Любовь и шахматы. Элегия Михаила Таля

После того, как Миша женился на Геле, меня перестали волновать его увлечения. Я могла что-то слышать, но меня это не уязвляло. Однажды я позвонила Геле. Они с Жанночкой жили тогда в Германии в доме Мишиного друга. Спросила: "Как там Миша один без вас справляется со своими болячками?" И вдруг Геля мне говорит: "Не волнуйся. Он не один... Он выдает ее за своего секретаря". Честно говоря, для меня и по сей день то Мишине увлечение остается загадкой. Я не знаю женщину, о которой шла речь, и не хочу говорить о ней плохого. Хотя мне рассказывали, что буквально все были в шоке от этой связи. Однако, что правда, то правда: любую свою даже кратковременную пассию Миша всегда возводил на пьедестал и впоследствии никогда не говорил о ней ни единого дурного слова. Когда я как-то у него спросила, как он может позволить себе держать рядом женщину, о которой что только не говорят, он ответил: "Саська, ты же знаешь, что больше всего в женщинах я люблю доброту. А она очень и очень добрая".

Гера с самого начала все знал, но твердо сохранял мужскую тайну. Только однажды я попыталась в разговоре с ним поднять эту тему (женское любопытство неодолимо!). Он сказал: "Папа имеет право на необъяснимый порыв, и порицать его никто не должен". "Но твое-то мнение каково?" - спросила я. "Мое мнение - мое мнение, и ничье больше", - ответил он. "Папин сын", - подумала я... Кстати, Герина наследованная самодостаточность и самостоятельность особенно отчетливо проявились еще как-то однажды.

Гера сказал, что на поминках моего отца Миша произнес в мою честь слишком возвышенные слова, что вызвало у сына недовольство. "По-моему, это была первая и единственная папина бестактность, - сказал мне сын. - Бестактность по отношению к Геле... Извини, мамуля..."

Если же возвращаться к теме "мужской солидарности", то приходит на память один разговор с моим отцом... Отец обладал изумительным голосом. У него был тенор. Когда в Литве началась мода на еврейские ансамбли, на еврейские спектакли, еврейские песни, отец стал много петь, и они с мамой записали много пластинок. Он умер внезапно. Инсульт. За пять минут до концерта... У Миши с моим отцом были особые, очень теплые отношения. И тогда, когда мы с Мишей еще были одной семьей, и потом. Они общались независимо от меня. Отдельно. Чисто по-мужски... Во время Мишиного романа с Л. отец, находясь в Москве, случайно встретил Мишу в лифте гостиницы. Мишу и Л. Отец был в курсе дела. Он никак не прореагировал на Л. и не задал Мише ни одного вопроса. Отец и мне не сказал о той встрече... Только спустя много лет, и то случайно, обмолвился, и я спросила у него, почему он в свое время скрыл от меня этот факт. Все-таки я - его родная дочь! Папа сказал тогда: "Если бы твоим мужем был заурядный беспутный малый, я бы вел себя иначе... Но твоим мужем был Таль! Человек "номер один"! Ему все позволено. А ты - человек "номер два", и что позволено Юпитеру, не позволено быку! Это надо понимать".

... Откуда у Миши брались силы еще и на "женские дела", остается для меня непостижимой тайной. Как бы ни было, но я не имею права осуждать его. И никто не имеет права его осуждать...

У меня хранится письмо, присланное мне Михаилом Моисеевичем Ботвинником, датированное 1 ноября 1967 года. Письмо написано в типично "ботвинниковской", несколько поучительной интонации. Вот оно:

"Салли,

может быть, Вам и неприятно будет прочесть это письмо, но не вижу иного способа помочь Михаилу Нехемьевичу. Догадываясь о форме заболевания М.Н., я беседовал с профессором o* А.В. Снежневским. Он (Снежневский) не только директор Института психиатрии АМН, но в его распоряжении многие лекарства из-за ру- ;'/ бежа. Снежневский готов оказать М.Н. необходимую помощь, если М.Н. прибудет к нему на прием в Москву.

Если М.Н. приедет в Москву, то, разумеется, желательно присутствие лечащего врача или, в крайнем случае, "истории болезни".

Если М.Н. не может прибыть в Москву (думаю, что это скорейший путь к выздоровлению), то помощник Снежневского рекомендует обратиться к Григорию Абрамовичу Ротштейну, ныне профессору Рижского мед. института. Г.А. Ротштейн специализировался по этой самой форме заболевания, что, видимо, у М.Н.

Г.А. Ротштейну для М.Н. могут быть отправлены из Москвы все лекарства, что есть в Москве и которых, несомненно, нет в Риге.

По тем сведениям, что я случайно получил о состоянии М.Н., подозреваю, что новейшие лекарства не применяются. Сейчас лечат довольно мягкими средствами.

Напишите, пожалуйста, Сало Флору (или мне), что вы решили.

Надеюсь, Вы меня не забыли.

Искренний привет,
М. Ботвинник

Москва, 1.11.67".

Думаю, Михаил Моисеевич не разобрался тогда в ситуации. Можно только себе представить, что было бы, если бы в то время мы положили Мишу в Институт психиатрии в обстановке "секретности и конфиденциальности". До конца жизни Таль ходил бы с клеймом психбольного и наркомана, а это автоматически сделало бы его "ограниченно трудоспособным", а стало быть, и невыездным. Ему была бы, в лучшем случае, уготована судьба дельфина, отловленного и помещенного в дельфинарий...

Я показала письмо Ботвинника Мише. Он его очень серьезно прочитал и на некоторое время задумался, глядя куда-то в пространство, словно вспоминая забытый дебютный вариант. Потом вскинул брови, будто его озарило, и сказал: "Я понял! Патриарх просто влюбился в тебя и хочет перетащить в Москву. Но стоит ли разменивать одного экс-чемпиона мира на другого?"

Выглядело это обычной Мишиной шуткой, но я не уверена в том, что он всего лишь пошутил... У Миши были непростые отношения с Ботвинником. В них был определенный подтекст - ведь еще совсем недавно они обменялись тяжелыми нокаутами, а это не могло пройти бесследно... Но должна сказать, что о Ботвиннике как о великом шахматисте Миша был высочайшего мнения.

Вообще же, со всей шахматной элитой Таль, как я уже говорила, умел ладить (хотя кое-кто, не исключаю, любил его так, как Сальери - Моцарта). Миша дружил с Борей Спасским, почтительно и восхищенно относился к Паулю Кересу... К Петросяну питал просто-таки нежные чувства, и когда тот стал чемпионом мира, радовался, как ребенок. Из молодого поколения обожал Рафика Ваганяна. Каспарова заметил еще тогда, когда Гарри был совсем юным. Как-то я спросила Мишу: "А что, Гарик действительно такой одаренный?" "Это гений", - мгновенно ответил он... Помню, очень тяжело Миша пережил смерть Лёни Штейна, которого он считал одним из главных претендентов на шахматный трон... Мне кажется, что я помню всех - ведь в свое время я их хорошо знала. Хотя сегодня мне порой трудно представить, что это когда-то было...

В последние два года Миша звонил мне особенно часто. Отовсюду, где бы он ни находился... "Саська, я тебя после Израиля еще не видел..." "Саська, я там-то. Приезжай..." "Саська, я сказал тебе не все слова..." Даже сказала ему однажды: "Мишенька, на те деньги, что ты тратишь на переговоры, ты уже мог бы купить мне персональный самолет..." Он наверняка чувствовал приближение конца...

Последний его звонок был из Германии. От Гели. Тот звонок останется во мне до конца жизни. Он очень просил приехать в Тилбург, говорил, что это совсем рядом с Антверпеном, всего-то - сесть за руль и приехать... Каких-нибудь полтора-два часа... Но я в те дни подхватила омерзительную инфекцию - у меня страшно болели и слезились глаза, и ни о каком сидении за рулем, естественно, не могло быть и речи. Я была не в состоянии... Ответила: "Миша! Ты же каждый год приезжаешь в Тилбург. Будет следующий Тилбург..."

А следующего Тилбурга уже не было...

Продолжение следует...