции? У меня не было другого выхода, когда я с ними разговаривала, я сказала, что за рулем сидели вы.

Следующая сцена: он в тюрьме. И она в шикарной шляпе приходит его навестить. Он кричит:

— Оставьте меня в покое!

А она совершенно спокойно садится, рассказывает о своей трагической любви с мужем, потом говорит:

— Вашу домработницу я уволила, она все время тратит на телефонные разговоры, между прочим, междугородние.

— Как вы попали в мой дом?

— Я же должна была принести вам чистое белье.

Напоследок она обещает:

— Я вас вытащу из тюрьмы. И, между прочим, я вас люблю.

Опять перестановка. Он в смирительной рубашке, сумасшедший дом. Она его кормит:

— Я же говорила, что вызволю вас из тюрьмы.

Он вскакивает и начинает гоняться за ней в смирительной рубашке.

Наконец его возвращение домой. Он месяц провел в больнице, месяц в тюрьме, месяц в сумасшедшем доме. Он заходит, снимает шляпу, садится. И появляюсь я в легком кимоно:

— Не могла же я позволить вам вернуться в пустой дом. Да, звонила ваша девушка, я ей сказала, когда вы будете. Шампанское и фрукты в холодильнике.

У него начинается истерика. В конце концов, он на нее набрасывается. И у них начинается роман. Но она его уже давно полюбила, потому что заботилась о нем, мужу это все не надо, и она нашла замену. Теперь и он влюбляется.

Сцена их воркования. Она сидит на нем верхом и говорит:

— Я хочу тебя о чем-то попросить, обещай, что сделаешь это для меня.

— Обещаю.

— Убей моего мужа.

— Но я его даже не знаю!

— Я вас познакомлю.

Она их знакомит. У них находятся общие увлечения — оба интересуются этрусками, астрономией. Она пытается ускорить процесс:

— Почему ты ничего не делаешь? Я тебе предложила его придушить, подкинуть змею в постель, пристрелить, поджечь, взорвать!

В конце концов, она вручает ему таблетки, которыми он должен отравить ее мужа. Но когда он трясущимися руками пытается их использовать, они у него разлетаются.

И следующая сцена: она гуляет по тахте с телефоном в руках:

— Я купила себе шикарное платье, после похорон можно будет надеть пелерину и получится вечерний наряд. Ты все подготовил?

И я от радости, что сейчас все произойдет, героиня со смехом заваливается на тахту. Следующая сцена. Я лежу на тахте, на ногах белые тапочки, руки сложены на груди. Со свечками выходят двое мужчин:

— Она была потрясающая женщина.

— Такие женщины редко встречаются.

— Какое счастье, что они редко встречаются.

И они начинают в упоении плясать тарантеллу. Так заканчивается пьеса. Но Эдик Марцевич ставил антиженский спектакль, про тех, кого он называл «пожирательницами времени». И вот герои пляшут на переднем плане, а я потихонечку приподнимаюсь, сажусь, встаю с тахты. Эта женщина непобедима.

— И почему перестали играть?

— Развалился спектакль. У Марцевича характер такой: он может совершить поступок, который ни объяснить ни понять невозможно. Я не согласилась с ним, потому что это было бы предательством по отношению к Саше Овчинникову.

— Он хотел его заменить?

— Да. Прямо перед поездкой. И уже подготовил актера. А мне сказал: «Ира, ты помнишь, что мы вылетаем в Курган? — Конечно, помню. — У нас один день свободный, мы будем репетировать, потому что ты будешь играть с другим актером». Ну, естественно, я по-своему отреагировала. Я не полетела в Курган. Он попытался ввести на эту роль актрису, был уверен, что я полечу. Не знал меня так, как нужно было бы знать, прежде чем делать такие вещи. Они там провалились.

— Ему не нравилось, как играл Овчинников?

— Нет, ему хотелось руководить. Он был режиссером, очень хорошим, но считал себя и директором. А вначале у нас были дружеские, демократические отношения. Начались какие-то трения, я пыталась следить за тем, чтобы они не ссорились, но не смогла, очень обидно.

— Вы ведь хотели ставить еще «Там же, тогда же»?

— Когда я искала пьесу, я выбрала две: «Там же, тогда же» и «Любовь до гроба». Потом еще раз перечитала и поняла, что сейчас на меня и на моих коллег ложится как раз «Любовь до гроба». Я никогда таких ролей не играла, это в общем-то характерная роль — роковая женщина, вызывающая в основном хохот.