Фунт лиха

                                                                     Глава 22                 

 

Поезд из Павлодара медленно вползал под своды Казанского вокзала. Старые вагоны, немытые окна, скрежет тормозов. После нескольких суток пути родители выходили на перрон усталые, потерянные. Я склонился к маме, прикоснулся губами к сдобной щеке.

–  Эх, мама, так хочется твоих пельменей!

–  Ой, Юра, – постанывая, отозвалась мать, – какая из меня теперь стряпуха? Но побалую, куда ж денусь?

Пока отец обнимался с Верой и внуками, пожаловалась:

–  Квартиру отдали за бесценок. На эти деньги здесь у вас даже сарая не купить. Пилила отца: давай останемся, кому мы нужны там, в России? Так нет же, уперся: надо бежать, пока в лицо плевать не стали.

 

            Отец первым делом пошел в ванную. Я предложил потереть спину. Он отказался. Я успел заметить, что кожа у отца обвисла. В последние годы он резко сдал. Вот стареет человек, давший тебе жизнь, а что он при этом испытывает? Какие   болезни скрывает? С учетом наследственности, мне это важно знать. Что думает о том, как прожил жизнь? Говорят, человеком с возрастом меняется. Я в этом сильно сомневался. Разговора на эти темы раньше не получалось. И едва ли получится сейчас. Душевной близости, как не было, так и нет.

–  Что Виктор пишет? – спросил отец, когда выпили за приезд.

Испортил Витя репутацию своему командиру. Теперь совершал подвиги терпения. Гонял полковник Чешков брата по командировкам. Но терпение побеждало месть. Увольнение из армии было не за горами.

–  А как дела у Стасика? – спросил отец. – Вроде, фильм по его сценарию снимают.

–  Уже сняли, – отвечаю. –  Скоро выйдет на экраны.

Отец знал, как живут другие его сыновья. Они и ему писали. Но не считал излишним поинтересоваться у меня. Теперь ему полагалось спросить, как дела у меня. Но он предложил выпить «За хозяйку дома».

Когда-то отец настаивал, чтобы я пошел по его стопам, в строители.  Я немало поработал на стройке, но так и не полюбил это дело. Считалось, пренебрег его советом. А что выбрал? Журналистику отец не уважал. Мол, если человек ничего не производит, это не профессия. По прошествии многих лет я тоже так считаю, но «поздняк метаться».     

–  Как учишься? – спросила мама внука.

– Терпимо, - сказала Вера.

Мама обратилась к Жене:

–  А ты, внученька?

–  А я, бабушка, буду переводчицей.

–  А почему не учительницей?

–  Хочу хорошо зарабатывать. Буду мужа кормить, – пошутила Женя.

 

            После застолья мама прилегла. А отец вынул из чемодана карты. Вера его поддержала. Страсть как любила резаться в дурака. А у меня стояла работа. И нет вкуса к карточной игре.  Но как отказаться в такой день?

Играли каждый за себя. Отец силился запомнить все вышедшие карты. Но годы, годы… Память уже не та. Бывший преферансист бурно это переживал. А мне просто везло. Моим партнерам это надоело. Они объединились и стали заваливать меня. Сначала как бы шутейно, а потом вошли в раж. Это сопровождалось почти детским восторгом. Я повторил, что мне надо работать. У меня лежал едва начатый очерк, который надо было сдать утром.

–  Вот так в картах проявляется характер, – поддела меня Вера.

–  Н-да, характер у нашего Юрия непростой, – поддакнул отец.

Старик знал, что квартира записана на Веру. А это для него было важно – кто ответственный квартиросъемщик. Я не сомневался, что в мое отсутствие Вера раскроет родителям мое истинное лицо, а они выразят ей свое душевное сочувствие. И это только начало. Скоро приедут братья, и тоже будут потихоньку сочувствовать.  

 

                                                                      Глава 23

 

Я пошел к себе. Сел за машинку и понял, что не смогу написать ни строчки. Что-то появилось в доме вместе с родителями. Это что-то называлось далеким прошлым. Перед глазами стоял перрон. Если точнее, перрон Омского вокзала много лет назад… Мы ждем поезда из Ленинграда. Тетка Тамара и я. Ей лет двадцать тогда, мне – семь. Из вагона выходит отец. Он в шинели с погонами старшего лейтенанта. На руках у него крохотная девочка. Рядом худенькая блондинка. Отец опускает девочку на перрон и склоняется ко мне. От него пахнет табаком и чем-то кислым. Потом я понял, бражкой.

–  Ну, целуй папку!

Я растерянно смотрю то на отца, то на тетку.

–  Леонтий, может, ты сам поцелуешь сына? – говорит Тамара.

Отец прижал меня к небритой щеке. Я отстранился.

–  Сам не поцелуешь папку? – спросил отец.

Я замотал головой:

- Вы колючий.

Назвать его на «ты» у меня язык не повернулся.

- Надо же, какая цаца, - проворчал отец.

Я не знал, что означает «цаца» и не понимал, почему он называет меня в женском роде. Но почувствовал, что он недоволен мной.

Блондинка опустилась на корточки.

–  Давай знакомиться. Меня зовут Валя.

–  Это теперь твоя мама, – сказал отец. – А это твоя сестренка, ее зовут Аллочка, – добавил он, ласково глядя на девочку и поглаживая ее по головке.

            У мамы Вали добрые глаза и тихий, теплый голос. С первых минут она постоянно держит меня в поле зрения. Если обнимает и целует дочку, то и меня тут же привлекает к себе. За празднично накрытым столом отец снова начал требовать, чтобы я его целовал. Я снова отказался. Я не раз слышал от бабки, что «отец кровь проливает». Поэтому спросил, когда осмелел, сколько он крови пролил?

Отец насупился.

–  Кто тебя научил?

–  Никто, – пролепетал я.

–  Сразу подозрения, обвинения. Ты, видно, не навоевался, Леонтий, – сказала бабка и ушла в кухню.

Вернулась она с рыбным пирогом. Все оживились. Пирог бабуся пекла отменно.  Снова выпили. Какое-то время слышались только восторги. Но бабке было не до комплиментов. У нее набродило. И не в ее характере было терпеть.

–  Семь лет не появляться!   Что мешало? Не давали отпусков? Не выдавали на проезд денег? Не мог оторваться от важной работы?

Отец пропускал укоры мимо ушей и с деланным восторгом нахваливал пирог.

–  Ой, как вкусно! Давайте еще выпьем.

Бабуси от такого издевательства заплакала. Тамара отвела меня и Аллочку в другую комнату. Взрослым надо было поговорить. Я показал Аллочке своего коричневого плюшевого медвежонка с красным бантиком вокруг шеи и черными пуговками вместо глаз. Игрушка была сделана кустарно, но мне медвежонок казался почти живым. Как, наверное, и Аллочке. С этой минуты она уже не выпускала его из рук.

Спустя время мы вернулись к взрослым. Водка кончилась. Перешли к браге. Отец снова начал требовать, чтобы я его поцеловал. Я отказался.  Отец сделал вывод, что меня плохо воспитали.

–  Ты, Леонтий, говори, да не заговаривайся, – поджав губы, процедила бабка. – Или это твоя благодарность?

Валя сидела подавленная. Потом я слышал, как бабка наседала на нее.

–  Ну, скажи на милость, что ему мешало приехать и забрать сына?

Валя говорила очень тихо. Я снова слышал бабку:

–  Что ж ты, тихоня, слова поперек боишься сказать? Говорила? Значит, плохо говорила. Боишься одна с дитём остаться? Не боишься? Тогда не давай ему спуску. А то возомнит о себе. А главное, пить ему не давай. Ты видишь, он как начнет, не может остановиться. Другой был? Не пил, что ли? Не рассказывай мне сказки! Он мужик пьющий. Просто не хотел этого показывать. А может, там у вас климат неподходящий для питья?

Отец обычно будил меня тычком. Валя боялась: если так будет продолжаться, то он и Аллочку начнет будить тычком.

–  Надо же, какая цаца, – оборвал ее отец.

Бабка тихонько выговаривала ему:

–  Ты Валю не притаптывай, она к этому не привыкла.

 

           Через несколько недель мама, которая по-прежнему жила в Омске подкараулила Валю на улице и начала внушать ей, что та не уживется с отцом. Мол, с ним никто не уживется. Разве что только она.

           Через полгода соседка Ольга объявила Вале, что ждет от Леонтия ребенка. Валя не поверила. «Заглянул по пьяни», – по-бабьи интриговала соседка. – У меня ж свой дом, а у тебя? Для него свой дом – это все».

           Недолго думая, Валя уехала с дочкой обратно в Ленинград. На прощанье я подарил Аллочке своего медвежонка. Узнав об этом, отец страшно разозлился. Он хотел, чтобы мишка достался его новому сыну от соседки Ольги, которого он как раз хотел назвать Мишей.  

            Валя написала Тамаре, что возвращалась она с Аллочкой практически в никуда. Комнату в коммуналке перед отъездом в Омск сдала жэку. С работы уволилась. Ей было в то время 24 года. 

 

            Валя уехала, и отец тут же перебрался к Ольге. Бабка сказала, как отрезала:

–  Юрика я тебе не отдам!

Но отец все же уговорил ее, привел меня в дом Ольги и велел называть ее мамой. Возразить я не мог. Но и мамой не назвал ни разу. Тогда отец впервые поднял на меня руку. Дал мне подзатыльник. Я заплакал. Было и больно, и обидно.

Я смотрел на Ольгу, ожидая от нее поддержки. Но видел только равнодушный, насмешливый взгляд.

Когда родился Миша, она заставляла меня выносить горшки во двор. Я отказывался. Она ставила условие – накормит только после того, как я выполню ее распоряжение. Я нажаловался отцу. Он принялся меня воспитывать. Мол, ябедничать нехорошо. Мачеха становилась еще злее. Я сбежал к Тереховым. Отец пришел за мной. Бабка категорически отказалась меня выдавать. Разгорелся скандал. Я чувствовал себя виноватым. Из-за меня столько ругани.

 Я постоянно думал: почему отец такой недобрый? Что я такого сделал ему? В моем представлении все, кто сражался на войне, обязательно должны быть добрыми. Они же герои. Как может герой быть злым?

 

            Через год после рождения сына Миши отец пришел со своими двумя чемоданами. Все Тереховы (бабка, дед, брат Геннадий, сестры Лидия и Тамара) смотрели на него, как на больного. Кажется, он не знал, как жить дальше. Он стал худеть.  

Младшая Тамара сказала, что ему надо встретиться с Машей. Похоже, она послана ему самой судьбой, только он этого не понимает. Мама пришла. У нее было лицо женщины, которая переступила через свое самолюбие. На самом деле она торжествовала. Они с отцом закрылись в комнате, остальные ждали. Бабка хлопотала в кухне. Наконец, дверь открылась. Отец пытался улыбаться. Мама ничего не изображала, она была в слезах.

–  Ну вот, решили сойтись, - сказала она.

Бабка накрыла на стол. Сели, выпили, женщины всплакнули. Чего в жизни не бывает!

Так в мою жизнь вернулась родная мама.  В 1948 году ей шел уже 30-й год. Последние семь лет она жила без меня. Это тот срок, когда самое большое чувство может ослабнуть или даже перегореть. Наверное, ее тянули ко мне не столько муки материнской любви, сколько инерция этого чувства. Нельзя не учесть и самой главной причины – она любила отца. И, возможно, признавала за собой какую-то свою вину. Не могла бабка, при всем своем крестьянском самодурстве, совсем ни за что выгнать невестку из дома.  

 

Родителям надо было уехать подальше от соседки Ольги…

            Маме было тяжело жить в доме, где пять лет назад ей указали на дверь.

Негде было жить, а снимать квартиру – не на что.

            33 процента зарплаты отец должен был ежемесячно отсылать Вале и Ольге.

Денежной работы в Омске отец не нашел. Оставался один выход – завербоваться и уехать на Север, тем более, что Север этот был не так далеко.

Так началась наша кочевая жизнь.

 

Глава 24

 

Лето. Мы едем на полуторке в село Муромцево. 200 километров к северу от Омска. Даже по сибирским меркам – глушь. Отец пересаживает меня из душной кабины в кузов, но там свирепствуют слепни. Мазь не помогает. Отец надевает мне на голову сетку. Но сетка плохо пропускает воздух, трудно дышать. Я поскуливаю.  В живой природе не был ни разу. И вдруг – тайга. Мама переносит тряску и жару без нытья,

В каком-то селе пересаживаемся на бричку. Нас везёт лошадка монгольской породы. Мерин Гнедок – служебный транспорт отца, выданный ему, как землемеру. Гнедку тяжело. Его спина вся в крови, облеплена слепнями.

Подъезжаем к деревенскому дому. Отец выгружает пожитки: два чемодана и два узла. Дворняжка по кличке Пальма, подпрыгивая, норовит лизнуть мне лицо. Отец выпрягает Гнедка и велит достать воды из колодца.  Слышится мычание. Отец снимает навесной замок с дома. В сенях стоит корова.

–  Тёзка твоя, – говорит отец маме. – Маня.  Стельная, зимой телёночек родится.

Корова тоже служебная, но беречь ее нужно, как собственную. Если не дай бог околеет, придётся оплачивать ее стоимость.

Родители создают в избе уют. Мама вешает на стену гобелен «Мишки в лесу». Ставит на попа чемоданы, накрывает большой салфеткой с кружевами. Это теперь туалетный столик.   Здесь мама, глядя в зеркало, будет закручивать себе бигуди, а отец – бриться опасной бритвой. Появляется кровать с панцирной сеткой. Отец вешает рядом с гобеленом подарок родственника -  офицерскую саблю. Мое место – на топчане, рядом с грубо сбитым столом, где я буду готовиться к урокам.

Мама осваивает деревенскую печь. Советы даёт соседка. Она приносит домашний подовый хлеб, который можно есть ни с чем. Один несравненный запах чего стоит. Деревня – это вообще сплошь другие запахи, которых нет в городе. Запах сена, трав, лошадей и их помета, коров и их лепешек, навоза, нутра дома… Принюхиваюсь. Нет, все-таки колбасы Гнедка пахнут намного лучше, чем лепешки Мани.

Отец кормит Гнедка горстью овса.  Даёт еще попить и уходит по своим делам. Я забираюсь на сеновал. Оттуда видно, что изба наша стоит на окраине, рядом с речкой Тара. На другом берегу Тары сплошной темно-зеленой стеной стоит тайга.  

Мне ужасно хочется проехаться на Гнедке верхом. Но у отца нет седла.  Вижу, местные пацаны гоняют без седел. Задабриваю мерина. Кормлю его излюбленным лакомством – хлебом с солью. Самостоятельно снимаю и надеваю уздечку. Подвожу к изгороди. Взбираюсь на него.  

Четверо ребят моют лошадей в Таре. Подъезжаю… Это сыновья главного конюха.  Все рыжие и конопатые. Все курят махру-самосад   и матерятся через слово. Конюшня в Муромцево что-то вроде гаража. Там лошади, на которых ездят (на бричках) местные чиновники. Отец тоже должен каждый вечер ставить Гнедка в этом «гараже». Но мы живём на окраине, а конюшня в центре села.

После рабочего дня усталый отец отводит мерина на соседнее поле, стреноживает, вешает на шею колокольчик и привязывает длинной веревкой к забитому в землю колу. Отец, конечно, рискует. Мерин может вырвать кол и убежать. Но это не беда, найдётся. А вот волки… Здесь они, говорят, двухметровые.  

Отец разрешает мне заниматься мерином. Я сам отвожу его в поле, вешаю на шею колокольчик, обвязываю веревкой, стреноживаю, вбиваю кол. Гнедок теперь не только моё удовольствие, но и тревога. Вдруг вырвет кол и затеряется в высокой конопле. Так однажды случается. Ранним утром я долго ищу его в конопле в мой рост. Кричу, зову, уже отчаиваюсь найти, плачу, наконец, слышу звон колокольчика. «Кол надо лучше вбивать», – ворчит отец, но так – для порядка, на самом деле не очень сердит, хотя опоздал на работу.

В Омске я был хорошистом. Учусь без троек и в Муромцево. Отец любит расписываться в моем дневнике. Он вообще любит свою подпись, постоянно совершенствует ее на бумаге. А я люблю давать дневник на подпись. В этом смысле жизнь в Муромцево – самая лучшая часть моего детства. Здесь мои самые лучшие сельские учителя. Здесь я успеваю по всем предметам. А хорошая успеваемость, как я пойму позже, это и более-менее спокойная жизнь в семье.

Но кое-что меня напрягает.  Мама шьёт мне черные сатиновые нарукавники. Считает, что они сохранят мою вельветовую курточку. Никто из ребят их больше не носит. Меня обзывают бухгалтером. Обидно до слез. Но каждое утро мама кладет мне нарукавники в портфель. А после школы проверяет: залоснились – не залоснились? Вру, что надеваю нарукавники – мама уличает. Объясняю, что меня дразнят. Для мамы это не довод. Довод – нужно беречь одежду. «Еще пригодится».

В остальном я послушен, как дворняжка Пальма. Скажет мама - надо лепить на зиму пельмени сотнями штук – леплю, хотя тянет заниматься чем-нибудь другим. Скажет – надо вышивать крестом накидки для подушек –  вышиваю, хотя тошнит от этого бабьего занятия.

У отца свои причуды. Он бреет мне голову опасной бритвой. Говорит, волосы будут лучше расти. Но они у меня и без того нормальные. «Будут ещё гуще», – говорит отец. А ребята подкалывают: «У тебя что, вши завелись?» Стыдно. Ношу кепку. Кепка липнет к бритой голове. Неприятно.

В бане отец трёт меня так, словно хочет содрать кожу. Я ору, плачу. Он удивляется, обзывает меня неженкой. В нем глубоко сидит природная грубость. С годами эта грубость будет проявляться и у меня.  

В Муромцево я увидел своими глазами, как рождается живое существо. Схватки у Мани начинаются, когда отца нет дома. Корова дёргает головой, срывается с привязи, бьёт себя копытами в большой круглый живот.

–  Убьёт телёнка, –  ужасается мама.

Всё это происходит в прохладных, тесных сенях, при свете керосиновой лампы.  Неожиданно спина у коровы выгибается дугой, хвост поднимается, из-под хвоста появляются пузыри слизи, а потом… Потом появляются копытца. Они вылезают на полметра. Маня жалобно мычит.

–  Надо ей помочь, – говорит мама. – Тащи теленка за копытца, а я буду держать Мане ноги.

Я хватаюсь за копытца, тяну на себя. Руки соскальзывают. Мы азартно тянем вместе, мешая друг другу. То ли у нас получается, то ли сама Маня хорошо поднатужилась. Теленок выходит из чрева и падает на солому.

Его бьет дрожь. Он обделывается. Маня тянется его облизать. А мы тащим теленка в избу, вдруг простынет. Мама согревает в печи воду. Мы смываем с теленка слизь, вытираем его тряпками.  Он норовит встать.  Корова в сенях тревожно мычит. Но мы её не понимаем.

В этот момент появляется отец. Он ругается по-сибирски: «Язви вас!» Смывает с коровьего вымени грязь, промывает соски, переносит теленка в сени. Теленок на качающихся ножках сосёт вымя, все еще подрагивая. Отец укрывает его тряпьем.

Выговаривает маме:

–  Тупица!  Корова должна вылизать теленка!

Мама обижается:

–  А по-человечески нельзя? В шутку свести?

Отец взрывается:

–  Какие тут шутки? Теленок может простыть и погибнуть!

Мама не уступает:

–  Я – городская. Откуда мне знать, что теленка нужно отдать корове? И на черта мне твоя деревня? На черта я вообще к тебе вернулась?! Чтобы оскорбления выслушивать? А ты знаешь, что мне нужен покой?

–   Ничего с тобой не сделается, – ворчит отец.

            О том, что скоро нас будет четверо, я мог бы догадаться, когда мама сказала мне, что моя одежка может еще пригодиться. Или даже раньше, еще в Омске.  Отец сказал однажды за ужином, когда за столом сидели все Тереховы: «Один сын – это не сын». Здесь он сделал паузу. Я замер: «Как это – я не сын?» – «Два сына – это полсына», – продолжал отец и снова умолк, наблюдая за реакцией родни.  «А вот три сына – это сын», – тоном специалиста закончил отец.

И вот полсына лежит в деревенской люльке и орёт, будто его режут. Соседка удивляется: «И в кого он у вас такой?» «Юрик тоже орал, но не так», – вспоминает мама.

Стасик орёт ночами, мама не спит. Ей надо прикорнуть днем. Она поручает его мне.   Скоро я всё умею: кормлю из бутылочки так, чтобы не захлебнулся и не срыгнул.  Меняю пеленки, пеленаю, пудрю между ног, чтобы не было опрелостей… А мама отсыпается. С появлением Стасика в семью приходит некоторая нежность. Отец доволен собой и мамой. Угодила. Но в загс не ведет.

                

                                                          Глава 25

       

Родители встретились в Салехарде за год до войны. Отец вел там топографическую съемку. Но что делала в ненецкой тундре мама? Как она туда попала? Говорила, что работала учительницей. Но слово «яблоко» у нее было отчего-то мужского рода. Она говорила: «Этот яблок». «Шмотки произносила, как «шмутки». По ее словам, она окончила учительские курсы. Что ж, возможно, такими были «курсы».

Когда началась война, отца призвали. Мы с мамой остались в частном доме, где жили   родители отца, его сестры Лидия и Тамара, и младший брат Геннадий. Свекровь невзлюбила маму. Властной, своенравной деревенской женщине, переехавшей в город, не нравилось, что по моде тех лет у мамы были наколки. На запястье – розочка. На тыльной стороне ладони – имя Муся. Курила мама. Родители умерли от тифа. Сирота. Стало быть, бесприданница.

Перед отправкой на фронт отец должен был жениться, обеспечить маму продовольственным аттестатом. А если бы вдруг погиб?  Но он не сводил беременную жену в загс. Свекровь расценила это как сигнал –  сын не собирается связывать жизнь с Мусей.

Чтобы не зависеть от семьи отца, мама должна была работать. Муж ее сестры Кати, замполит авиаучилища Власов, устроил ее секретаршей. Училище было далеко от дома – на другом берегу Иртыша. Задержавшись на работе, мама оставалась ночевать у сестры. Бабка пустилась в обвинения:

–  Муж кровь проливает, а она – гулять!

Пригрозила, что напишет сыну. Но мама стала ночевать у Кати не реже, а чаще. Бабка донесла сыну. Ответ был короткий: «Гони ее взашей!»

- Вот бог, а вот порог! – сказала маме свекровь.   

Тетка Тамара каждый месяц посылала отцу мою пятерню. Обводили пальцы карандашом. Шли годы. Пятерня становилась все больше. 

Закончилась война.  Прошел 46-й. Потом 47-й.   Слово «отец» превратилось для меня в пустой звук. Как и слово «мама».

 

Наверное, отец считал, что мне хорошо в доме его родителей.  Я сыт, одет, все относятся ко мне с теплотой. Но у каждого в семье была своя жизнь. А у меня – своя. В основном она заключалась в том, что я наблюдал, как взрослые выясняют свои отношения.

У Тереховых был обычный «сердитый» русский дом. Самая младшая и резкая Тамара называла старшего брата Леонтия кукушкой. Я, получается, был кукушонок. Тамара бегала на свидания с сибирским немцем. Бабка устраивала ей скандалы. Грозила не пустить «фашиста» в свой дом. (Ее можно было понять. С войны не вернулся младший и любимый сын Саша).

Дядя Геннадий пропадал на руководящей работе. К тому же у него был служебный роман с бойкой хохлушкой из Донбасса, которая тоже не нравилась бабке.

Наконец, в отдельной комнатушке лежал смертельно больной дед, которому требовался постоянный уход. У его кровати стоял тазик, куда по трубочке стекала жидкость из раздутого живота.  

 

            Моя жизнь в Муромцево – это Гнедок, Маня (в теплые времена года ее тоже надо было пасти) и Стасик. Однажды мама ушла в магазин. Двухлетний Стасик захотел молока. Даю ему попить. Через несколько минут изо рта у братца появляется пена. Малец открывает рот, его тошнит. Изо рта появляется невероятно длинный бледно-розовый червь. Следом еще один. Брат задыхался. Я заглянул ему в рот. Черви забили клубком его гортань. Я начал вытаскивать их пальцами.

Слышу мамин голос:

–  Что ты делаешь? Господи, что это такое?! – ужасается мама.

Выпавшие черви извиваются на полу. Брат уже дышит. От пережитого страха меня не держат ноги. Меня трясет. Я ложусь на кровать.

–  Не говори отцу, – просит мама.

Соседка подсказывает, что это аскариды. Судя по их размеру, они давно завелись в кишечнике у Стасика. А сейчас наверняка не все вышли, личинки остались. Мальчика надо лечить. Так что придется рассказать отцу. Отец обвинял маму – плохо руки моет ребенку. Мама обвиняла отца – если бы жили в городе, не завелись бы эти чертовы аскариды.  

            Нехватка денег – постоянная тема разговоров и скандалов. Отец решает стать военным строителем - получать ещё и за звездочки на погонах. Он посылает запрос и ждет ответа. Когда возвращается с работы, первым делом спрашивает: «Почты нет?»

 Однажды, когда я прихожу из школы, мама объявляет «Мы уезжаем в Подмосковье!» Никогда раньше я не видел его такой радостной.

 

Глава 26

 

Люблю понедельники, когда планерки. Приезжаю на работу попозже. Но что-то не появляется Лора. Не приносит письма. Может, заболела? Звоню ей домой. Странно, отвечает мужской голос с кавказским акцентом.

–  Кажется, я не туда попал, - говорю.

- Э, пачэму не туда? – отвечает кавказец. – Как раз туда. С дочкой пагаварить хочешь? А как ты узнал, что она у миня?

Молчу. Пытаюсь понять, что происходит. Я не мог ошибиться номером. Значит.. Неужели Лору приняли за Женю?

- Хочэшь убэдиться? На, пагавари с нэй.

В трубе на удивление спокойный голос Лоры.

–  Папочка, ты только не волнуйся. Если совсем кратко, то я как бы в заложницах.

В трубке снова голос кавказца.

- Врубился, журналист?

Голоса запоминаются гораздо хуже, чем лица. Но этот голос хорошо знаком мне своим тембром. Туфтовый вор в законе Гиви говорил не гортанью, не грудью, а низом живота. Так у него резонировали кишки.   

–  Я нэдалеко от тваего дома. Сам приедишь? Или паслать за тобой? 

Я сказал, что приеду минут через сорок.

- Маи люди будут ждать тибя возле подъезда, - сказал Гиви.

До дома было максимум минут двадцать езды. Но я оставил себе время для звонков. В записной книжке у меня было четыре телефона, по которым я мог получить поддержку в подобных случаях. Два номера – менты. Еще два номера – блатные.

Сначала позвонил блатным. В одном случае мне сказали, что для них вмешаться – значит, нарушить воровской интернационал. Им припишут, что вмешались из-за презрения к пиковым* (*пиковые – грузинские воры в законе). А это серьезный конфликт. В другом случае прямо сказали, что в случившемся я сам виноват. Не надо было слушать ментов.

Звонить ментам было бессмысленно. Генералу Рудневу – просто неудобно.   

Я выбежал из редакции и нырнул в метро.  

У моего подъезда стояла иномарка с «шестерками» Гиви. У иномарки стояла Стелла. О чем-то говорила с земляками. Я сказал Стелле спасибо, что пожалела Женю. Дал понять, что понимаю, каким образом Лору захватили вместо моей дочери. Но добавил, что захват Лоры тоже может выйти боком. Так что звони, Стелла. Пусть Гиви подумает, как ему лучше разобраться со мной без глупостей. Стелла набрала в мобильнике номер. Проговорила что-то по-грузински. Услышав ответ, сказала мне:

–  Гиви ждет вас.

 

Лицо, волосы и косметика у Лоры были в порядке. Одежда не помята и не порвана. И все же по спине у меня пробежал озноб.

Из другой комнаты появился Гиви. Он был в белом костюме и белых туфлях. Темные очки. Трехдневная небритость. Гиви не мог не знать, что у меня хорошие отношения со славянскими ворами в законе. Я много общался с ними, когда писал об их касте большой очерк, который вышел отдельной книгой «Воровской орден». (Стелла ее читала). Некоторые из них сами предлагали мне защиту. Короче, серьезно обижать меня Гиви было не с руки. Но и не ответить на мой оскорбительный материал о нем он тоже не мог. Мы оба понимали расклад взаимоотношений. Осталось высказаться, как быть дальше.

–  Гиви, но ведь это беспредел, – укоризненно сказал я.

Грузин скривился:

–  Э, бэспрэдел нэдопустым только протыв сваих. А ты кто? Ты абычный фрайер. Не с того начынаэшь, писака. Ты абарзел. Думал, тэбэ с рук сайдет?

–  Разве я написал неправду? – сказал я. – Разве ты сидел хотя бы раз в обезьяннике?

Гиви нехорошо рассмеялся:

–  Вот видишь, уже нэправда! В обэзъянникэ сыдэл! И нэ раз.

–  Но через час-другой тебя выпускали.

–  Надо умэт  с мэнтами разгаварывать, фрайер.

–  Вот этого как раз и не должен делать настоящий вор – договариваться с ментами, – вырвалось у меня.

–  Ты мнэ надоэл, – зло сказал Гиви.

В комнату вошла свора его шестерок.

–  Он мне надоэл, – еще злее сказал Гиви.   

В глазах Лоры застыл ужас. Но она не кричала, не плакала. Только умоляюще смотрела на меня.

Я спросил себя, что же я творю, зачем девчонку подставляю?

–  Тебе звонила Стелла? – спросил я Гиви.

По лицу грузина было видно, что звонила. Просто уже забыл. Наркотиками балуется с раннего утра.

Гиви напряженно думал. Губы его нервно дергались. Ему надо было помочь. 

Я сказал, что обязательно напишу о нашей встрече. О том, что я, возможно, задел его человеческое достоинство. Он мог не покупать статус вора в законе выручкой от продажи мандаринов. Его наверняка бессовестно оговорили.  В таких случаях менты охотно пользуются сомнительной информацией. И даже распространяют ее. Есть у них такая задача – опорочивать воров в законе, подрывать их авторитет. Возможно, я невольно подыграл им. Но я исправлю ситуацию. Ну и так далее, в таком же духе. В моем выступлении звучал сарказм. Но Гиви не улавливал.

–  Если нэ напышэшь, будэт очэн плохо. И тэбэ и твоей дочэри, – сказал он, кивая на Лору. – Кагда будэт статъя?

- Через неделю.

- Абманэшь – пажалээшь.

            –  Вы в самом деле сделаете это? – спросила потом Лора.

Я признал, что в этом случае перегнул палку. Мне ли не знать, какие примочки устраивают менты. Возможно, это была провокация и против меня тоже. От меня ментам тоже ведь достается. Ну и, конечно, недооценил дух самого Гиви. Мне сказали, что он отпрыск грузинских интеллигентов, писателей и артистов. Короче, ошибки надо признавать и исправлять.

–  Мне все больше нравится наша профессия, – неожиданно сказала Лора.

Я не просил Лору держать этот случай в секрете. Она сама сказала, что ничего не скажет Жене, иначе узнает Вера.  

 

Глава 27

 

За ужином Женя взглянула на часы и объявила, что у нее сюрприз. Через несколько минут она познакомит нас со своим молодым человеком. Я сглотнул комок в горле.  Вера оживила изменившееся лицо вымученной улыбкой.

В прихожей раздался звонок. Женя пошла открывать. Послышался бархатный баритон. Через минуту они появились вдвоем: Женя и обладатель баритона. Красивое, интеллигентное, можно сказать, плакатное лицо. Весь точно с витрины: новенький костюм, новенькие туфли. Взгляд прямой, открытый, глаза добрые. На Женю смотрит с обожанием. Чуть застенчивая улыбка. Дочери, как правило, выбирают не тех, но этот – хорош!

–  Это Олег, – сказала Женя.

Рука крепкая, только манера здороваться странная. Обхватывает не ладонь, а только кончики пальцы, и сильно их сжимает.

Вера получила букет красных роз. Ей же предназначалась коробка конфет. На стол встала бутылка дорогого коньяка.

            Пока мы с Верой приглядывались к жениху, мама приступила к допросу. Через несколько минут стало ясно, что приехал Олег из Ханты-Мансийска. Торгует брюками. Недавно купил модную «девятку» жигулей. О том, что подался в коммерцию, не жалеет: дела идут в гору. Чем занимался в Ханты-Мансийске – молчок. Выяснять бессмысленно. Если таит, значит, хвалиться нечем. Спросишь – почти наверняка соврет. Ну, и что нашла дочь в этом мелком торгаше?

Женя, словно угадав мои мысли, шепнула:

–  Папка, он очень глубокий.

Я встретился глазами с Олегом. Это был тот взгляд, которым обычно обмениваются отец и жених.  «А не прохиндей ли ты?» – спрашивал я. – «А не будете ли вы лезть в нашу жизнь?» – отвечал жених. – «Меня не проведешь, даже не мечтай!» – пригрозил я. – «Ох уж эта мне отцовская ревность!» – парировал Олег.

Вслух он сказал:

–  Я очень люблю вашу дочь, Юрий Леонтьевич.

Значит, уже спят, понял я.

–  Когда свадьба? –  спросил отец.

–  Хоть завтра, – отвечал Олег.

–  А жить где будете? – донимала мама.

–  Я снимаю двушку, – сказал Олег.

Вера высказалась категорично:

–  После свадьбы – никакой квартиры. Будете жить здесь.

Стратегия понятна. Вере жених дочери нужен, как боец на ее стороне.

Олег переглянулся с Женей. Его мимику можно было понять предельно просто: вообще-то, мы собирались жить самостоятельно, но если вы будете настаивать, то мы артачиться не станем Догадливая мама сверлила отца взглядом. Мол, говорила же тебе, не надо ехать, и вот, оказалась права: тут для нас места не будет.

 

                                                                         Глава 28

 

 У Нади сегодня день рождения. Она отправила дочь к матери и ждала меня. Стол накрыт, горят свечи, играет нежная музыка. Сегодня я обещал остаться до утра. Готовя последнюю закуску, Надя сладко вздыхала. Произошло то, чего она сама от себя не ожидала. Хотя, если вдуматься, ничего удивительного в этом не было. К своему мужу она было привязана, как девочка к отцу. И вот подвернулся тоже немолодой, но гораздо моложе, и это было как бы то, что надо. К мужчинам-ровесникам у нее сложилось презрительное отношение, воспитанное супругом-папиком: мол, все они несостоявшиеся хлыщи.

Я не пожалел времени на поиск подарка. Занятие оказалось непростым. Что преподнести женщине, у которой без того есть все? Убил пару часов, но так ничего и не выбрал. Заглянул в антикварный магазин.   Взгляд уткнулся в статуэтку Венеры. Можно было подумать, что именно Надя послужила для скульптора моделью.

–  Вау, дорогой! Как это мило! –   проворковала Надя, принимая подарок.

Я оглядел обстановку. Мне почему-то захотелось погасить свечи и выключить музыку. Антуража и декораций требует сладострастие, а не любовь. Каждая вещь в большой квартире Нади хранила следы чужой жизни, чужих вкусов… Перво-наперво Кеши… Нет, я не смогу жить здесь. А Надя, напротив, живет мыслями о будущей совместной жизни. Женщина есть женщина. Разрушая чужое гнездо, она тут же сооружает свое собственное.

Надя изготовилась выслушать тост. Может быть, «дорогой» скажет то, чего она ждет. Когда мужчина говорит тост, он вольно или невольно высказывает свое отношение к женщине. Чисто психологически отношение Нади ко мне было более жизненным. Отношения не могут долго находиться в стоячем положении, они должны куда-то двигаться. Надя двигала их к браку. Иначе – рано или поздно впереди разрыв. Она молода, ей нужен муж, а не бойфренд. Свободная любовь унижает женщину. Вот она и спрашивала меня ласковым взором: «Доколе ж коршуну кружить?»

А я дал себе зарок, что после развода с Верой никогда не женюсь. Я уже не верил, что штамп в паспорте что-то дает. А точнее, не верил, что найду женщину по себе. Я бы, может, на что-то и надеялся, если бы знал, что же именно мне нужно.

Говорят, гормоны пылкого влечения перестают будоражить через полгода. Со мной это произошло раньше. Нет, я по-прежнему приходил в боеспособное состояние, даже не прикасаясь к сочной Наде, а только предвкушая скорую близость. Но все равно острота ощущений была уже не та. А Надя, напротив, с каждым свиданием все больше входила во вкус. Раньше, как все неиспорченные женщины, она была в постели немного неуклюжей, больше принимая, нежели расточая ласки. А теперь становилась все более бесстыдно-нежной.  

Короче говоря, я трезво понимал, что Надя – не вариант на оставшуюся жизнь. С ней я буду таким же одиноким, как и с Верой. И, может, даже еще более одиноким. Но в таком случае, на кой черт ставить на попа семейную жизнь?

 

            Утром мама тихонько спросила, где я был, когда пришел? Поди, уже светало? Я попробовал отшутиться – не получилось. Но мама была настроена серьезно.

–  Разве так можно? –   тихонько отчитывала она меня. – Мы жили у Стасика. Он себе такого не позволяет.

Вышла из своей комнаты Вера. Даже не спросила, где меня носило всю ночь. К чему вопросы, если весь в женских духах, а в одном месте, даже в помаде.

–  Ну, что дорогая Мария Степановна, будем делать с сыном вашим? – почти гекзаметром вопросила Вера, когда сели пить чай. – Посмотрите, что это у него возле уха.

Мама потрогала у меня названное место и сыграла удивление.

–  А что у него тут?

–  Помада, Мария Степановна. Причем, помада оставлена шатенкой. А во сколько он сегодня домой явился, знаете? Теперь вы видите, что он себе позволяет?

Мама молчала, но была готова обсудить мою порочность.

–  Ставлю вас в известность, – продолжала Вера. – Мы будем разводиться. Это решено.

Перед тем, как Вере уехать из Павлодара на завоевание Москвы, мы развелись. (Столица принимала по лимиту только одиноких). А когда через четыре года получила прописку, зарегистрировались снова. Таким образом, впереди маячил наш второй, уже не фиктивный, а настоящий развод.

Мама вздохнула с неубедительной горестью:

–  О, господи! А как же дети?

–  А что ему дети? Разве не видите: человек живет сам по себе. Захотелось завести любовницу – завел. Захотелось прийти от любовницы под утро – пришел.

–  Юра, ну что же ты молчишь? – спросила мама. – Может, работа была или командировка?

–  Ага, командировка! – торжествующе воскликнула Вера. – Плохо же вы знаете своего сына. Он даже для приличия не соврет.                                                                              

             

…Отец продолжал жить у нас в Москве, а мама – уехала к сестре Катерине в Коломну. Родителям обоим хватило бы места в ее трехкомнатной квартире. Но тетка не любила и не могла любить отца. Он в глаза называл ее бездельницей и барыней.

            Отец все чаще хандрил. Ему не хватало азиатского солнца. «Как здесь живут люди, в такой мгле?» – сокрушался он. Закапав себе в глаза лекарство от глаукомы, лежал неподвижно, сложив на груди руки. О чем он думал? Что представало у него перед глазами? Конечно, город, который строил. Дом, в котором жил. Иртыш и озера, где ловил рыбу. Рыбалка в Казахстане удачливая, обильная.  Казахи любят баранину, для них удочка – нелепое баловство.          

            …Приехал Виктор со своим выводком: две девочки и мальчик. Купил в Коломне двухкомнатную квартиру. И сбился с ног в поисках работы. В самой Коломне ничего подходящего найти не мог.  Брат перенес поиски в Москву. Просил меня помочь. Не верил, когда я говорил, что нет у меня такой возможности. Не верили и родители. Им почему-то казалось, что у меня должны быть связи среди коммерсантов. Ничем другим Витя заниматься не хотел и не мог, кроме, как «купил-продал». Я оправдывался тем, что связи есть, но не те. Но это считалось отговоркой.

Происходило то, что я должен был предвидеть, зная характер Виктора. У него стал проявляться синдром младшего брата. А заодно - синдром младшего сына, за которого родители должны особенно переживать.  

 

Глава 29

 

Стасик приехал в Москву на премьеру своего фильма. Дверь ему открыла Женя. Он ласково заворковал, целуя ее, как она выросла! Какая стала чаровница! Какая прелестница! Стол был накрыт по высшему семейному разряду. Стасик потирал руки. Он тоже соскучился по маминым пельменям. Ему только не понравились марки спиртного. Он достал из модной кожаной сумки водку «Абсолют» и бутылку испанского вина.  

–  Жизнь слишком коротка, чтобы пить дешевые напитки!

Женя смотрела на него, как фанатка на известного артиста. Последний раз он был у нас года четыре назад. Тогда она называла его на «вы», как было принято у Тереховых. Но сейчас это не понравилось Стасику.

–  А ты чего выкаешь? – шутливо возмутился он.

–  Нехорошо тыкать, – робко запротестовал отец.

–  Папа, обращение на «ты» подчеркивает родственность отношений, – изрек Стасик. И потянулся бокалом к Жене. – Давай, племяшка, выпьем на брудершафт.

Они поцеловались. Женя зарделась. Олег натянуто, ревниво улыбался. Стасик объявил, что премьера его фильма состоится на днях. Но мы увидим его творение прямо сейчас. Он привез кассету.

–  Какой сюрприз! Тогда наливай еще «Абсолюта»! – воскликнул отец.

Его распирала гордость. Он расчувствовался. Глаза его увлажнились. Мать гладила Стасика по плечу:

–  Солнышко наше!

            Стасик вставил кассету в телевизор и вышел во двор.

 

            Фильм был о любви художника к жене друга. Художника оправдывало чувство, с которым ни он, ни жена друга не могли бороться. Страстная любовь. При этом влюбленные очень нравственно переживали, что ведут себя нехорошо. Очень совестливо предчувствовали, что рано или поздно причинят боль своим дорогим супругам, но ничего не могли с собой поделать.  Страсть обуяла их.

Фильм назывался назидательно – «Наказание за любовь». Стасик прислушался к совету Крошки, что трагедию любви познает лишь тот, кто изменяет. (На самом деле это парадоксальная мысль Оскара Уайльда). Жертвой бурной страсти сделал любовника. В финале пылкий чувак лезет в квартиру возлюбленной по шатающейся водосточной трубе, срывается и падает на асфальт с этажа этак шестого, без шансов уцелеть.

 

Брат появился ровно тогда, когда пошли заключительные титры.

–  Браво! – отец сделал два хлопка в ладоши и предложил выпить «Абсолюта».

–  Стасик, любимый сыночек! – всхлипнула мама.

Стасик посматривал на меня. Я озадаченно молчал. Стасик предложил выйти покурить. На лестничной площадке мы запалили сигареты. Брат ждал моего впечатления. Я спросил, как к этому кино отнеслась Полина.

–  Ей очень понравился сценарий, – неожиданно сказал Стасик. – Как я мог не показать? А от фильма она вообще в восторге.

Он меня очень удивил. Ну, просто очень!  

–  Ну, ты даешь! – сказал я. – Признался в измене через фильм. Наверно, единственный случай в истории кинематографа. А жена при этом в восторге? Обалдеть! Поздравляю.

Стасик глянул на меня неприязненно.

–  С чего вдруг она может что-то заподозрить? По себе судишь? У меня могут быть увлечения, но я не унижаю жену. Я уважаю ее, как личность.

Который раз убеждаюсь, что от громких слов я обычно цепенею.

–  То есть в этом кино она не увидела ни тебя, ни себя?

Стасик отчеканил:

–  Она увидела то, что и должна была увидеть – обычное в драматургии смешение реальности и вымысла. Да, для достоверности образа я выписал в жене художника некоторые черты Полины. Но это - выдуманная жена художника, а не реальная Полина. Она это поняла. А ты не можешь понять по вполне понятной причине. Тебе не нравится все, что я делаю в искусстве. Знаешь, если честно, я уже устал от этого.  

           Это была обычная манера Стасика вести разговор о его жизни в искусстве. Пункт первый: я (это я о себе) чего-то не понимаю, потому как у меня другая профессия. Пункт второй: если даже я в чем-то разбираюсь, то не так профессионально, как он, Стасик. Пункт третий: если мне что-то не нравится, значит, я не верю в его талант. Пункт четвертый: свою критику я излагаю нелицеприятно, а значит, конфликтно. И, наконец, пункт пятый: за всем этим кроется моя низкая зависть.

           Последний пятый аргумент он сегодня еще не привел. Просто разговор до этого не дошел. Я сделал вид, что поверил. Я подумал: если Полина понравился фильм, чего мне-то переживать за нее? Я остановил этот разговор и поздравил брата с дебютом сценариста. Если не брать в расчет Полину, я был доволен успехом брата. Во мне сидело семейное «мы». То есть готовность гордится всеми Тереховыми: родителями, братьями, их детьми. Ну, а как иначе?  Жить только своей ветвью рода?

Стасик пригласил Женю и Олега на премьеру фильма.  

 

           

            Премьера есть премьера. Стасику надо было провести и рассадить десятка три корифеев и друзей. А еще проверить готовность буфета к фуршету. Женя и Олег принесли выпивку с собой. Но после премьеры Стасик к ним почему-то не подошел. Женя была расстроена, требовала объяснений от меня. Я сказал, что Стасик просто закрутился. Такой ажиотаж. Кругом столько маститых киношников. Женю мои объяснения не устраивали.

–  Не ожидала я от него.

Олег тоже очень обиделся и устроил что-то вроде диспута.

–  А еще считает себя верующим. А как же заповедь: «Не желай жены ближнего своего?»

–  Погоди, – сказал я. – Это любовь героя к жене друга, а не любовь Стасика.

Олег осуждающе уставился на меня.

–  Юрий Леонтьевич, вы это серьезно? Это кино вашего брата о себе самом.  Между прочим, его жена мне понравилась. Глубокая, порядочная женщина. А любовница – глиста в скафандре. Друг – настоящий мужик, а любовник – додик. Глиста и додик замутили как бы большую любовь. Пустота влюбилась в пустоту. Даже друг с другом цитатками из книжек разговаривают.

Я смотрел на Олега с удивлением. Чего ж он так бурно реагирует? Неужели ревнует?  Но это же смешно – ревновать племянницу к дядьке. А еще мелькнуло: в семейных отношениях враг иногда вдруг становится партнером. Совсем, как в разведке. 

 

Неожиданно позвонила Крошка. Ей не терпелось услышать мое мнение.  Все их общие со Стасиком и Феней друзья пребывают в растерянности. Сказать Стасику, что думают о фильме, как-то неловко. Можно обидеть. Поэтому высказывают только положительную оценку, а отрицательную держат при себе. Я напомнил Крошке ее же слова. Если появился шанс проявить свой талант, делай это, не считаясь ни с чем, ибо более подходящего случая может не быть.  

–  Так-то оно так, – сказала Крошка. – Но тут особый случай. Стасик появился в театре с Полиной.  Хотел показать, что у них все окей. Но все заметили, что Полина заметно похудела. Знаешь, у меня нехорошее предчувствие. Поэтому и позвонила. Поговори с Стасиком. Пусть он отправит Феню в отставку. Она долго переживать не будет. А вот Полина…

Я сказал, что никогда не лез в отношения Стасика с женой, и не буду это делать.

- А говорил о братской заботе, - упрекнула Крошка.

Она сказала, что дописывает пьесу и очень собой недовольна. Работа слишком затянулась, а хорошие пьесы пишутся залпом. Я пожелал ей успехов в драматургии.

 

Глава 30

 

Наконец-то, состоялось новоселье у родителей.  Вера была занята. Я поехал с Женей и Олегом. Дом в центре Коломны оказался в запущенном состоянии. Свет в лифте не горел, кнопку нажимали вслепую.

В Павлодаре был первый этаж, высокие окна, двери и потолки. Две комнаты, большая кухня. Здесь же… Прихожая и кухня – не повернуться. Окна в единственной комнатке плохо пропускали свет. Нора.

Я не понимал Виктора. Младший брат подгонял обстоятельства родителей под перспективы своей жизни.  Ища квартиру для них, искал для своих деток. Неужели нельзя было найти лучше? Хотелось наорать на брата: «Ты чего натворил?»

Порывался и отцу сказать. Ну, плюнули тебе в спину казахи. Так везде можно нарваться на отродье. Но тут же оправдывал старика. Не мог он предположить, что чего-то надо бояться больше плевков. Плевок казаха взял и смыл. А как на исторической родине жить теперь – словно в одноместной камере?

 

В Павлодаре родители с апреля по ноябрь жили на даче. А здесь где будут лето проводить? Там отца каждую субботу старые компаньоны возили ловить рыбу. А здесь? Витя повезет? Ага, щас.

Здесь не будет хватать казахстанского солнца. Окна выходят то ли на север, то ли на юг. И все эти нехватки (плюс каждодневный стресс) в сумме лишат родителей нескольких лет жизни.

Поборником идеи съехаться был Витя. Не сомневаюсь, что им двигала сыновняя забота – спасти маму и папу от националистов. Но что в результате? Между тем, появились сообщения, что всплеск национализма в Казахстане идет на спад. (Я этому ничуть не удивлялся. Не было в СССР более добродушного, более русифицированного народа, чем казахи). Узнав об этом, отец досадливо морщился, а мама припоминала ему свои опасения. Но что-то исправить было уже невозможно.

 

            Ремонтом занимался Витя. Пытался подключить меня. Но я сказал ему, наверно, резковато оттого, что слишком кратко: мол, давай, Витя, сам. Некогда мне было мотаться в Коломну. Одна командировка за другой. А бывший морской пехотинец еще нигде не работал. Но он страшно обиделся. И даже соорудил обвинение. Мол, я не хочу заботиться о родителях.  Похоже, Витя считал, что моя пишущая машинка работает сама по себе, даже в мое отсутствие. Типа скатерти-самобранки.

            Раньше, когда братья жили в других городах, забота о родителях лежала на мне. Я помогал с ремонтом квартиры, возил их на дачу, работал там лопатой, ублажал отца рыбалкой. Так продолжалось больше двадцати лет.  Теперь же, когда мы съехались, я считал, что пришло время братьям позаботиться о родителях. Нет, я не устраняюсь. Но отойду в заботе на второй план. И это будет справедливо.         

           Я осматривал квартиру. Ремонт получился убогим. Хотя едва ли Стасик дал Вите мало денег. Я вошел боком в 4- метровую кухню и не поверил своим глазам. Наверно, при покупке в голове у Вити шла борьба между эстетом и экономом. Гарнитур, будто сделанный одним топором, без применения других инструментов, не оставлял сомнений в победе эконома. Если комната напоминала одиночную камеру, то кухня – карцер. Мамин карцер. Позже у Стасика вырвется: «Не могу видеть это убожество». Он имел в виду не только кухонный «гарнитур», но и всю квартиру в целом. Понятно, он воспринимал новое жилище родителей в сравнении со своим, уже московским...  

 

За столом уже сидели Витины дети. Девочка и мальчик. (Старшая дочь где-то гуляла). Им хотелось есть. Они украдкой таскали с тарелок, уверенные, что взрослые ничего не замечают. Отец осуждающе посматривал на Витю. Витя сдвигал брови, шикал на отпрысков. Но они воспринимали это, как игру. Снова хватали. Ко мне они обращались на «ты», только хранитель устоев этого как бы не слышал. Я тихонько сказал им, что в детстве обращался к теткам и дядьям исключительно на «вы». Детки меня насмешливо выслушали и продолжали «тыкать».

Под столом сопел и устраивался поудобнее жирный лабрадор. Собака тоже плохо поддавалась дрессировке, не хотела правильно вести себя под столом. Ворочалась, пыхтела и добавляла в атмосферу специфические ароматы.

–  А он не укусит? – спросила Женя, присаживаясь за стол.

–  Нет, он добрый, – сказали дети.

–  А вдруг я на него нечаянно наступлю?  

–  А ты не наступай, – сказал Витя.

–  Почему я должна напрягаться? – удивилась Женя.

–  А ты не напрягайся, – посоветовал Витя.

–  Ну, вы даете! – не выдержал Олег.

Откуда ему было знать, что дядя Витя страсть как любит, чтобы все восхищались его детьми и собакой. Ну, вот есть такая особенность у человека.

           

            Отец сел во главе стола, положив рядом исписанные листы бумаги. Изготовился читать свои стихи. Витя устроился по правую руку от отца. Для него это имело значение – кто где сидит. Рядом с Витей погрузилась в стул его волоокая жена Галя, по фамилии Пятак, родом из Полтавы.

Отец водрузил на нос очки и начал читать свои стихи. Галя подняла очи в потолок и выразительно прошептала: «Тоска!» Стихи   были, прямо скажем, не ахти. Но пантомима Гали мне не нравилась еще больше.

Глухая мама сидела с неподвижным лицом и что-то тихонько напевала. Я прислушался. Неужели гимн Советского Союза? Я не верил своим ушам.

- Что ты напеваешь, мама?

- Несчастная наша страна! – с болью в голосе сказала мама.

Напротив Вити села тетка Катерина. Полковница старалась не встречаться с племянником глазами. Значит, накануне поссорились. Как наследник, Витя был не очень-то вежлив с благодетельницей.  Нельзя исключать, что она читала в его глазах пушкинское: «когда же черт возьмет тебя?»

Среди особенностей Вити была страсть к гречневой каше с сахаром. Сейчас он дивил народ иначе. Тщательно накладывал себе полную тарелку разных блюд, чтобы всего было понемногу. Будто готовил позицию к бою.

А Стасик чего-то не приезжал.

Все поглядывали на часы. О том, чтобы сесть за стол, не дождавшись Стасика, не могло быть и речи. Отец свято был уверен, что тем самым хранит устои.

–  Стасик, солнышко наше, где же ты? – покончив с гимном, стонала мама, обращаясь к Стасику через астрал.

–  Не переживай, – утешал ее Витя. – Приедет, никуда не денется.

–  Нашел работу? – спросил я его.

–  Дилером устроился.  Краски продаю, – сухо отвечал Виктор.

–  Акварельные?  

Виктор скривился:

–  Какие акварельные?

           Женя осмотрелась, увидела на стене большие фотографии Стасика и Вити, сделанные когда-то мной, и начала интервью.

–  А почему фотографии папки нет?

–  У него спроси, – ответил отец.

–  А почему у папки и у Стасика девять лет разница в возрасте? – не унималась Женя.

–  Война, – сказала мама.

–  Бабуля, война шла четыре года, – сказала Женя.

Я понял, что надо вмешаться:

–  Женя, смени пластинку.

Неизвестно, чем бы закончилось это интервью, если бы не звонок в дверь.

На пороге стоял Стасик с кожаной сумкой за плечами. Взбудораженный, хотя слегка раздраженный.

–  Попал под радар. Все-таки какие подлецы – эти московские гаишники. Никакой зрительной памяти.

Стасик напоминал семейному собранию, что стал все чаще мелькать на голубом экране. На одном канале вел что-то вроде викторины. Хорошо двигался, выделялся дикцией, убедительно изображал работу мысли, когда камера брала его крупным планом. На другом канале проводил что-то вроде политинформации.

Олег стал выяснять у Стасика, сколько получают телеведущие. По ведомости или в конвертах. Стасик отшучивался. Отец, который переживал за простой народ, развил эту тему. Мол, одни в шоколаде, а другие… Где справедливость? Вон как Вите тяжело поднимать троих детей. А каково старикам с их нищенскими пенсиями? Стасик поддержал социальный протест. Сказал, что делится и будет делиться. Но только с родителями.

Я выбрал момент, когда мама была в кухне одна, зашел туда следом и дал ей денег.

–  Ой, куда столько! – удивилась она.

–  Ну, давай половину обратно, – пошутил я.

–  Нетушки, – сказала мама.

Она сунула денежки в карман и предупредила

–  Только отцу не говори. У него пенсия – не сравнить с моей.

–  У вас денежки врозь? –  удивился я.

Мама ответила мне выражением лица и горестно вздохнула. Она была унижена. Но разве не была унижением вся ее жизнь? Возможно, из-за унижения она и оставила меня у бабки. Ей нечем было дальше терпеть и прощать унижения свекрови. А значит, нечем было любить меня, трехлетнего.

Бабка должна была понимать, что ребенок в нежном возрасте чувствует себя частью матери. И если мать пропадает, если глаза ребенка ее не находят… Сирота – это не обязательно, когда совсем нет родных. Сиротой можно быть и в своей семье.

Почему же бабка этого не учитывала? У нее на руках был тяжко больной муж. Уход за ним требовал времени и душевных сил. Ей было не до меня. Выгнать невестку – означало взвалить на себя ее материнские заботы. Но она все же выгнала. Почему? Видимо, был очень серьезный повод. Какой?

 

                                                                       Глава 31

 

Спустя месяц Стасик позвонил из Питера, в голосе его было отчаяние.

–  Представляешь, у Полины обнаружили рак!

Это сообщение, как бомба, которая попадает в общий окоп фамилии. Ты можешь жить в другом городе, но чувствуешь, что попало и в тебя. Для меня причина рака у Полины заключалась в пяти годах ее учебы в Семипалатинске (Семске). Со времени ядерных взрывов там прошли десятилетия, но термояд все еще входил в состав воздуха, почвы, воды в реках и озерах. В каждом жителе этого города сидели, как в засаде, раковые клетки.

Полина закончила там мед. По распределению там и осталась. Стасик вернулся из армии и устроился в местный театр. Я подключил своих друзей в Алма-Ате, хорошо знакомых с главным режиссером местного русского театра. По их рекомендации Стасик приехал, показался, понравился. Так они оказались в Алма-Ате. Семский термояд больше не грозил Стасику, но затаился в организме Полины.

Известие Стасика погружало в мистику. Несколько лет назад вот так же позвонил Витя: у его жены рак. Она приехала из Балтийска, чтобы попасть к хорошим врачам в Каширке. Молодая, красивая, цветущая. Ее глаза метались, в них стоял ужас. Она таяла на глазах. Она понимала, что обречена. А у нее оставалась маленькая дочь. Она рыдала: за что? Болезнь эта всегда воспринимается, как кара. А если больного трудно считать грешником, он считается ответчиком за чьи-то грехи. И вот второй такой случай. Полина. Кто следующий?

           

             Беда, говорят, не приходит одна. Вернувшись с работы, я застал Веру в слезах: Дениса арестовали. Или, как сейчас говорят, приняли. Групповая кража компьютеров.

–  Нельзя доводить дело до суда, – кричала Вера. –  Нужно вытаскивать его немедленно! Они там, в сизо, как в парилке, дышать нечем, у всех фурункулы по телу. А у Дениски без того здоровья нет.

Я сказал:

–  Давай без паники. Нормальное у него здоровье. Хотя, конечно, здоровее там не становятся.

–  Что ты несешь? – гневно воскликнула Вера. – Это же твой сын!

Я покачал головой:

–  Нет, Вера, теперь он только твой сын. Ты все сделала, чтобы он был только твоим сыном.

Больше года Денис в упор меня не видел. Его приятели перестали здороваться.

–  Ты думаешь, что говоришь? – Вера перешла на свистящий шепот. – Знаешь, что такое отказаться сейчас от него?  Это предательство!

–  А его отношение ко мне – как назовем?

–  Он не может простить тебе мерзкое отношение ко мне! Только и всего. Не теряй времени, иди наверх и проси, вытаскивай. В том, что случилось, твоя вина.

- Сделал – пусть ответит.

У меня были свои резоны считать, что так будет правильно.

                                                                   

            Сначала я пошел в школу. У меня не было конкретной цели. Можно сказать, отца потянуло на место преступления сына. Классная Дениса встретила меня с побитым видом. Ей здорово влетело. Все участники кражи – из ее класса. Может быть, даже чувствовала свою вину, хотя в чем она виновата? Показала приемную директора, откуда подростки утащили четыре компьютера.  

Приемная находилась на втором этаже. Решеток на окне не было. Единственный запор – шпингалет на оконной раме. К тому же полуоткрытая форточка была приглашением на кражу. Единственной проблемой было дотянуться снизу. Я подошел к этому окну со двора. Прикинул. В форточку Денис точно бы не влез. Стоять на чьих-то плечах он не мог. Никто бы не выдержал его тяжести. А вот если бы, как самый высокий и крепкий, встал у основания, а к нему на плечи забрался еще один, а к тому на плечи – третий, то этот третий, самый маленький, запросто влез бы в форточку. Уж я-то знаю: сколько раз проникал в квартиру после ночных похождений, чтобы не будить родителей.

Ну и что из этого следовало? А то, что Денис почти наверняка был у основания этого «дела».

            Я позвонил генералу МВД Рудневу. Не так давно показывали по телевизору его внука-мажора, устроившего аварию со смертельным исходом. Генерал мог меня понять. Я попросил:  пусть сын ответит, одна только просьба: чтобы не били.

–  Он в сознанке? – спросил генерал

Этого я не знал. Руднев распорядился по селектору, чтобы связали со следователем, который ведет дело. Оказалось, Денис Терехов свое участие в краже категорически отрицает. И это подтверждается показаниями подельников. Своими руками замки не курочил,  компьютеры не утаскивал. Но можно не сомневаться, что организатор именно он.

–  Это ваши догадки? – спросил генерал.

–  Это видно невооруженным глазом, – ответил следователь.

–  Все равно, не очень усердствуйте с ним, –  распорядился генерал.

–  Кому он нужен? – отозвался следователь. – Расколем в рамках закона.

В рамках закона он не расколется, подумал я. Хотя… вне рамок закона тоже не расколется.

–  Время такое. У меня самого… – Генерал привел в пример своего внука, и своеобразно обобщил свои личные переживания.  – Собака жрет говно своего щенка.  Делает это, будто так и надо. А меня всего выворачивает.

 

           Женя и Олег обедали в кухне. Предложили мне присоединиться. Я отказался. Сварил себе кофе.

–  Папа, мы только что из сизо, – сообщила дочь. –  Там такая очередь, мама осталась стоять. Там столько решеток, такие запахи, так страшно.

Это тебе страшно, а не Денису, подумал я. Прошлым летом я ездил с ним в Астрахань на рыбалку. Там у меня приятель – начальник тюрьмы. Я завел сына в это чудное заведение, царство лязгающего железа. Денис и ухом не повел. По моей просьбе его заперли на час в карцере, где можно стоять только боком. Он вышел оттуда с ухмылкой.

–  Детей надо терпеть, папа, – воспитывала меня Женя.

–  Это правильно, – согласился я. – От детей надо терпеть.

–  Не держи ты зла на Дениса. Он и меня обижает, деньги таскает.

Дочь тоже считала, что я не хочу помочь сыну по злопамятству.

Я повторил Жене то, что уже сказал Вере.

–  Чтобы помочь Денису, он должен во всем признаться.

–  А если он не участвовал?

–  Все признались, он один упорствует. Всех будут судить, а он хочет выйти сухим из воды.

–  Папа, если его посадят, он выйдет моральным уродом. Поэтому я на стороне мамы. Его надо спасать.

В прихожей послышались шаги. Это была Вера. Она слушала наш разговор.

–  Как можно желать тюрьмы родному сыну?  – осуждающе произнес Олег. – А если он уже сейчас все понял и больше не будет?

–  Кто не чувствует вины, тот ничего не понял. А кто чувствует вину, тот раскаивается. А кто раскаивается, тот пишет чистосердечное признание, – доказывал я.

Жена выросла в дверях, что-то жуя.

–  Олег, ты не знаешь своего тестя. Он что хочешь обоснует.

Говоря эти слова, Вера нервными движениями выкладывала из большой сумки круги колбасы, брикеты масла, пачки печенья. То, что не смогла передать Денису: Выложив, села на стул и сказала мне с ненавистью:

–  Кого когда исправляла наша тюрьма, умник ты наш? Сходи на рентген. Пусть посмотрят, есть ли у тебя сердце.

 

            Олег переехал к нам.  Теперь Денис, если его выпустят с подпиской о невыезде, не будет иметь в квартире своего места. Не спать же ему в одной комнате с Женей и Олегом. Вера сказала, что Дениска пока будет жить в ее комнате.

Я насторожился:

–  Что означает «пока»?

–  Пока ты нас не покинешь.

Как-то зловеще это у нее прозвучало. Я почувствовал, как кровь прихлынула к лицу.

– Но я здесь прописан, – едва сдерживая ярость, проговорил я. – Это и моя квартира тоже.

Я мог бы больше сказать. Мы жили в Павлодаре в моей трехкомнатной квартире, которая после разных ухищрений досталась сестре Веры.

Но Вера уже вывела на позиции тяжелую артиллерию

–  Когда-то ты не хотел Дениса, а сейчас в наглую отказался от него. Поговори с психологами, они тебе скажут, что ребенок еще в утробе матери чувствует, что он нежеланный.

Я потерял дар речи. Надо же возвести такую теорию. Как убедительно. А главное, как безобразно я выгляжу.

–  Тебя послушать, так я – просто монстр, – пробормотал я.

Вера дурашливо всплеснула руками:

–  Наконец-то ты сам это понял!

–  А вы все, стало быть, хорошие люди?

–  Мы – нормальные!

–  А я, значит, ненормальный?

–  Обратись к психиатру.

После этого разговора я не мог работать. Из головы не выходило: может, со мной действительно что-то происходит? То, что у меня нервное перенапряжение, не было сомнений. Я давно уже не мог заснуть без снотворного. А когда не спится, тогда вспоминается…

 

                                                                       Глава 32

 

1952-й год. Отец носит погоны старлея. Закладывает так называемый нулевой цикл – фундаменты площадок. То ли для противоракетной обороны, то ли для радиолокационных станций. Стройки сверхсекретные.

Подмосковные деревни убоги. Порушенные дома, заполненные водой воронки от бомб и снарядов. Здесь гораздо реже, чем в Сибири, светит солнце. Оттого все выглядит серо и даже мрачно, особенно поздней осенью и зимой.

Мы снимаем угол у одинокой старушки Марфуши. Она предупреждает родителей, что за мной нужен глаз да глаз. Нельзя мне ходить в лес. Здесь шли страшные бои. Но я нарушаю запрет …

Мне уже приходилось видеть, как умирает человек. На моих глазах больше года уходил дед Василий. Я видел, как мой дружок попал под колеса полуторки. Мы катались на коньках, уцепившись проволочными крючками за проходящие полуторки. Он не удержался на ногах…  

Здесь, в Подмосковье, я увидел, как выглядят следы боев. Траншеи, землянки, доты, дзоты еще не полностью ушли в землю. Чуть копнешь носком ботинка – странная слизь и мелкие белые черви. Это трупные черви. А слизь на сапогах, ремнях, касках, бляхах, деталях оружия –  съеденная червями человеческая плоть. Не все трупы были увезены похоронными командами…

Меня лихорадило от лесных находок. Оружие вообще вызывало трепет.  Я очищал винтовки от грязи и ржавчины. Сушил патроны. Уходил подальше в лес и нажимал на курок. Но патроны безнадежно отсырели.  Я откопал в блиндаже оружейный ящик и сложил туда свое богатство. Моих трофеев хватило бы для небольшого музея. Но я так увлекался, что терял бдительность. Марфуша меня выследила и доложила отцу. Отец побросал винтовки в Москву-реку и велел маме не спускать с меня глаз.

 

Взрослые ведут свои разговоры, я слушаю. Оказывается, скоро у меня появится еще один брат. Отец неуклонно идет к своей цели, не сомневаясь, что у него будет еще один сын. А мама колеблется. Она делится своими сомнениями с Марфушей.   Старушка говорит: «Где двое, там и третий проболтается».

Так на свет появился Витя.  Витенька. Такой же неспокойный и горластый, как и Стасик. Спокойных детей мама не могла рожать по душевному состоянию. Маме теперь некогда заниматься Стасиком, а тому всего три года. Маме надо высыпаться. Пока она спит, я занимаюсь и Стасиком и Витенькой.

У меня обычные страхи няньки. Как бы чего не проглотили. Как бы чего не затолкали себе в ухо или в нос. Как бы не опрокинули на себя чайник с кипятком. Но самое страшное – детский рев. Кто придумал эти погремушки? Сколько ни тряси – ноль внимания. Или еще больше рева.  И все же я любил братьев больше, чем родителей. Это совершенно точно, если учесть, что я не мог любить родителей.

С появлением третьего сына скандалы в семье не стихли, а усилились. Мама понимала, что теперь-то муж никуда не денется, и стала брать реванш за все свои обиды. Главным требованием было немедленное заключение брака. Но отец под разными предлогами тянул резину. (Он сводит маму в загс только лет через пять). Так они и жили, сводя старые и накапливая новые счеты.

 

           Школа здесь необычная, похожа на барак. Учителя странные. Когда что-то объясняют, сами заглядывают в учебник. Или по тетрадке читают. Среди них много мужчин. Один без руки, у другого черная повязка на глазу, третий ковыляет на протезе. Но все – добрые дядьки, двоек не ставят. Школа должна давать знания? Какое заблуждение! Школа должна развивать желание получать знания. Вот эти добрые инвалиды войны развивали. Мы, ученики, все как один много читали.   

 

           Обычно мы жили в подмосковных деревнях.  Но однажды переехали в военный городок, где был развит блуд. Во время вечеринок маму приглашали танцевать офицеры. После возвращения домой в отца вселялся Отелло. 

–  Какого черта ты к нему прижималась?

–  Это он прижимал! – оправдывалась мама.

–  А ты что, отстраниться не могла? Или не хотела?

Слово за слово… Отец срывал со стены саблю. Для пущего эффекта скрежетал зубами. Мама забивалась в угол, где штабелем стояли чемоданы. Я вопил: «Папа, не надо!» Он был так страшен, что я ни секунды не сомневался: маме конец. Пару раз я, чувствуя своим внутренним детским сейсмографом, что вот-вот начнется это землетрясение, срывал саблю со стены и прятал под кроватью или под матрацем. Но отец ни разу пустил ее в ход.   И я, наконец, понял: он просто хочет держать маму в страхе. А мама и раньше это знала, и подыгрывала ему. Изображала ужас. Но я-то этого не осознавал. Мне-то было по-настоящему страшно за нее.

В тех случаях, когда отец не мог найти спрятанную мной саблю, он оголял свой нерв на меня.

«Ты будешь у меня, как шелковый».

«Ты у меня на одну половицу будешь ступать, а на другую посматривать».

«Я согну тебя в бараний рог».

«На одну ногу наступлю, а другую вырву».

Когда отец жулькал младших братьев, я смотрел и думал: вот ведь их он любит. А на меня даже теплого взгляда не бросит. Повзрослев, понял: младшие братья ласкались к отцу, а я не ласкался. Для того, чтобы отец испытал потребность кого-то любить, он должен был почувствовать любовь к себе. «Ласковый теленок двух маток сосёт», –  повторял отец. Получалось, что я как бы сам и виноват.

Но я был точно таким же неласковым и с мамой. В какой-то момент заметил, что ей мои «телячьи нежности» (она так и говорила) вовсе ни к чему. 

Говорят, ребенок силен энергией матери. У нас же стали складываться противоположные отношения. Мама черпала из меня энергию. Я уже уставал помогать ей по дому, нянчить сразу двух братьев. Мне нужна была разрядка. Я хотел общаться со сверстниками, играть с ними. Мама считала это детской блажью. Прогоняла соседских мальчишек: «Лоботрясы несчастные!»

Однажды я наглотался снега и слег с высокой температурой. Думал, мама подойдет, поцелует в лоб. А отец потреплет по щеке и скажет: «Держись, сынок». Но никто не подошел. Родители занимались младшими.

 

Глава 33

Бракосочетание Жени и Олега снимали на видео. У загса молодых ждал длинный, похожий на таксу, белый лимузин. Квартира ломилась от гостей. Стены были увешаны плакатами с разными шуточками. Молодежь налегала на спиртное и сметала деликатесы, забывая кричать «Горько!» Женя снисходительно наблюдала за происходящим, подмечая каждую мелочь. Потом она скажет мне, что будто видела себя со стороны. Ей хотелось запечатлеть в памяти каждый миг, даже не очень приятный. Говорят, замужество – как бы второе рождение. Нет, радости рождения она не испытывала. У нее на душе скребли кошки: упала кукла с белой таксы, выпала из уха сережка. Это точно не к добру.

«Что она в нем нашла?» – думал я, вглядываясь в Олега. Конечно, красавец, и деньги водятся, но в этом ли счастье? Но что же в нем не так? Смеется гыкая. Называет Женю малышом, рыбкой и лапулей. Мог бы придумать какое-нибудь прозвище, не такое тошное. Трогая с места на своей «девятке», давит на газ и одновременно жмет на тормоза. Каскадер, блин. Я понимал, что во мне бурлит отцовская ревность, но ничего не мог с собой поделать.

Отец хорошо выпил и блеснул знанием поговорок:

–  Жениться – это вам не в баню сходить! –  Выйти замуж, внученька, не напасть.  Как бы замужем не пропасть!

Наверное, Олег тоже ему не очень понравился. У Жени после слов деда заблестели слезы.  

Родителей Олега на свадьбе не было. Без объяснения причин.

–  Ты даже не представляешь, какой он несчастный. Когда-нибудь расскажу, – поделилась Женя.

На все мои вопросы Олег отвечал обычно коротко, даже не пытаясь поддержать разговор. Трудно было понять, насколько он образован и начитан. Я спросил, какой религии он придерживается. Олег сказал, что, естественно, христианства. Но верит также в перевоплощение: ему нравится индуизм. Разве так можно?

–  А почему нет? – отвечал новоиспеченный муж. - Каждая религия дает человеку то, чего не дает другая.

Стало ясно, почему Женя считает его глубоким. Но самым большим моим открытием на свадьбе была фамилия зятя – Дудаков. Нетрудно было представить, как его называют за глаза. Дочь моя теперь, стало быть, Дудакова. Туши свет!

 

           Вскоре после свадьбы лихой муж не справился с управлением и врезался в бордюр. Женя ударилась головой о правую стойку машины.  Лоб был рассечен у самого глаза. Вера плакала, но возмущалась только в отсутствие Олега. Я готов был растерзать зятя, но тоже возмущался молча. А вскоре стало ясно, что у Олега нервическая манера вождения вообще, но наезд на бордюр имеет конкретную причину.

–  У него проблемы с бизнесом, – коротко пояснила Женя.

Молодой муж лежал целыми днями, воткнув взгляд в противоположную стену.

Вера подошла к нему за объяснениями.

–  Не лезли бы вы в душу, тёщенька. Без вас тошно.

Совместное проживание выявило неопознанные ранее дефекты зятя. Слишком тонкие по сравнению с торсом ноги. А узкие чресла – верный признак отсутствия мужской силы. Во время депрессии чересчур быстро похудел. И впалыми щеками стал похож на  изможденного  кришнаита.

А Женя вертелась, как белка в колесе. До обеда – университет, после обеда – ученики. В день зарабатывала столько же, сколько я за неделю. Объявила, что стала откладывать на покупку своего угла. Но какого лешего о своем жилье не беспокоится молодой муж? Выяснилось, что на продаже брюк он прогорел капитально, и теперь засобирался продавать молоко. А на это нужен стартовый капитал.

–  Какой из него коммерсант? – кипел я. – У него всегда будут штаны прокисать.

Женя отвечала, что она все-таки жена, должна помогать мужу в трудную минуту. Отдала ему свои сбережения. Он вложил их в молоко и снова прогорел.

В довершение объявил, что из Ханты-Мансийска должен приехать его двенадцатилетний брат Толя. Стал лишним в новой семье отца. Не понравился мачехе. Вера допытывалась, где же мать.

–  Мать у них умерла. Покончила с собой, когда узнала, что у отца другая женщина, – пояснила Женя.

Так вот откуда у Олега нервическая манера вождения и депрессивные состояния. Нельзя исключать патологической наследственности. Душевно здоровая женщина не убила бы себя. Но разве можно рожать от такого?

 

            Приехал Толя, хороший мальчик с большими печальными глазами. Тихий, послушный, рассудительный. Женя относилась к нему лучше, чем Олег. Кормила и обстирывала, как своего ребенка. А муж никак не мог выйти из депрессии.

Я уехал в командировку на две недели.  Когда вернулся, увидел ту же картину. Женя готовит, стирает, гладит, принимает учеников. А Олег читает книги по буддизму. Ну, и когда это кончится?)

Думал, дочь снова будет защищать мужа, а она разрыдалась:

–  Папочка, у меня уже нет сил.

–  Гони его к черту!

–  Ну, куда он пойдет? Ему не на что жить. И потом, он ведь не один. Толю жалко.

–  Ты хотя бы не прописывай его.

–  Олег сам не хочет прописываться.

Это было само по себе очень странно. Что может вынуждать провинциала отказываться от прописки? Только федеральный розыск или откос от армии.

Мы обсуждали создавшееся положение. Олег в этом время подошел к двери и слушал разговор.

–  Почему ты должна страдать? – возмущался я.  

Потом резко открыл дверь. Олег стоял с ненавистью в глазах.  Мне хотелось его ударить. Он готов был убить меня. Женя страшно испугалась и встала между нами.

 

            Я побывал в Питере в короткой, суточной командировке. Но у меня было время заглянуть к Стасику. Я позвонил ему. Он говорил со слезой в голосе. Полине становится все хуже. Пожаловался, что она не хочет его видеть. Что ж, таковы отношения близких, когда один уходит, а другой провожает, чтобы остаться.

            Лично я не люблю, когда меня провожают, даже на вокзал или тем более в аэропорт. Мне кажется, что я бездарно трачу чужое время. И что это пустая формальность. Но уходящий на тот свет тем более не может любить провожающих – это так естественно.

            Хныканье брата было к тому же несправедливым. Он был не просто провожающий в последний путь. Он имел некоторое отношение к тому, что эти проводы стали неизбежны. По большому моральному счету, ему надо было на себя жаловаться, на свою вину перед Полиной. Каяться, черт побери. А он хныкал. 

            Трудно было сочувствовать Стасику в это время. Особенно мешала Феня. Точнее, фильм о их сладкой любви. Я думал, он это понимает. 

            Наш телефонный разговор был коротким. Стасик не позвал меня. Наверное, считал, что я должен навестить без приглашения. А я сказал, что ему наверняка не до меня. Полине тем более. Какой больной женщине хочется, чтобы ее видели в таком состоянии? Если Полина не хочет видеть мужа, то что можно сказать обо мне? 

 

Глава 34

 

Денис написал признание, когда уже нельзя было не написать. Ни днем, ни часом раньше. Он все складно изложил. Ему могло грозить только условное наказание. Он вышел, когда все участники кражи уже были на свободе, и был встречен ими, как герой. Вера, обняв сына, заплакала, Женя гладила брата по голове. Вера сказала, что теперь пора домой. Накрыт стол на шесть персон, участвовавших в краже компьютеров. Денис покачал головой. Нет, домой он не пойдет. Он останется с ребятами.

Подростки гурьбой двинулись в сторону тээрцэ. Я пошел за ними, стараясь не попасть на глаза. В отличие от дружков, Денис говорил негромко, смеялся сдержанно, руками не размахивал. Выделялся и выглядел положительно. В нем что-то есть, отметил я, какой-то стержень. А значит, увидит и судья.

Поднявшись по эскалатору, компания двинулась в бар. Денис с барменом здоровается за руку, официантки ему улыбаются. Вот уже и пиво несут. Выпив, Денис направляется в бильярдную. Играет уверенно, набитой рукой. Выигрывает и кладет кий. Переходит к игровым автоматам. Засовывает в пасть машине одну денежку за другой. В глазах напряжение и азарт. Не видит вокруг себя никого. Выигрывает, и автомат высыпает ему кучку монет. Ну и зачем ему я? И зачем, такой, он – мне?

 

            Дома дочь и новоиспеченный муж встретили меня в прихожей. Женя нервно объяснила, почему Денис отказался идти домой. Он не хочет меня видеть. Олег удивил еще больше.   

–  Вам лучше уйти, Юрий Леонтьевич, – сказал он. – Если вы любите дочь и сына, вы просто обязаны уйти. Жить в такой обстановке невозможно. Все кончится тем, что Денис снова сядет, а наша с Женей семья распадется.

Женя и Олег во все глаза смотрели на меня. Их колотила дрожь. Ну, понятно. Ведь они атакуют. Они на передовой. Совсем еще необстрелянные. А опытный командир сейчас в кухне.

Вера пила чай. В одной руке большая кружка, в другой – ломоть батона, намазанный маслом и медом. Я спросил, чего она добивается. Вера подняла на меня глаза, дожевала кусок, и с расстановкой ответила:

–  А ты еще не понял? Чтобы выметался. Ты нас предал. А предателям нет пощады.

–  Неужели ты думаешь, что от ненависти ко мне Денис станет лучше? Или станет больше любить тебя?

Вера откусила еще от батона и сказала:

–  Давай, давай, Юрий Леонтьевич, собирай чемодан и уматывай. И из квартиры, и из нашей жизни.

–  Юрий Леонтьевич, я же сказал: вам лучше уйти! – воскликнул Олег, уже присягнувший теще и теперь подтверждающий свою верность.

–  Папа, неужели ты не можешь снять квартиру? –  неожиданно сказала Женя.

Вот уж от кого я никак не ожидал. Мы с дочерью смотрели друг на друга. Я надеялся, что она сейчас опомнится, возьмет свои слова обратно. Но у нее на лице была написана непреклонность.  Нет, это была не простая борьба за спокойствие в семье. Что-то случилось. Я перевел взгляд на жену. Вера упивалась своим торжеством.  

–  Как ты мог? – с болью в голосе сказала Женя. – Неужели ты и меня не хотел?

Теперь все стало ясно. Я смотрел на Веру. Она со всей безоглядностью Стрельца творила месть и ненависть. Мне следовало признать – это у нее получилось лучше, чем что-либо другое. Но того, что я получил в этом эпизоде, ей было мало. Она сказала, когда мы остались одни:

–  Если ты не исчезнешь, я расскажу всем о твоем прошлом.

–  Но, мадам, как можно?

Этот вопрос я произнес театрально. Думал, она рассмеется и скажет, что пошутила. Но Вера смотрела на меня, словно в прицел.

–  Я не шучу, Терехов, ты мне смертельно надоел.

 

            Я собрал чемодан и позвонил Наде.  Ей бы понять, что мне плохо, и помочь в трудную минуту. А она вступила в обычный поединок: кто кому больше нужен. Спросила с усмешкой: уж не решил ли я на этот раз приехать с чемоданом?

–  Ободранных не берем, – подсказала Золушка. Ее голос невозможно было не услышать.

–  Я больше тебя не побеспокою, бесценная моя, – опрометчиво пообещал я, кладя трубку.

Будь Надя одна, она бы наверняка тут же перезвонила мне. Но Золушка, это нетрудно представить, смотрела на нее рептилией с острова Комодо. Я поставил чемодан в угол.  Уход из дома откладывался. Ну, и ладно. Когда все одно к одному, то все до кучи проще пережить. Захотелось кофе. Но кухня была занята. Оттуда доносились веселые голоса, смех и пение под гитару. Ясно, приехал Витя.

Я знал, что как только уеду, мой кабинет перестанет быть моим.  Надо бы разобрать на части ружье. Вдруг Денису захочется сделать обрез. В этот момент в комнату заглянул Виктор.

–   На охоту собрался?

Какая к черту охота, когда на дворе июль?

–  Хорошее ружье, –   оценил Виктор. Помялся и спросил. – Оставишь мне?

Я посмотрел на него с удивлением.

- То есть?

Вместо того, чтобы ответить, брат заулыбался. Так у него обычно выглядело смущение. А мне все же хотелось внести ясность, почему его просьба прозвучала так, будто мои дни сочтены. Но я сказал иначе.

           - Знаешь, давай обсудим это позже, я пока помирать не собираюсь.

           Витя с обиженной физиономией вышел из комнаты. Вот что я должен был думать о нем в эту минуту? Наверное, выстроил бы какие-то предположения. Но в голове была Надя. Мне не хотелось рвать с ней. Она была красива, и этим поднимала меня в собственных глазах. Такой женщины у меня еще не было. Но своей яркой внешностью она же меня и принижала. Я чувствовал зависимость от ее роскошного тела. Я не был свободен. Особенно сейчас. Я не знал, что в эти минуты Надя устроила Золушке скандал. Я узнал об этом спустя еще сколько-то время, когда раздался звонок

          - Приезжай, - сказала Надя.

 

          - Бедный мой, - сказала Надя, когда мы лежали в ее красивой постели, и погладила меня по лицу, как гладят собаку или кошку. хотя, скорее всего, мне так показалось. - Бедный на эмоции. То ли сдерживаешь себя. То ли тебе нечего показать любимой женщине.

          - Ну, почему же нечего? – плоско пошутил я.

          - Я имею в виду чувства. Или я не такая уж и любимая? Ты так умеешь объяснять других людей. Объясни мне, почему ты такой?

          - Долго объяснять, Наденька.

           - А мы никуда не спешим.

           - Давай как-нибудь в другой раз.

           - Давай, - согласилась Надя. – Но учти, я от тебя не отстану. Тебе придется объяснить. А пока я спрошу тебя о пустяках. Ты спишь отдельно от жены?

           - Надя, прекрати меня препарировать.

           - Мне жаль твою жену, - сказала Надя. – А почему ты не любишь свечи и музыку, когда мы занимаемся любовью?

             - Это ты зря. Я это дело тоже люблю, только не считаю обязательным.

             - Какое это дело? – с сарказмом переспросила Надя.

             - Свечи, музыку.

             - Неужели я для тебя всего лишь объект? – прямо спросила Надя.

             Зачем она затеяла это разговор? Я встал и пошел в ванную.

            - У меня нет для тебя второй кровати, - сказала Надя.

            Я понял, что мне лучше вернуться домой. А еще лучше – никогда уже не появляться здесь.

  

                                                                     Глава 35

 

 Чтобы не дать Фунтикову уволить Сыра, мы (старая часть редакции) подали заявления об уходе. Сережа принял демарш с терпеливой снисходительностью. Мол, дуралеи, еще попроситесь обратно. Он был отчасти прав. Сокращения шли во всех редакциях.  Найти себе место было почти невозможно.

А хитроумный Сыр вел свою игру с Фунтиковым за нашей спиной. Однажды собрал нас, смутьянов, и с видом победителя возвестил, что договорился с Сережей, тот не будет устраивать репрессии. На самом деле это не он договорился. Это мы неожиданно понадобились нашему спонсору. Фунтиков вошел в состав политсовета партии «Демократический выбор России». Партии Гайдара и Чубайса. И наша газета получила заказ на политическое уничтожение ее противников. Этой заказухой уже занимался один из телеканалов. Теперь команду «фас» получили мы. Нам даже повысили на 30 процентов зарплату.

Главной целью стал губернатор Приморского края Костенко. Мафиози, сепаратист, черт и дьявол. В декабре 1995-го предстояли очередные губернаторские выборы. Он не должен был остаться у руля. По мнению Гайдара и Чубайса, Костенко представлял колоссальную угрозу для России. Он прямо заявил, что страна «ломается по Уральскому хребту». В Кремле, наверно, вздрогнули и начали считать силы. Сил подавить сибирско-дальневосточный сепаратизм не было. Если в Ичкерии облажались, то на что можно рассчитывать здесь? Дальневосточный военный округ – самый мощный в стране. Целые города делают самолеты, подводные лодки. 80 процентов экспорта идет через дальневосточные порты. Ну, и народ там с характером Разина и Пугачева. Когда в 1990-м началась приснопамятная борьба с привилегиями, толпы направились к дачам партийных вельмож. Полетели факелы. Дома горечи, как свечи. КГБ, милиция и военщина боялись сунуться. Или сочувствовали бунтовщикам. Где еще в стране было такое?

Короче, Костенко – внутренний враг, и надо его мочить, сказал Фунтиков. Это наш патриотический долг. Я думал, пошлют в командировку. Уже предвкушал рыбалку в Японском море. Но Фунтиков дал мне 37-страничный доклад «группы экспертов». Мол, ехать ни к чему. Убойные факты уже собраны. Осталось только писать на их основе зубодробительные материалы и публиковать. Из номера в номер, каждый божий день. Не давать дьяволу ни минуты передышки. Уничтожать морально, пока не откажется от плана на переизбрание.

Это было что-то новенькое. Я-то по старинке считал, что должен сам добывать компромат. А вдруг эта «группа экспертов» тоже выполняла чей-то заказ? Почему мы должны слепо верить подручным Гайдара и Чубайса?

- Или вы работаете по предложенной схеме, или мы откажемся от вашего пера, незаменимых, как известно, не бывает, - отвечал Фунтиков, надувая щеки с заметными брыльками.

Я не стал зарываться. Решил потянуть время. Встретился в кофейне редакции со знакомой английской журналисткой из левой газеты «Morning star». Рассказал, что творится в редакции. Она напечатала мой сигнал. Меня вызвал Фунтиков.

–  Решили уйти со скандалом, чтобы выглядеть жертвой?

- Вы можете вляпаться, - сказал я ему. – Чубайс насылал на Костенко сорок семь комиссий. Они обошлись государству в миллиард рублей каждая. Теперь готовится сорок восьмая комиссия, самая большая. Говорят, она будет стоить три миллиарда. Здравый смысл подсказывает: если ничего не нарыли сорок семь комиссий, то что может нарыть сорок восьмая? Хотя результат все же может быть…

Тут я сделал паузу.

- Что за результат? – спросил Фунтиков, массируя рано отрастающие брыльки.

- Все, у кого есть мозги, поймут, что доклад «группы экспертов» и есть настоящий компромат. Только не на Костенко, а на вашу непорочную партию.

- Какая-то убогая аналитика, - отвечал через оттопыренную губу Фунтиков. -  Вот последние сведения. Генерал Бондаренко, начальник налоговой полиции Приморского края, человек  Костенко, доставлен в Москву самолетом. Уже выдает компромат на своего босса в Лефортовской тюрьме. Так что дьяволу придет конец не в декабре, а раньше. 

Фунтиков многозначительно помолчал и закончил со смешком:

- Но не только Костенко конец. С этой минуты вы у нас уже не работаете, Юрий Леонтьевич.

 

            Теперь надо было решить сразу две проблемы. Где жить и где работать. Как-то странно першило в горле, садился голос.  Легкое покашливание. Небольшое повышение температуры. Я пошел в клинику. Отоларинголог осмотрел гортань и спросил, давно ли это у меня. Я сказал, что около месяца. Анализы показались, что в крови маловато эритроцитов и гемоглобина. И что похуже, лимфоузлы под нижней челюстью увеличены.

–  Надгортанник ваш мне не нравится, - откровенно сказал врач.

Он выписал направление в профильный институт. Там долго осматривали на специальной аппаратуре, взяли соскоб, велели зайти через две недели. Строго предупредили: по вызову явиться немедленно, не задерживаться ни на один день!

Я вышел из института на нетвердых ногах. Ну, вот, кажется, и ясно, кто следующий. Холодок по спине и что-то вроде невесомости. А потом – сожаление. Хреново, глупо жил. Если взять в целом, будто на свинье проехался. Но странное дело. Пришло решение. Почти гениальная идея! Я буду жить в командировках! Домом мне станут гостиницы. Месяца два-три перекантуюсь, а там будет видно.

На другой день я объехал несколько редакций, всюду договорился, а кое-где даже получил вперед командировочные. Потом пошел в магазин и купил литровую бутылку виски. Новый этап жизни надо было обмыть.

 

Глава 36

 

Я надрался в тот вечер. И снова вспоминал кочевую жизнь. Из Подмосковья   мы поехали на восток страны. На очереди был Павлодар, где ночью освещались только две улицы в центре. Один фонарь на квартал. Жопа цивилизации. Там были халтурно асфальтированы только две улицы, в самом центре. Остальные были грунтовыми. Песок забивался в открытую обувь.  

Предыдущая жизнь в еще большей глуши (я про Подмосковье) сделала меня не осознающим опасности дикарем. Я не представлял, чем грозит прогулка по ночному городу, где шайки подростков раздевали прохожих. Или поход в кино средь бела дня, когда чернявые сверстники (ингуши и чеченцы) могли проткнуть насквозь велосипедными спицами за безобидный отказ вывернуть карманы.

От велосипедных спиц меня спас ингуш Мухтар Гапархоев, мой будущий одноклассник и друг. За соседними партами сидели немцы Сашка Крюгер, Гансик Машталер и Маля Хартман. А еще калмык и два чеченца. Из местных казахов был только Ильяс Серикбаев.

 

            Но прежде Павлодара был - транзитом из Подмосковья - Омск. Отец уехал к месту новой работы.  Мы с мамой остались у Тереховых. Здесь я сразу отличился.  Нашел у дядьки под кипой журналов «Америка» тэтэшник.

Дядя Геннадий, большой начальник в сфере торговли, к тому времени неженатый, провожал свою будущую жену на окраину Омска (где каждую ночь тоже раздевали), уверенный, что у него полная обойма. А я, шизик, расстрелял обойму до последнего патрона. Случайно проверив ствол, дядька готов был врезать мне от всей души. И был бы прав.  Но он только нервно усмехнулся: «Ну, ты, племянничек, даёшь!» С этого момента я даже размечтался: «Мне бы такого отца!»

 

            Когда я перешел в девятый класс, отец решил: хватит мне болтаться летом без дела. Работа была нетрудная – таскать рейку и ставить ее, куда скажет геодезист. Но надо знать павлодарское лето. Люди стараются не бывать на солнцепеке А тут - с утра до вечера. Таскаешь эту рейку, обливаешься потом и думаешь: а ведь ребята сейчас на пляже.

Я не проходил ни по табелям, ни по кассовым спискам. Зарплату за меня получал тот, кто вместо меня числился рабочим по геодезии. Этот «кто-то» получал деньги и отдавал отцу. Отец обещал мне купить обнову на мой выбор. Я попросил пиджак. Но потом в чем-то провинился и был лишен пиджака.

Следующим летом я категорически отказался таскать рейку. Тогда отец отправил меня ремонтировать железнодорожные пути. Ворочать рельсы, шпалы, кидать гравий. Опять-таки с утра до вечера под солнцем. И опять, не видя за работу никаких денег. «Семье трудно, но это последний год, дальше будет легче», – объясняла мама, имея в виду алименты отца. Иногда мне хотелось пожалеть родителя. Так жалостливо он сетовал на мою неисправимость. «Ну, ничего не прививается!»

Что же мне не прививалось? Я не бросал курить. Ну, никак! По математике, физике и химии я не мог учиться, даже на тройки. Считалось, что я злостно не хочу учить уроки. Я завел второй дневник, для двоек. Подделывал оценки и подписи учителей в основном дневнике, где ставил себе четверки.

Я нарушал «комендантский час» – приходил домой позже 23 часов. Это расценивалось, как злонамеренное нарушение сна родителей. Чтобы не разбудить родителей, я влезал в форточку. Благо, форточки в нашем доме были большими.

Учителя требовали от меня знаний, которых я даже близко не получил в деревенских школах. Меня оставили на второй год в десятом классе. Как ни ломал меня отец – не сломал. Второгодничество перебило мне хребет. Я возненавидел учителей и учебу. Все, что было во мне плохого, полезло наружу. Подростку вообще трудно быть хорошим. Таков возраст. Еще труднее, если тебе переломали даже малейшее желание, хоть в чем-то быть хорошим.

И я стал в глазах родителей исчадьем. Когда мама меня отчитывала, я огрызался. Когда отец пытался меня выпороть, я вырывался. Он валил меня на пол и зажимал мне голову между своих ног. Порол с азартом.  Задыхался. Ему было тяжело душить меня и одновременно махать ремнем.

Когда подросли Стасик и Витя, родителям стало труднее воспитывать меня. Устраивать порку в их присутствии – значило травмировать их нежную детскую психику. Мама уводила их гулять, оставляя меня один на один с бешеным от ярости отцом.

После того, как отец сломал мне перегородку в носу, мама отправляла Стасика и Витю гулять одних. Следила, чтобы отец соблюдал меру. Но чаще меня наказывали лишением чего-либо. Лишением ужина. Лишением улицы. Лишением обещанной обновы. Причем, этот вид наказания применялся не менее самозабвенно, чем порка, но уже не папой, а мамой.

И было еще одно наказание, дополнительное к двум первым. После того, как я был, предположим, выпорот, отец со мной не разговаривал. Иногда месяц, иногда два. Рекорд был – полгода.

И в то же время… А ведь я был уже уличным парнишкой. Я на недели уходил из дома. Но когда возвращался, продолжал исполнять обязанности няньки. По субботам, хоть трава не расти, предки должны были расслабиться. Устраивались складчины с соседями. Начинались пирушки в обед и заканчивались вечером. Пять-шесть часов возился я с младшими братья, как бонна. Каждую субботу три или четыре года подряд. Эта обязанность считалась святой. Увильнуть от нее считалось святотатством. Отнестись халатно – преступлением. Однажды Витя, уже в три года отличавшийся тягой к водным просторам, пуская кораблики на берегу Иртыша, чуть не утонул. Прозевав опасность, я все же вытащил его. Но вместо благодарности получил попреки.  

Позже я понял, почему эти попреки меня не очень раздражали. Каждый чего-то стоящий человек должен пройти через какую-то самоотдачу. Нельзя жить от рождения до старости только для себя. Без заботы о ком-то. Без страха за кого-то. Без помощи кому-то. Кто так живет, тот эгоистическая пустышка по всей своей жизни. Со всеми вытекающими отсюда последствиями для себя же самого.