Любовь и шахматы. Элегия Михаила Таля

... В тот день, когда мы рассматривали Мишины фотографии, Гера сказал: "Не могу уговорить папу приехать в Израиль... если не насовсем, то хотя бы - полечиться..." "Сынок, - сказала я, - это бесполезно. Его звали и в Швейцарию, и в Канаду, и во Францию... Куда его только не звали! Твоему папе нравится только в одной стране - в Советском Союзе!.."

И в этом плане Миша был удивительным человеком. Я знаю, что в разных странах ему делали прямые и непрямые предложения остаться. Этот вопрос им вовсе не рассматривался. Как-то он сказал мне: "Даже если бы я обиделся на весь Советский Союз в десять раз больше, чем Корчной, я все равно бы никуда не уехал". Но и никого из тех, кто уехал или остался, он никогда не осуждал. Он прекрасно понимал денежные и политические мотивы эмигрантов.

Миша все сделал для того, чтобы Геля и Жанночка большую часть времени при его жизни проводили в Германии в доме его поклонника и друга - старого немецкого профессора, где Жанночка, будучи от рождения не очень здоровой, могла бы нормально питаться, лечиться и заниматься музыкой... Незадолго до смерти Миши Алик Бах сказал ему: "Ты себя не жалеешь. Подумай, что будет с Гелей и Жанночкой, если что-то вдруг случится". На что Миша ему ответил: "Не волнуйся. Они будут обеспечены".

... Геля и Жанночка сейчас живут в Германии. Мы часто перезваниваемся. Что касается Геры, то для них он - дорогой гость...

Миша прекрасно понимал, что почем, но сам был человеком вне денег и вне политики. Он везде оставался бы самим собой, не от мира сего человеком... Однажды, еще в Риге, он сказал мне: "Саська, у меня с утра весь день болят ноги, и я не пойму, в чем дело". Я взглянула на его ноги и расхохоталась. Он был обут в два разных ботинка. Оба - с правой ноги... Я думаю, что и в Монте-Карло он ходил бы в стоптанных туфлях.

Есть люди, которые специально создают себе образ "гениального" человека, и главным признаком гениальности они почему-то считают некую чудаковатость и непременно рассеянность. Я знаю таких людей. Но к Мише это не относилось. Он действительно был гениальным и действительно был рассеянным... У некоторых гениев отсутствует честолюбие. Мише честолюбие было присуще. Он очень любил проявление к себе повышенного интереса и всегда старался быть в центре внимания. Его это возбуждало, стимулировало. Так бывает в театре: актер лучше играет при переполненном зрительном зале. В то же время Миша никогда не старался привлечь к себе внимание искусственным путем. Он не "играл", ничего не делал специально, не наводил лоск перед зеркалом.

ИЗ БЕСЕДЫ М. ТАЛЯ С МАСТЕРОМ ЕВГ. БЕБЧУКОМ

Е.Б.: Михаил Нехемьевич, Вам - пятьдесят! В это почти нельзя поверить...

ТАЛЬ: Я и сам не очень верю, когда не смотрюсь в зеркало! В двадцать лет кажется, что так все всегда и будет, а вот прошло еще тридцать...

Е.Б.: И все же Таль остается Талем! Вы и в когорте сильнейших в мире. И популярность Ваша возросла, Вас везде и все узнают.

ТАЛЬ: Да вот и недавно так было. Приехал в Липецк, пошел в буфет поужинать и слышу, как за соседним столиком один товарищ говорит другому: "Посмотри, ну вылитый Таль!" А тот отвечает: "Удивительное сходство, только этот явно глупее и старее". А если серьезно, мне нравится быть среди людей, я много времени трачу на гастроли с лекциями и сеансами. И думаю, тысячи любителей это знают. Так что наша любовь взаимна...

Е.Б.: А как Вы относитесь к тому, что борьба за "шахматную корону" превратилась из индивидуальной в сражение целых команд, выступающих на той или иной стороне...

ТАЛЬ: Сожалею об этом. В свое время, по свидетельству Флора, Алехин упрекнул его за активную помощь Эйве в матче 1935 года. Тогда Флор сказал себе: "Играющий гроссмейстер не должен вмешиваться в единоборство других". И через два года отказал Эйве в помощи.

Мне кажется, рядом с борющимся за мировое первенство должен быть человек, действительно многие годы оказывающий помощь своему гроссмейстеру. Таким было содружество Ботвинника с Рагозиным, а позже - с Гольдбергом, у меня - с Кобленцем, у Петрося-на - с Болеславским. Сейчас такое многолетнее содружество у Карпова - с Зайцевым, у Каспарова - с Никитиным... И, наверное, не стоит создавать многочисленные "команды"...

Е.Б.: Вернемся к тому, что шахматы изменились... Помните, несколько лет назад Вы сказали, что "сегодня бы я "раскатал" того Таля"! Имелся в виду Таль-чемпион мира. Стало быть, сегодня играют в шахматы сильнее?

ТАЛЬ: Общий уровень мастеров и гроссмейстеров очень вырос. А мое заявление и тогда, и подтверждение его сейчас основано на том, что я за эти годы (конечно, как и другие) получил такой опыт, что кое-что из сделанного мною в 1959-1960 годах кажется мне сейчас смешным.

Е.Б.: О чем Вы мечтаете, как человек, беспредельно преданный шахматам?

ТАЛЬ: Хотя бы о том, что как-нибудь можно будет приехать в Москву, появиться в ЦШК... Там будут царить шахматы, и мы до хрипоты будем спорить по чисто шахматным проблемам. Нас сегодня призывают к откровенности - вот я и говорю откровенно. И не станет никаких группировок, и исчезнут мелкие (простите, порой и глупые) обиды друг на друга. А в вестибюле было бы, например, такое объявление: "Сегодня гроссмейстер Таль прочтет лекцию "Что я сделал для шахмат?" И ребята, пришедшие в клуб, будут видеть в каждом мастере и гроссмейстере учителя, человека, с которого нельзя не взять пример.

("Шахматный вестник", 1986 г.)

Помню, во время матча с Ботвинником мы решили пообедать в ресторане "Арагви". Перед входом была приличная очередь - человек пятьдесят-шестьдесят. Мы встали в самый конец. Из ресторана доносились вкусные запахи, и Миша сказал: "Саська! Следующую партию с Михаилом Моисеевичем будешь играть ты. По доверенности. Потому что я умру с голоду". "Миша! - предложила я. - Давай подойдем ко входу и скажем, что ты Михаил Таль. Нас пропустят без очереди". "Мне неудобно", - сказал он. "Неудобно - умирай с голоду", - ответила я... И вдруг стоявший перед нами мужчина оглянулся на нас и закричал с грузинским акцентом: "Посмотрите! Это же наш Михо! Михо Таль!" Мгновенно очередь расступилась, и нас буквально внесли в ресторан. Миша явно смутился, покраснел, но я видела, что ему приятно.

С другой стороны, он иногда был способен на экстравагантные поступки - с учетом того, что эти поступки совершает именно Михаил Таль. Во время второго матча с Ботвинником Мишу и меня пригласили на цирковое представление с участием Олега Попова. Администратор нас торжественно встретил, а дрессировщик моржей сказал, что во втором отделении он пригласит Михаила Таля на манеж, чтобы он проделал с моржами несложный трюк. Миша обрадовался, как ребенок...

Но в конце первого отделения у него начался дичайший приступ болей. В антракте нас проводили за кулисы и вызвали "скорую". Мише сделали укол, и нас отвезли в гостиницу... На следующий день Миша играл с Ботвинником очередную партию.

Однажды мне довелось "подсмотреть" Аркадия Исааковича Райкина за кулисами. Он уже был немолод, после двух инфарктов. В гримуборной только что сидел старый, с трудом говоривший, с трудом двигавшийся больной человек. Но вот он выходит на сцену и мгновенно волшебно преображается. На сцене легко, словно танцуя, двигается, жестикулирует, произносит огромные монологи все тот же, прежний, молодой и гениальный артист, и казалось, что время не имеет над ним власти. Это же поражало меня и в Мише. Откуда бралась его бешеная энергия? Где в его изношенном, больном теле гнездилась необъяснимая жизненная сила и неуемное желание сражаться за шахматной доской? Последние два года он жил с постоянной температурой под 38 градусов и со стафилококковой инфекцией в крови. А он продолжал играть! И в обычных соревнованиях, и в блицтурнирах. Да еще и занимал высокие места... Первым чемпионом мира по молниеносным шахматам был Михаил Таль!.. Нет, недаром о Мише говорили: "Таль - всегда Таль!"...

ИЗ БЕСЕДЫ ЕВГЕНИЯ ГИКА С МИХАИЛОМ ТАЛЕМ

Е.Г.: Вы никогда не жалели, что отдали шахматам жизнь?

ТАЛЬ: Шахматы - это мой мир. Не дом, не крепость, в которой я укрываюсь от жизненных тревог, а именно мир. Мир, в котором я живу полной жизнью, в котором я выражаю себя. Люблю атмосферу матчей, турниров, шахматных дискуссий. Не могу представить себя на необитаемом острове без доски и фигур, без партнера, разве что Пятнице пришлось бы играть со мной матч из тысячи партий. Я не люблю играть при закрытых дверях. Люблю публику. Шум в зале мне не мешает. Когда после моего хода зал начинает гудеть, это меня воодушевляет - знаю, что сыграл интересно.

Но шахматный мир для меня не замкнут. Он соединяется многими нитями с другими мирами. Большинство моих друзей не являются гроссмейстерами и вряд ли ими станут. И с каждым из них у меня есть общий язык. Только мои иные увлечения - театр, литература, музыка никогда не конкурируют с шахматами, а уступают им дорогу. Вот почему, несмотря на поражения, неудачи, удары судьбы, я не жалею об иных перспективах, о неосуществленных возможностях. Я просто люблю играть в шахматы.

Е.Г.: Как Вы понимаете красоту шахмат?

ТАЛЬ: Для многих мастеров шахматная красота заключается в торжестве логики. Прекрасная партия, по их мнению, - это великолепное классическое здание с безупречными пропорциями, в котором каждый элемент, каждый кирпичик стоит на своем месте. И хотя мне тоже приятно брать верх в таких, чисто позиционных поединках, меня больше привлекает триумф алогичной иррациональности. На доске ведется яростная борьба, подчиненная глубокой идее, все продумано до мелочей, планы осуществляются строго в срок, а исход сражения решает ход конем в угол доски, не имеющий ничего общего с главным мотивом драмы.

Выражаясь математическим языком, мне больше всего нравится в шахматах миг, когда катет длиннее гипотенузы!

("Шахматный вестник", 1983 г.)

У Миши была еще одна особенность. При всей скромности, при всем нежелании обращать на себя внимание он был абсолютно раскованным и свободным человеком. Он часто повторял: "Общественное мнение - это мнение общества, которое оно должно иметь при себе". Когда мы жили в Риге и наслаждались обрушившимся на нас счастьем, он нередко позволял себе весьма эпатажные выходки. Шел, допустим, турнир. На сцене игрались партии. В зале тишина. И вдруг он замечал меня... Мгновенно перескакивал за ограждение, бежал ко мне и начинал при всех целовать. Мишину маму его озорство приводило в ужас. "Что вы себе позволяете на людях?!" - изумлялась она. А Миша говорил: "Мурочка! На людях неудобно целовать чужую жену, а свою - очень даже удобно! Пусть все видят и завидуют!"

Как-то он позвонил мне в Антверпен и стал уговаривать вернуться в Союз. Чтобы быть рядом с ним.

"Мишенька, не говори глупости, ты, наверное, пьян", - сказала я. "Я тебе завтра все повторю в трезвом виде!" - ответил он...

На следующий день он не позвонил...

Продолжение следует...