С Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем я познакомился в 1955 году (мне тогда было пятнадцать лет) в доме известных в то время режиссеров Григория Львовича Рошаля и его жены Веры Павловны Строевой, в семье которых я долгое время воспитывался. Они боготворили этого застенчивого до болезненности человека и ценили его гениальность, близко к сердцу приняли переживания Дмитрия Дмитриевича по поводу постановления ЦК партии большевиков, где его музыка была названа сумбуром. В конце шестидесятых годов я работал на радио, в «Маяке» и «Последних известиях». Перед открытием очередного съезда композиторов меня попросили взять у Шостаковича интервью. Я был уверен, что мне он не откажет. Созвонились. Договорились о встрече. Встретились в Союзе композиторов Российской Федерации.
— Понимаете ли, — начал Дмитрий Дмитриевич, — а может быть, не надо? Говорю я плохо, да и, признаюсь, не люблю говорить. Я ведь и на роль секретаря Союза композиторов с трудом согласился, и только потому, что, надеюсь, удастся помочь кому-нибудь. Вы знаете, я всегда боюсь кого-нибудь обидеть…
— Дмитрий Дмитриевич, — продолжал я свои уговоры, — давайте попробуем. Назовете несколько имен талантливых композиторов, представляете, все услышат, молва разойдется кругами, им ваше имя поможет, никто их ругать не будет. Он постоял некоторое время в раздумье, нервно потирая подбородок. Я открыл на всякий случай репортерскую сумку и достал из нее микрофон. Тут в комнату вошла секретарша.
 |
— Дмитрий Дмитриевич, я хотела бы пораньше уйти, если вы не возражаете…
— Конечно, конечно, идите… — тут же разрешил Дмитрий Дмитриевич, словно извиняясь, что не догадался сам пораньше ее отпустить.
— Вам принесли зарплату. — Секретарша передала Шостаковичу конверт. Он не глядя положил его в карман. Секретарша вышла. Я включил магнитофон. Снова стук в дверь. Представительный молодой человек. Высокий, плечистый, элегантно одетый. Кивнув мне мимоходом, он подошел к Дмитрию Дмитриевичу и, протягивая руку, сказал:
— Дмитрий Дмитриевич, не могли бы вы меня выручить, дать мне денег, поиздержался я чуть-чуть… Дмитрий Дмитриевич достал из кармана конверт и, вопросительно посмотрев на вошедшего, спросил:
— Сколько вам нужно?
— Да рублей пятьсот — шестьсот. Дмитрий Дмитриевич вытащил из конверта деньги и, невнимательно пересчитав, виновато, я подчеркиваю, виновато произнес:
— Тут не хватает ста рублей, вы уж простите… Берите, сколько есть. Молодой человек взял конверт и, широко улыбнувшись, покинул кабинет. Я приготовился к записи.
— Мы, советские композиторы, — начал, чуть волнуясь, гений, — готовимся к своему съезду Российской Федерации. — Он рукой придерживал не только подбородок, но и губы, и от этого некоторые слова его звучали не очень отчетливо. Я понимал, что ОТК на радио зарубит запись.
— Дмитрий Дмитриевич, простите, пожалуйста, но, если нетрудно, уберите руку… звук… понимаете, будет неразборчивым.
— Да, да, хорошо, — покорно согласился Дмитрий Дмитриевич и тут же руку убрал за спину. Но как только опять заговорил, его другая рука оказалась между губами, он как бы покусывал кончики пальцев, размышляя… Снова я остановил запись. Снова попросил убрать на этот раз левую руку. Дмитрий Дмитриевич скрестил обе руки за спиной и продолжил:
— Для нас это большое событие… событие… — Возникла пауза. Дмитрий Дмитриевич легким движением взял очки и дужки от них зажал во рту. Я смирился и записывал, как записывается. Дмитрий Дмитриевич перечислил имена талантливых композиторов, которым, он считал, нужно всячески помогать, ибо они талантливы. Были названы Андрей Эшпай, Родион Щедрин, Владимир Дашкевич, Альфред Шнитке и Моисей Вайнберг. В Ленинграде, добавил Дмитрий Дмитриевич, работает невероятно талантливый композитор Исаак Шварц. В конце Дмитрий Дмитриевич довольно громко и внятно, хотя и с дужками во рту, сказал: «Я боюсь кого-нибудь обидеть». Мы закончили запись. И тут Шостакович заметил, что дужки очков во рту. Мы оба улыбнулись.
— Что, невнятно получилось? Я же говорил: не умею выступать. Я уже хотел было попросить перезаписать весь текст или хотя бы внятно повторить фамилии композиторов, уж больно они неразборчиво были произнесены. Но тут в кабинет вошла молодая женщина. Мягкая, скромная.
— Дима, — сказала она, но, увидев меня, поправилась. — Дмитрий Дмитриевич, мы хотели заехать в магазин…
— Да, да, мне принесли зарплату, но вот ведь какая история, тут ко мне зашел один молодой человек, и я его выручил, он совсем без денег…
— Кто он? — тихо спросила женщина.
— Не знаю, — чуть оправдываясь, ответил Дмитрий Шостакович, — кажется, из консерватории. Они оба посмотрели на меня как бы извиняясь. Я решил поблагодарить за интервью и не мешать разговору гения с той, которую он любил. До меня донеслось еле слышное: «Опять то же самое». Я приехал на радио и принялся монтировать пленку для вечернего выпуска последних известий. Как я и предполагал, фамилии звучали абсолютно неразборчиво. Конечно, можно было дать и без них, но стоило ли? Нервничая, я вышел в холл покурить. И тут я увидел сидящего в кресле молодого человека, известного актера Виктора Чистякова, блестящего пародиста.
— Виктор, — взмолился я (мы были довольно хорошо знакомы), — выручай. Послушай пленку. Переговори за человека, великого человека, несколько фамилий. Он их неразборчиво произнес. Мы сели в студии. Оператор Алла Петрищева дала пленку с крючка, есть такой термин у радистов, зазвучала речь Дмитрия Дмитриевича, а как только пошли фамилии, вступил Виктор Чистяков. С первого же дубля он произнес их четко, быстро, легко. И… самое удивительное, он не только блестяще подражал голосу Шостаковича, его интонации, он говорил, покусывая кончики пальцев. Запись получилась отличной. Прошла в эфир. Имена композиторов Андрея Эшпая, Родиона Щедрина, Владимира Дашкевича, Альфреда Шнитке, Моисея Вайнберга и Исаака Шварца прозвучали сверхразборчиво. Вечером я позвонил Дмитрию Дмитриевичу.
— Все получилось, — удивленно произнес он. — И имена композиторов, вы так боялись, что будет непонятно, все было слышно, мне уже многие звонили. И хорошо, что последнюю фразу оставили — нельзя обижать друг друга, ведь действительно нельзя. Спасибо вам и большой привет Вере Павловне и Григорию Львовичу, мы же у них познакомились. Об этом эпизоде я всегда вспоминаю, когда смотрю на любительскую фотографию композитора, которую снял журналист Андрей Гречухин. Но она сделана в Большом зале консерватории после первого исполнения 14-й симфонии Дмитрия Шостаковича. А это уже другой рассказ.
Когда Дмитрию Шостаковичу было семнадцать лет, критики официально объявили его гением. В 18 лет, я подчеркиваю, в ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ он закончил Первую симфонию. Исполнение этого произведения принесло молодому композитору всемирную славу.
А до этого… А до этого он работал тапером в кинотеатре «Баррикады» в Петрограде, учился в консерватории, помогал матери, хотя сам испытывал нужду — на что поесть, на что купить новый костюм, как сэкономить деньги, чтобы осталось на книги. Когда я брал у Дмитрия Дмитриевича интервью для «Литературной газеты» и попросил его рассказать о юношеской жизни, он засмеялся (тихо-тихо, будто бы чего-то стеснялся) и вспомнил такую историю.
— Знаете, мне повезло. Я очень рано понял: известность, популярность, тщеславие — это все суета. Надо работать, делать, писать. Помню, мне было 18 лет. Я пригласил знакомую девушку в кинотеатр «Баррикады». Приходим. А билетов нет. Как быть? Обращаюсь к администратору: «Я Шостакович, композитор, музыкант. Мне нужно два билета в кино. Помогите». Тут Дмитрий Дмитриевич выдержал паузу, чуть иронично посмотрел на меня и продолжил рассказ. «А я Рабинович, администратор, у меня билетов нет», — услышал я в ответ. И с тех пор, поверите, никогда не говорю: «Я Шостакович». Это неприлично, нескромно, нехорошо. Еще несколько историй.
* * *
В Большом театре утверждали музыку Государственного гимна. В Центральной, бывшей царской, ложе сидели Сталин и члены Политбюро, в партере — композиторы: Александров, Шостакович, Хренников, Хачатурян, Кабалевский и другие маститые музыканты. Прокофьев, хотя ему послали приглашение, как всегда, не явился. После того как прозвучали варианты гимна, всех пригласили в центральную ложу. Композиторы и члены Политбюро стояли, Сталин прохаживался. Наконец он сказал:
— Есть такое мнение: удачнее всех мелодия товарища Александрова. — (Все закивали.) — Но только, профессор, — обратился Сталин к Александрову, — у вас там не все в порядке с инструментацией. Надо еще поработать.
— Вы совершенно правы, товарищ Сталин, — разволновался Александров. — С инструментовкой… инструментацией меня подвели. Я поручил это Кнушевицкому, а он… Тут взорвался Шостакович:
— При чем тут Кнушевицкий?! Композитор всегда сам отвечает за все от начала до конца! Шостакович осекся. Воцарилась тишина. Сталин продолжал ходить. Потом остановился возле Александрова, ткнул мундштуком в его плечо и сказал:
— А что, профессор, ведь товарищ Шостакович прав — композитор сам за все отвечает.
* * *
Шостаковичу во время войны предложили поехать в США и выступить для мобилизации общественного мнения в пользу Советского Союза и его сражающейся армии.
Шостакович отказался. Тогда ему позвонил Сталин и тоже попросил. Шостакович согласился. Этот звонок поднял политический авторитет Шостаковича, и он воспользовался этим, чтобы освободить одного арестованного музыканта.
* * *
На одном из приемов, куда были приглашены деятели культуры, Жданов принялся разъяснять им историческое значение постановления об опере «Великая дружба» и, сев за рояль, показал Прокофьеву и Шостаковичу, какую музыку надо сочинять.
* * *
После постановления ЦК по вопросам музыки Шостакович долго не мог прийти в себя. «Я ему завидую», — сказал он о погибшем Михоэлсе.
* * *
Шостаковичу на приеме у английской королевы подали чай с лимоном. Выпив чашку, Шостакович достал ложечкой лимон и съел его. Двор был шокирован. Но королева невозмутимо достала свой лимон и тоже съела. Инцидент стал прецедентом: теперь при королевском дворе можно съесть лимон, вынув его из чая.
* * *
Мне рассказывали, как однажды рано утром Дмитрий Дмитриевич Шостакович принес своему другу Мстиславу Леопольдовичу Ростроповичу новый концерт для виолончели с оркестром. Взглянув на ноты, Мстислав Ростропович пришел в восторг. Много часов, забыв обо всем на свете, они обсуждали этот шедевр, отрабатывая каждую деталь его будущего концертного звучания. К вечеру они поняли, что для работы им не хватает дирижера Евгения Мравинского. И они решили отправиться в Ленинград. Сели в машину приехали на вокзал, быстро купили билеты на «стрелу». До отправления оставался час — вошли в здание вокзала. Здесь они опустились с неба на землю: в грязном и смрадном зале ожидания и на скамейках, и на полу, на чемоданах, мешках и узлах спали люди. Восторг оставил музыкантов. Подавленные, они разъехались по домам. Грустная история. О ней я вспомнил, когда мой сын Сергей Шахиджанян сказал:
— Папа, я сегодня говорил с Мстиславом Леопольдовичем Ростроповичем. Я снимал фотоочерк о нем. И как-то разговор зашел о тебе. Он просил тебя позвонить, если ты сможешь.
— Ты не шутишь? Это не розыгрыш? — переспросил я сына.
— Нет, он именно так и сказал: если ты сможешь. Он узнал, что ты занимаешься компьютерами, и хотел бы с тобой проконсультироваться. И сразу многое вспомнилось. Встречи с Дмитрием Шостаковичем и его рассказы о Мстиславе Ростроповиче, репетиция Мстислава Ростроповича в Большом зале консерватории, съемки «Катерины Измайловой» на киностудии «Ленфильм». Конечно, я тут же позвонил Мстиславу Леопольдовичу, и мы договорились о встрече. А потом была заметка (она перекликается с открытым письмом Биллу Гейтсу), которую вы сейчас прочтете.
