Нина Николаева-Светланова
Счастье выпадает тому, кто его не ждет.
Японская пословица
Моя следующая встреча со Светлановым произошла осенью 1976 года. Как я писала, все это время, то есть более полугода, он находился в больнице. Никто что-либо реальное не знал о его судьбе. В Москве ходили разные слухи: он едва жив, карьера его окончена, если и выйдет из больницы, то работать, как прежде, не сможет. Говорили, что его сильно покалечили и он практически инвалид. Лето, как обычно, пора отпусков, и моя весьма скромная информация, которую я получала от Марка Борисовича Векслера, прекратилась, так как и филармония, и Большой зал консерватории в июле и в августе не работали. Знала я только, что Светланов находится в тяжелой депрессии и к нему почти никого не пускают. Вся остальная информация была противоречива и сомнительна.
Сентябрь начало новой работы концертных организаций, творческих союзов и театров. Поэтому гдето в первых числах месяца у меня была назначена встреча с тогдашним директором филармонии Александром Константиновичем Кузнецовым. Разговор касался будущего сезона. И наконец-то судьба улыбнулась мне. Первый, кого я увидела, поднявшись на третий этаж в дирекцию филармонии на Маяковке, был Светланов. Евгений Федорович был бледен, сильно исхудал и явно расстроен. Я бросилась к нему с поздравлениями: «Слава богу, вы живы, и все позади!» На что маэстро с печалью сказал мне: «А кому это нужно? Меня уже вычеркнули из жизни. Оркестр меня пре
дал». В глазах его блеснули слезы, и я, честно говоря, растерялась. Но в этот момент меня позвали на интервью, и я, ругая все и вся, вынуждена была пойти работать. Через полчаса я закончила разговор и бросилась искать Светланова по всему этажу, проклиная и работу, и свое везение. Но я все же нашла его в каких-то глубинах зала Чайковского. И, как ни странно, несмотря на все свои огорчения, он обрадовался, вновь увидев меня, и как-то быстро и сразу сказал: «А мы не могли бы просто встретиться без всяких дел и где-то спокойно посидеть и поговорить на другие темы?». Сердце мое подпрыгнуло и остановилось. Я что-то утвердительно прошептала. Светланов же быстро договорил: «Давайте сегодня, если вы свободны. Я в семь часов буду ждать вас на углу театра кукол Образцова со стороны улицы Горького».
Господи, еще бы я не была свободна?! Я летела в редакцию на крыльях, честно говоря, не понимая, что произошло. Я механически что-то переписывала, диктовала, отвечала по телефону и, наверное, имела вид идиотки. Помню, кто-то из наших спросил меня: «Ты что оглохла, ошалела, что ли, или с тобой плохо?» Я ждала семи часов, где-то внутри чувствуя, что все, что было в филармонии, мне приснилось. Я подъехала к Сретенке на какой-то попутной машине и спустилась вниз. По переходу пересекла Садовое кольцо и вышла на другую сторону.
Сейчас в памяти четко представляется этот момент: я была элегантно одета по тем временам в румынское пальто, расцвеченное красно-зеленой крупной клеткой. На ногах одобренные всеми модницами в тот период замечательные сапоги под лак в «облипку», волосы, как всегда, в порядке. Одним словом, вид у меня был вполне смотрибельный. Но даже сейчас помню и ощущаю это чувство нереальности, которое наполняло меня в этот миг. Идя на первое свидание к Светланову, я внутренне не верила, что это произойдет, и только когда увидела его около театра Образцова, я поняла, что Бог все-таки есть.
Маэстро быстро запихнул меня в такси. Я прекрасно понимала, что свидание почти напротив дома, в котором он живет, то есть на глазах его супруги, вещь рискованная. Поэтому тихо сидела в машине и ждала развития событий. А ехали мы далеко: проехали всю Кутузовку, Фили, Кунцево, Давыдково. Конец нашего путешествия предполагался в ресторане мотеля «Минск», как он тогда назывался. Все было понятно: маэстро не хотел светиться. В центре почти везде могли встретиться знакомые. Светланов хоть и не был киноартистом, но был все же узнаваем.
К великому сожалению, ресторан был прикрыт на какую-то профилактику, и наш вояж был напрасен. Светланов сильно осерчал, начал дергаться и ругаться. Я тогда еще не знала, что, если нарушался намеченный им план, он приходил в ярость. И тут меня осенило! Я много лет жила на Большой Филевской, не так далеко от мотеля «Минск». Там тогда оставались мои родители. Совсем недавно рядом с их домом открылась маленькая гостиница с рестораном, где весьма сносно кормили. Я была там раза два. Заведение было малюсеньким, мест на двадцать всего, и, естественно, народ не ломился в едальный зал. Здесь были всегда рады гостям. Да и дальность отеля, его расположенность возле парка «Фили» давала надежду на отсутствие нежелательных встреч.
Это симпатичное место понравилось Светланову, и мы провели здесь несколько приятных часов. Наговорившись всласть, мы обнаружили массу, помимо рыбалки, обоюдных интересов и в музыке, и в спорте, и в литературе. Когда же я пропела Евгению Федоровичу мой самый любимый кусок из третьего акта «Тоски», наше родство душ было радостно определено, так как «Тоска» для Светланова была любимейшей оперой из всех творений Пуччини. Дуэт из третьего действия он просто обожал. Мы в полной гармонии вышли в раздевалку отеля, и я вдруг услышала звонкий мужской голос: «Евгений Федорович! Как вы здесь очутились? Вот нежданная встреча!». Увы, даже здесь маэстро узнали. Это оказался кто-то из его периферийных коллег.
Далее события развивались так. На следующий день у Светланова был очень ответственный концерт в БЗК, посвященный семидесятилетию Шостаковича. Утром с 10 генеральная. Поэтому Евгений Федорович, с тоской посмотрев на меня, отправился домой, сказав на прощание, что завтра вечером он мне обязательно позвонит в антракте, а после концерта будет у меня в Давыдково.
Я хочу сразу и честно еще раз разбить досужие сплетни и разговоры по поводу того, что я, негодяйка, разбила семью Светланова, отняла отца у сына, оставила одинокой несчастную, уже немолодую женщину. Сделала это жестоко и нагло. Все это чушь. Ничего подобного не было. Светланов был женат. И, естественно, я при всей своей любви понимала, что рассчитывать на какие-то серьезные отношения абсурдно и смешно. Тем более, если говорить откровенно, маэстро в качестве мужа мне просто был не нужен. Я имела блестящую работу. Меня знала и уважала вся музыкальная общественность страны. Была полезна и Союзу композиторов, и филармонии, и оперным театрам, состояла в дружбе со многими знаменитыми людьми. У меня была насыщенная интересная жизнь, и терять все это я абсолютно не собиралась. Да и вопрос вообще никак не стоял. Я была дико влюблена в Светланова, но он совершенно не посвящал меня в свои планы и уж, во всяком случае, пока никак не клялся в своих нежных чувствах. Я же воспринимала каждую минуту с ним как подарок судьбы и не думала о будущем.
Надо ли говорить, что на следующий день я сидела перед телевизором, так как концерт транслировался из Большого зала консерватории, умирая не только от музыки, но и от мысли, что вот этот человек, которого я вижу на экране, через несколько часов переступит порог моего дома и наконец-то мы будем только вдвоем.
Но ждала я напрасно. Женя позвонил мне в антракте и с огорчением сказал, что после концерта должен пойти в дом Дмитрия Дмитриевича Шостаковича по приглашению его жены Ирины Антоновны и провести там остаток вечера. Это была традиция: приглашать на ужин участников концерта в день рождения композитора. Из Ленинграда приезжали друзья. Сходились в его дом известные артисты, работавшие с ним. Я потом часто бывала на этих посиделках.
Пятая симфония Шостаковича в этот вечер была исполнена гениально, на одном порыве, глубоко и страстно. Я сидела дома, слушала и тихо плакала от переполняющих меня чувств и какойто печали. Почему-то в этот момент мне показалось, что все, что происходит, нереально. И звонок Светланова это сон, и сам он находится на другом конце вселенной.
Маэстро приехал на следующий день. И этот день стал, пожалуй, самым важным в нашей дальнейшей судьбе. Светланов никогда не был бабником и, чего не надо забывать, был дворянин. Поэтому близость с другой женщиной имела для него определенную значимость и кое-что меняла в мировоззрении. К тому же не надо забывать, что я безумно любила его и обрушила на своего избранника такой шквал искреннего и неподдельного чувства, что Светланов был ошарашен и едва мог дышать. Слова здесь ничего не значили. Маэстро стоял передо мной на коленях, целовал мне руки, и я видела он был потрясен. Позднее он признался мне, что ничего подобного в своей жизни никогда не испытывал.
Надо ли говорить, что мой возлюбленный мчался ко мне всякую свободную минуту. Я жила одна в Давыдково, имела примитивную однокомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке без лифта, была цивилизованна, свободна от предрассудков и к тому же безумно любила. Мы не могли наговориться, мы не могли оторваться друг от друга. Будущее, завтра, послезавтра нас абсолютно не занимало. Мы были полны только сегодняшним днем, переживая его взахлеб, и не строили никаких планов. Это было фантастическое и незабываемое время. Увы, жизнь устроена так, что мы не можем вечно оставаться на страстном необъяснимом пике человеческих чувств. Время стирает и видоизменяет все. Конечно, главное всегда остается, но острота и первозданность постепенно трансформируются и принимают другие формы. Может быть, не менее прекрасные, но другие.
Я потому пишу об этом, что совсем недавно, уже после смерти Евгения Федоровича, спустя месяца два, пережила потрясение, от которого едва оправилась. Даже теперь не могу смотреть фильмы с участием Светланова, это до сих пор больно. И тут, как-то роясь в моих видеозаписях, что-то приводя в порядок, я наткнулась на безымянную кассету. То ли наклейка отлетела, то ли по халатности я ничего не пометила, но в таких случаях, обычно просмотрев начало, я выписываю названия, чтобы потом ничего не искать. Вставив кассету в «видик», я слегка ее промотала и нажала «р1ау». Сердце мое замерло. Это был фильм «Дирижер» Иоакима Шароева, вернее, копия, которую я кому-то давала для работы. Я увидела Светланова, молодого, прекрасного, элегантного, в тот незабываемый период, когда я, как последняя идиотка, отдала ему свою душу и сердце. Он репетировал «Весну священную» И. Стравинского. И делал это, как всегда, спокойно, тщательно, вдумчиво и немногословно. Уже с первых кадров великолепно высвечивался высочайший уровень оркестра и высочайший ранг дирижера. Даже совершенно непосвященный нынешний обыватель от музыки, едва ознакомившись с первыми эпизодами картины, несомненно, сказал бы, пользуясь теперешней терминологией: «Да, это класс!».
И вдруг со мной что-то случилось. Как будто куда-то исчезли и растворились в небытии наши совместные 25 лет, полные драматизма, любви и боли. Время повернуло вспять. Я вдруг ощутила себя реально молодой, отчаянной, полной сил и желаний, как когда-то много лет назад. Сердце мое замерло от сладостной муки при виде Светланова, и я вновь остро почувствовала и вновь пережила тот незабываемый момент, когда впервые мы были вместе. Я гладила его ослепительные руки, целовала такое родное и неожиданно растерянное лицо, зарывалась носом в его шерстяную грудь, замирая от счастья, как тогда давно, почти не веря в реальность происходящего. Это было наваждение, пронзительно странное и непонятное, оно держалось несколько дней, затем прошло и уже не возвращалось.
Но вернемся к началу. Наш роман шел и развивался вполне успешно. Естественно, я молчала как рыба, ничего не рассказывая даже близким друзьям. Светланов, насколько я понимаю, был тоже весьма осторожен. Поэтому никто ничего реального о наших отношениях не знал. Но какая-то информация все же где-то просочилась, и по Москве поползли слухи о проблемах в семье Светланова. Я была вне подозрений, так как не принадлежала ни к актерскому, ни к оркестровому клану. Я думаю, изначально поиски жены Евгения Федоровича ограничились театрально-музыкальными подмостками и, конечно, безрезультатно.
Наши встречи не могли происходить слишком часто. Маэстро много работал: репетировал, записывал, сочинял. Часто бывал в Союзе композиторов он входил в секретариат, много выступал в печати, занимался общественной деятельностью. К тому же львиную долю времени забирали гастроли. И с оркестром, и личные. Отовсюду в моей квартире раздавались международные звонки. Евгений Федорович был нежен и мил. Я тоже в период его отсутствия активно работала впрок, зная, что только он появится в Москве, нужно любыми средствами освобождаться и придумывать для этого разные причины. Слава богу, по роду информационной деятельности мой рабочий день был не нормирован.
Первые признаки каких-то изменений наметились где-то в октябре, после поездки оркестра по разным демократическим странам, включая Болгарию. Там он встречался со своим давним другом, уже при жизни классиком, Панчо Владигеровым, прелестным человеком и гениальным композитором, с которым дружил много лет. Именно в эти дни и родилась идея создания Второй рапсодии. Ее Светланов позже посвятил своему другу. Вернувшись из поездки, маэстро почти неделю не подавал о себе никаких вестей. Я знала, что он дома, но никогда ему не звонила. Это был мой принцип. Прошло несколько нервных и ужасных для меня дней. Я просто не знала, что делать? Ни репетиций, ни концертов у него не было. Марк Борисович был где-то в отъезде. Я просто теряла голову от разных предположений.
Наконец, он позвонил и явился. Был он подшофе, злой, без конца ругался, поносил все и вся. Из редких реплик я поняла, что какие-то неприятности случились у него в доме. Но он никогда о своих домашних проблемах не говорил. Я же, и это тоже был мой принцип, никогда и ни о чем не спрашивала. Был Светланов какой-то непривычно чужой и колючий. Мне стоило огромных усилий привести его в нормальное состояние, заставить просто элементарно улыбнуться. Вот тогда-то я и сделала весьма ошибочный вывод по поводу характера маэстро. Для него, решила я, как воздух важна внешняя доброжелательная атмосфера, отсутствие стрессовых разговоров и деяний, и человек станет самим собой, без особых на то усилий. Господи! Как я была наивна и легкомысленна! Светланов никогда не вписывался ни в какие общечеловеческие параграфы и рамки. Он в любой одинаковой ситуации почти всегда вел себя по-разному. Как говорил мудрый Векслер, с этим человеком не соскучишься! Но пока я еще находилась на подступах к знанию и, естественно, не была гарантирована от ошибок.
Госоркестр готовился к очередной зарубежной поездке, кажется, в Югославию. Мы по-прежнему были в контакте. Светланов очень интересовался подробностями моей работы. Почти всегда скрупулезно выспрашивал о планах и идеях. С одобрением говорил: «Ты очень полезный человек в нашем деле!» Это же всегда отмечали при встречах со мной и в Союзе, и в театрах, которые я вела на радио, и в Министерстве культуры. Везде очень ценили ту помощь, которую я оказывала своей работой в связи с тем или иным событием. Тогда «паблисити» было в зачаточном состоянии, но о нужности этого «маленького института» уже все прекрасно догадывались.
Светланова забавлял мой профессиональный цинизм. Пожалуй, он даже нравился ему, но он также всегда язвительно подчеркивал: «Не дай бог попасться на твой яростный и едкий язычок! Разделаешь под орех! Живого места не оставишь! Я вашу беспощадную братию знаю». Я прекрасно видела, что женщина подобного толка никогда не попадала в поле зрения маэстро. Конечно, у него были всевозможные встречи и с журналистками, и с общественными дамами, и с поэтессами, и с медичками, но это скорее было «шапочное» знакомство. Глубоких контактов, скорее всего, на этой ниве у него не было. Что касается меня, то к подобному «индивиду» он впервые подошел так близко. Я видела, что ему все внове, все интересно, все очень нравится. И наши споры, и то, что я всегда и по поводу всего имела свое собственное мнение.
И все же... И все же... В эти дни каким-то сто двадцать пятым чувством уловила я в воздухе опасность. Это даже невозможно объяснить. Все было как всегда. Мы договорились сразу же встретиться на следующий день по приезде маэстро в Москву. Поначалу он часто звонил мне из зарубежья, рассказывал о феноменальном успехе оркестра, спрашивал о моей работе и о столичных музыкальных новостях. Но вдруг звонки прекратились. Я каждый вечер упрямо садилась к телефону и допоздна ожидала чуда. Но, увы, оно так и не произошло! Поездка была короткая, всего две недели, и я пыталась утешить себя тем, что, вероятно, есть причины для его молчания, о которых я просто не знаю. Наверное, очень важные. Надо просто набраться терпения и подождать его приезда. Тогда все сразу встанет на свое место.
Конечно, интуиция меня не обманула. Произошла метаморфоза, которую я никак не ожидала. Удар обрушился как снежная лавина. Светланов не только не позвонил мне, он просто исчез и не появился после приезда ни на следующий день, ни через неделю, ни через две. Увы, причины действительно были серьезные: в середине поездки оркестра в Югославию приехала жена Евгения Федоровича и взяла инициативу в свои руки. Как мне потом рассказывал Женя, она не больно-то любила эти вояжи, так как связаны они были с активной трудной бытовой работой и в связи с расписанием, и с привычками Светланова. Видимо, Евгений Федорович, зная это, легкомысленно решил, что Лариса Ивановна не очень-то захочет поехать с ним. Но он ошибся. Почувствовав неладное в поведении мужа, она не пожелала остаться дома. Женщина она была решительная и без сантиментов. Я едва была знакома с ней, встречались один или два раза. Естественно, после ее появления и прекратились зарубежные звонки и всяческие контакты. Все эти подробности я узнала позже у Векслера. Он очень сочувствовал мне, но, к сожалению, ничем не мог помочь. Он только сообщил мне, что, видимо, в семье маэстро произошло перемирие. Я уже говорила Светланов имел обыкновение по каким-то важным и личным делам звонить только из кабинета директора БЗК. Вот поэтому Марк Борисович был всегда в курсе личных дел Евгения Федоровича и, царство ему небесное, хоть чем-то облегчал мою жизнь.
Я растерялась и ничего не могла понять. Наверное, любая другая женщина на моем месте тоже обалдела бы от случившегося. Если бы речь шла о какой-то одной мимолетной встрече, если бы на месте Светланова был красивый легкомысленный мальчик, привыкший к легким победам и абсолютно не дороживший никем и ничем, если бы... Да, впрочем, что перечислять и искать причины. Я и маэстро были взрослыми цивилизованными людьми, никаких обязательств и клятв в нашей истории не было. И, естественно, в подобном случае я могла рассчитывать хотя бы на какое-то нормальное человеческое объяснение. Я идеально относилась к Светланову и подобной небрежности просто не заслужила. Говорить о переживаниях, слезах, истерике это было бы слишком мягко! Я вошла в ступор. Для меня это была трагедия, ничем не объяснимая и скверная. Я была просто больна, раздавлена и, самое главное, понятия не имела, что делать?! О романе нашем никто не знал, мне даже посоветоваться было не с кем. Что касается Светланова, только теперь я поняла пророческие слова о его непредсказуемости. Он, видимо, для себя уже поставил все точки над «и» в наших отношениях и ничего не собирался менять.
Что же касается меня, то дни шли за днями, моя жизнь вернулась на круги своя. Работа, работа, работа, театры, концерты, контакты с нужными и ненужными людьми, встречи с друзьями. И постоянная и неистребимая душевная боль, ни убрать, ни приглушить которую было невозможно.
И все же я считала, что последнюю попытку нужно сделать. Дождавшись очередного концерта Светланова, я отправилась в Большой зал консерватории на утреннюю репетицию. Я знала, что в 11.15 11.20 у него начинается получасовой перерыв перед следующим заездом. В это время я и вошла к нему в артистическую, которая тогда была на уровне партера, и только позже он переехал наверх, в комнату Свешникова. Конечно, маэстро не ожидал меня, но держался стойко и, я бы сказала, деловито. Он не извинялся, не оправдывался. Просто сказал, что у него очень много дел, оркестровых проблем, кто-то болеет в семье, кажется сын, и приезжать ко мне вечером довольно затруднительно. На мою реплику: «Ну, для меня время не имеет значения, ты же знаешь. Если нет события, я всегда могу освободиться и подстроиться под тебя» Светланов никак не отреагировал. Он суетливо стал что-то запихивать в свой кейс, и тут я увидела, что он нервничает и разговор этот ему неприятен. Когда же он произнес с натугой: «Вот я освобожусь в конце недели и обязательно позвоню тебе», я беспощадно поняла, что все кончено, он никогда мне больше не позвонит и уж тем более не приедет. Я не стала усугублять ситуацию и быстро и довольно сухо попрощалась. Вот теперь я твердо знала, что Светланова в моей жизни больше нет.
На следующий день я отзвонила в редакцию и освободилась на три дня. У нас такие вещи практиковались. Люди в нашем отделе работали по десять-двенадцать часов в сутки, и руководство в редакции без проблем и особых формальностей давало «роздых» по их просьбе на несколько дней, если это не нарушало серьезных планов. Три дня я не отвечала на звонки и не открывала дверь, находилась в таком разобранном состоянии, что любые контакты для меня были исключены. Но жизнь есть жизнь, мне надо было работать и делать вид, что ничего сверхъестественного не произошло. Это, кстати, было не трудно, так как я говорила о моем романе никто не знал. Я слегка похныкала о плохом самочувствии, да и убеждать в этом никого не надо было: выглядела я ужасно! Выбросить из сердца Светланова я не могла, но постепенно в душе моей рядом с дикой обидой и отчаянием начало пробуждаться ожесточение и злость. Честно говоря, подобного случая в моей жизни не было. Во всех своих связях и контактах любого толка последнее слово всегда оставалось за мной. К другому я не привыкла. Правда, нынешний вариант был просто аховый. Это все же был Светланов, а не какой-то Пупкин, но дело-то от этого не менялось. Меня смертельно оскорбили. Я думала, думала и решила дать последний бой, хотя бы для своего самолюбия.
Способ я выбрала очень простой и неизбитый. У Евгения Федоровича в этот период было два авторских концерта наших замечательных композиторов Тихона Хренникова и Родиона Щедрина. И того, и другого я великолепно знала, часто контактировала, была в дружеских отношениях, много с ними работала. Накануне репетиции я позвонила Тихону Николаевичу и договорилась об интервью на завтра. Он играл как солист тогда свой новый фортепианный концерт, очень нервничал и был польщен вниманием прессы к себе как композитору. Я его понимала, так как чаще всего его напрягали на общественно-просветительскую тему. Его ранг и политическое положение были всем известны. Когда я на следующий день явилась на репетицию Госоркестра, то даже не посмотрела в сторону дирижера. Я весело поздоровалась с Тихоном, пристроилась рядом на сиденье в зрительном зале и почти в обнимку провела с ним часовой заезд, в котором звучала его изумительная Вторая симфония. Если Светланов поначалу думал или опасался, что я его буду о чем-то спрашивать или воспользуюсь приходом для контакта, то очень скоро убедился в своей ошибке. Я его просто не замечала. Во втором заезде Хренников репетировал концерт и, что очень немаловажно, спрашивал довольно громко меня, как звучит тот или другой пассаж. Затем после репетиции мы уединились в артистической, и Тихон Николаевич, как всегда, легко и быстро мне все наговорил. Я постаралась исчезнуть из Большого зала, не встречаясь со Светлановым. И сделала это специально.
Точно так же я обставила свою встречу с Родионом Щедриным. Он был главой Союза композиторов РСФСР, мы с ним часто работали вместе, я прекрасно знала и пропагандировала его композиторское творчество. На втором концерте во время репетиции я видела, что Светланов несколько раз оборачивался в нашу сторону, но я никак не реагировала на него и вообще не замечала. Не знаю, о чем в эти моменты думал мой возлюбленный, но то, что он был необыкновенно удивлен и ошарашен, это уж точно. Вместо слез, истерик, приставаний и выяснения отношений полное безразличие и никакой реакции на его персону. Это было слишком. Но в какой-то степени я была отомщена,
и это было все.
Дальше потянулся скучный, длинный год, полный приступов тоски, безысходности, год без Светланова. Конечно, он давал концерты, ездил на гастроли. Я по роду службы должна была все это освещать. Но информацию я старалась получать помимо оркестра. Посещать его вечера было невыносимой мукой. После них я несколько дней приходила в норму. В то же время и не ходить в БЗК я не имела права это была моя работа. Видела я его в этот период всего дважды. Один раз в Союзе композиторов совершенно случайно.
Была зима. Все были закутаны, завязаны, упакованы во что-то меховое и теплое. Погода была скверная. Думаю, он меня даже и не узнал. Дело было около раздевалки, и к нему кто-то отчаянно прилепился по своим делам. Он был беспомощен, как любой человек, которого захватили врасплох. А затем я брала у него интервью в связи с какой-то высосанной из пальца датой, типа 35-летия оркестра. Он держался спокойно, и ничто, ни одно движение, не напоминало мне Светланова, когда-то упоенно распевающего со мной дуэт из третьего акта «Тоски» в маленьком, никому не ведомом ресторане в Филях, или Светланова, стоящего передо мной на коленях, потрясенного и едва приходящего в себя после нашей первой ночи в Давыдково. Он скучно поведал мне, что много болеет, показал какие-то дурацкие болячки на щеках и на носу. Мы были одни, но ни единым словом маэстро не дал понять, что помнит наши сумасшедшие дни минувшей осенью, не назвал меня на «ты», даже взгляд его не потеплел от моего присутствия. Это была официальная встреча руководителя, главного дирижера ГАСО и корреспондента Всесоюзного радио в связи с так называемой юбилейной датой.
Я держалась из последних сил, чтобы не зареветь и не впасть в истерику. Едва простившись со Светлановым, я скатилась вниз, в кабинет Векслера. И уже здесь ревела взахлеб, безысходно изредка восклицая: «Ну почему, почему? Ведь мне ничего не нужно. Только он, он! Марк Борисович, ну почему?». Старик утешал меня как мог. Он нежно гладил меня по голове и тихо говорил: «Ну успокойтесь, дорогая. Он помирился с семьей. Наверное, для него это лучше, важнее. Вы тоже должны понять его. Ведь он не молодой человек, не мальчик, а у вас, Ниночка, вся жизнь впереди. Все еще будет».
Происходило это где-то в начале марта месяца. Я окончательно поняла, что все для меня со Светлановым кончено, нечего вздыхать, надеяться, молиться Богу. Я потерпела фиаско и должна накрепко в узел завязать свои чувства, понять наконец, что я ему не нужна, и больше не рыпаться. Тем более что однажды, выйдя из какого-то зала после очередного вояжа, я увидела Евгения Федоровича, садящегося в машину какой-то дамы. Машину он не водил, и его вечно кто-либо из оркестрантов или друзей подвозил домой. Дама была не очень молодая, но холеная, прекрасно одетая и, как мне показалось, наглая. «Да, подумала я, вот она и новая светлановская пассия. А я еще на что-то надеялась, дура!»
Дни шли за днями. Прошло лето в обычной рабочей текучке. Я съездила, как всегда, в Эстонию. В Пирите под Таллином мы с подругой проводили отпуск у своих друзей. Здесь было замечательно: с одной стороны море, с другой речка, в которой водилось много рыбы.
Наступила осень. Большой театр открыл свой очередной сезон, и Светланов, как было обозначено в планах, приступил к работе над «Отелло» Верди. Ставил спектакль Борис Александрович Покровский, пели в премьере такие замечательные певцы, как В. Атлантов, З. Соткилава, Т. Милашкина, М. Касрашвили, В. Валайтис. По традиции все значимые для театра работы приурочивались к фестивалю «Русская зима» концу декабря в канун Нового года. Но в этот раз из-за болезни Светланова показ «Отелло» был перенесен на январь. В связи с этим в театре была большая заваруха. И когда в начале года прошли две генеральные репетиции, по традиции вся пресса присутствовала в зрительном зале, чтобы достойно осветить это событие. Но Светланов интервью никому не дал. Более того, он даже запретил радиозапись генеральной репетиции и, главное, премьеры, о чем потом очень жалел. Дирижер нервничал и был многим не доволен. Конечно, информационная служба обошлась и без него. Слава богу, был Борис Александрович Покровский, которого и я, и корреспондент ТВ Наташа Чернова обожали. Это человек необъятного интеллекта, всегда доброжелательный с прессой, без тени снобства и к тому же блестящий оратор. Вот он и исполнитель главной партии Владимир Атлантов дали нам возможность прекрасно осветить премьеру.
Я была на двух генеральных репетициях и вдоволь налюбовалась Светлановым за пультом. В постановке было много темных по свету мест. Он придумал замечательный трюк надел на свою правую руку белую перчатку, которую видел и оркестр в яме, и хор, и певцы на сцене. Это было изобретательно и очень эффектно. До сих пор клавир «Отелло» (маэстро всегда дирижировал оперы по клавиру, а не по партитуре) лежит у нас в доме и ждет своего часа.
Как раз в конце января начале февраля в Москву приехала из какого-то зарубежья Бэла Андреевна Руденко, с которой я дружила и искренне ею восхищалась. С прекрасным голосом, артистичная, красивая, певица пользовалась большим успехом и гастролировала по всему миру. Она уже была солисткой ГАБТа, но еще разрывалась из-за семейных дел между Киевом и Москвой. Звонок ее был связан с Юрием Александровичем Гуляевым ее большим другом и коллегой. Юрий Гуляев, по-моему, если мне не изменяет память, довольно долго болел и не выступал на эстраде, и Бэла Андреевна просила поддержать его хорошей рекламой и сделать несколько материалов о нем на радио, анонсируя его серьезный камерный концерт в Большом зале консерватории.
В самом начале февраля, была пятница, я приехала вечером в гостиницу «Москва», где остановился Юрий Александрович. У Бэлы Андреевны в этот период начался ослепительный роман с Поладом Бюль-Бюль оглы. Они тоже вместе подъехали в отель. Была устроена маленькая объедаловка, мы часа два провели в прекрасной беседе, я сделала несколько записей, познакомилась с Поладом и где-то около 8 вечера спустилась в рецепцию и вышла на улицу. Честно говоря, я сильно умаялась в этот день: что-то много было работы. Я еще встречалась здесь же, в «Мос-кве», днем с симпатичной литовской эстрадной парой. Она была певица, а он дирижер небольшого ансамбля. Я помогла им выступить на телевизионном «Огоньке» в новогодней программе. Они были счастливы и благодарны, привезли мне специальный сувенир свою знаменитую литовскую водку «Паланга» изумительно розового цвета.
Навьюченная, стояла я у входа в метро. В одной руке кулек с драгоценной бутылкой, в другой сумка толстая, напиханная бумагами, а на правом боку через шею висел тяжеленный магнитофон. Стояла и думала: куда ехать домой или же в редакцию? Честно говоря, в редакцию не очень-то хотелось. Но, с другой стороны, вспомнила, что сегодня пятница и ехать в Давыдково сначала в метро с двумя пересадками, а затем двумя автобусами, которых придется наверняка долго ждать, умаешься, а ведь рукам тяжело, трудно. Подумала. И поехала на Пятницкую, в редакцию. Решила: сейчас там народу мало, спокойно перепишу пленку, отдам ее на расшифровку и с богом отбуду домой хотя бы не такой упакованной. Но, как всегда, в пятницу никого в редакции днем с огнем не сыщешь. Все благополучно отбыли на законный отдых, даже звукооператоры. Дежурные же всех мастей задыхались от текущей работы. Я вернулась к себе в комнату, со злостью запихнула магнитофон в шкаф, закрыв его на ключ, так как один я уже посеяла и примерно год выплачивала за него кругленькую сумму. И в этот момент у меня на столе зазвонил телефон. Я чертыхнулась и с тоской подумала, что обязательно в довершение сегодняшней усталости я вляпаюсь и меня куда-то пошлют на срочную запись в связи с безлюдьем. У нас так часто бывало. Я медлила, но телефон упрямо звонил. Мне пришлось, наконец, поднять трубку. Я услышала грассирующий голос Светланова. Он спрашивал, узнала ли я его, не удивлена ли? И как я смотрю на его предложение встретиться? Я только помню свою заторможенность и как дико перепугалась. Но отвечала спокойно и даже весело. Он предложил приехать ко мне завтра в 11 часов утра. Я быстро согласилась и возблагодарила Бога за эту отсрочку: дома у меня был жуткий бардак, во всяком случае, апартаменты не для приема гостей. Не успела я подойти к двери и взяться за ручку, чтобы выйти и бежать домой, как мой телефон зазвонил снова. Что-то дрыгнулось у меня в груди, но телефонную трубку я все же подняла. Опять звонил Светланов. Его реплика была короткой: «Ты знаешь, я передумал. Зачем ждать завтрашнего дня? Я приеду сегодня, попозже. Если ты, конечно, не возражаешь?!» Еще бы я возражала! Я ринулась в наш гениальный буфет на шестой этаж, который работал допоздна. Там наши девочки быстро соорудили для меня все самое вкусное, что у них было. И уже через двадцать минут я сидела в такси, устремившись домой, в Давыдково.
Здесь был обычный «творческий беспорядок», но был он только для непосвященного человека. Для делового просто легкий «разброс», нуждающийся в систематизации. Я в течение часа скребла, стирала пыль, мыла. Мне, между прочим, и себя надо было привести в порядок. И когда раздался торопливый звонок Светланова все уже было в полной готовности. Гостя я встретила во всеоружии, ослепительной улыбкой и шикарным столом, накрытым на кухне. Ни в этот вечер, ни когда-либо потом мы не вспоминали и не обсуждали эти жуткие полтора года, полные переживаний и душевных мук. По какому-то обоюдному согласию, интуитивно мы сделали вид, что всего этого просто не было.
Светланов явился в дубленке с двумя бутылками шампанского. Отдыхал он после премьеры в «Десне» это был замечательный санаторий Совмина РСФСР, расположенный в 30 километрах от Москвы, изредка наезжая на спектакли в Большой. И приехал он на персональной машине нашего большого друга Евгения Владимировича Зайцева, о котором я уже писала. Он тоже часто на уик-энд выезжал на госдачу в «Десну» и тоже любил это место. С Женей мы встретились так, как будто только вчера расстались. Весь вечер смеялись и рассказывали друг другу много забавного. Светланов любил анекдоты, которые я собирала для него в редакции. Рассказывала я их умело, с юмором, и маэстро по нескольку раз любил слушать одно и то же, получая удовольствие, как ребенок. Сам он все время подтрунивал над собой, так как приехал ко мне в кальсонах, которые надел первый и последний раз в жизни. Февраль был холодный, и после гриппа маэстро боялся простудиться. Потом они, сложенные и упакованные, всю нашу совместную жизнь пролежали в платяном шкафу как реликвия.
Этот вечер и определил нашу судьбу: больше от меня Светланов никуда не уезжал. Он остался со мной навсегда. Естественно, что в подобной ситуации уже вычислить, где обретается маэстро, легче легкого, так как у него были репетиции в оркестре, спектакли в театре, наконец, гастроли по стране и за рубежом, да просто деловые встречи. Каждый раз он возвращался машиной в Давыдково. Машины были разные: иногда такси, чаще директор из ГАСО или друзья из Большого театра подвозили его на своих «тачках». Через какое-то время уже вся Москва знала, куда исчез маэстро и кто за этим стоит. Жена Евгения Федоровича несколько раз пыталась возвратить ушедшего супруга, сама встречала его из какой-то поездки. Но маэстро был тверд в своем решении и не желал объясняться.
У меня же в редакции началась вакханалия. Из всех отделов ходили на меня смотреть всевозможные любопытствующие. Мои коллеги были в ярости, что ничего не знали и просто «проморгали», «прохлопали» такой пассаж. Интересующиеся приходили из других редакций, спускались с других этажей. Нет-нет в нашу комнату распахивалась дверь, и на пороге застревала какая-либо страждущая впечатлений фигура, изо всех сил делая вид, что случайно ошиблась комнатой. Конечно, подробностей никто не знал, даже мои близкие подруги. Поэтому и от них, и от моих приятелей из Большого театра в этот период раздавались панические звонки с риторическим вопросом: «Правда или нет?». Я ничего не отрицала, но старалась уйти от объяснений. У меня со Светлановым были свои трудности, которые нельзя было рассказывать никому. Он требовал внимания, причем постоянного. А я работала каждый день, и редакция забирала у меня очень много времени и сил.
Скоро я поняла, что одно дело изредка встречаться с близким тебе человеком и получать от этого только положительные эмоции, и другое жить бок о бок с обожаемым предметом, который абсолютно серьезно собирается связать с тобой свою жизнь. Честно говоря, такой оборот дела был для меня неожиданностью. И из этой ситуации надо было выбираться.
У Светланова были свои взгляды на определенные вещи. Поскольку он был женат и абсолютно уверен, что Лариса Ивановна никогда не даст ему развода, его вполне устраивал гражданский брак. Он устраивал и меня, но Светланов требовал при этом, чтобы я ушла с работы. А вот в такой интерпретации это было совершенно невозможно. «Послушай, говорила я ему, ведь ты нормальный человек и должен понимать, что я не могу жить с тобой и быть женщиной без определенных занятий. Этого никто не поймет. И даже в наших поездках начнутся проблемы».
Проблемы уже начались и в плане моей занятости. Тут я лишний раз вспомнила золотые слова одной голливудской звезды Зазы Габор: «Мужья похожи на костры. Их нельзя оставлять без присмотра». И хоть Светланов пока еще не был мне мужем, но вопрос, куда его деть и чем занять, стоял очень остро. Дело усугублялось тем, что он не желал быть один. А я, как назло, в этот период должна была ежедневно с 8 утра и до 10 вечера торчать на работе. Было много событий. Шел активный концертный сезон. Как сейчас помню, слава богу, март и апрель «съели» какие-то поездки Госоркестра и самого маэстро. В мае мне удалось отправить его в Болгарию, в Дом творчества на Витошу, где он начал писать свою Вторую рапсодию. А вот когда наступил июнь, то и наступила катастрофа.
1978 год был годом очередного конкурса имени Чайковского. Это было мое событие. И хотела я или не хотела, а должна была сидеть днями и ночами на прослушиваниях, работать с конкурсантами, членами жюри, гостями Москвы, писать информацию, выходить в эфир с репортажами. В общем, время было жуткое, так как в доме у меня сидел разъяренный Светланов, требующий постоянного внимания и изрыгающий хулу на весь мой образ жизни. Если бы не друзья, то, я думаю, наша совместная жизнь, столь энергично начавшаяся, столь же энергично и закончилась бы.
Моя «хрущевка» стояла на «лысой горе», повернутая на юг. Я жила на пятом этаже. Крыша, как и везде у таких строений, была плоская и при сильной жаре нагревалась до умопомрачения. В квартире находиться было тяжело. Вопрос о «кондишене» в те времена не стоял, а Евгений Федорович не выносил жары. Это была главная проблема. К тому же, как назло, ртуть градусника ежедневно поднималась до тридцати, и, увы, Светланов в этот период был не очень занят. Спасибо Коле Петрову. Они были близкими друзьями, и Николай Арнольдович забрал маэстро к себе на дачу на Николину Гору, куда я почти ежедневно приезжала, правда, без рук и без ног и в полуобморочном состоянии. Спасибо и моему близкому другу Вадиму Смирягину. Он практически вытянул на себе этот злосчастный конкурс. Зная более других о моих затруднениях в связи с личной жизнью, он, являясь одним из замов главного редактора чин не маленький, подрядился вместе со мной работать на конкурсе в качестве корреспондента и практически взял на себя львиную долю работы, причем черную. Я от всех своих любовных и жизненных переживаний была бестолкова и растерянна. Проку от меня было мало. Единственно, чем я могла принести реальную пользу, это своим знанием музыкального мира: указать перстом, кого и как надо записывать, о чем нужно спрашивать. Это, правда, тоже немаловажно. В трудных ситуациях брала интервью сама, но в основном я болталась как дерьмо в проруби и только мешала Вадиму работать. Каждый раз, встречая меня на платформе в Перхушково, Евгений Федорович не уставал меня ругать и проклинать мою работу. Он говорил, что профессия журналиста не для белого человека и что я нужна ему здоровенькая, а не в виде выжатого лимона, с запавшими глазами.
Петровы были так любезны, что приютили на даче и меня. Конкурс, наконец, кончился, а в июле, как всегда, вся Москва ринулась на очередной кинофестиваль. Поскольку лето мертвый сезон для серьезной музыки, я имела возможность передохнуть и не очень надрывалась в редакции. Тем более, кроме кино, в этот период никого и ничто не волновало.
Мы забирались с Евгением Федоровичем ежедневно поутру в прохладные лопухи на берегу Москвы-реки, ловили мелочь и, наконец, всерьез могли поговорить о будущем. Я изредка наезжала на Пятницкую. Светланов меня сопровождал. Он нравился всем: был элегантен, демократичен, без тени зазнайства, любил обедать в нашей замечательной, известной на всю столицу столовой. Он вообще был «дитей общепита», и всю жизнь для него куриная лапша, жареная «макарона» или котлеты с пюре были высшим проявлением кулинарного искусства. Это при том, что я обалденно готовила.
Его бракоразводные дела, как ни странно, шли очень гладко. Мы познакомились с умелым юристом, и он буквально в течение месяца все уладил. Прежней семье Светланов оставил все: квартиру, машину, обстановку, деньги. Себе же попросил его кровный, необыкновенный, невиданной красоты рояль, редкие книги, пластинки и ноты. Все это помог вывезти с Каретного ряда Коля Петров и поместил у себя на московской квартире до лучших времен. Так что уже в середине лета Евгений Федорович был абсолютно свободен.
В конце июля у меня начался очередной отпуск. И тут мы со Светлановым поняли, что, собственно, ехать нам отдыхать некуда. Везде было поздно. О путевках надо было думать заранее. Тем более что Евгений Федорович ненавидел лето и говорил мне, что летний отдых был для него всегда невероятной голгофой. Дело усугублялось тем, что поселить в отеле или санатории в одну комнату или палату нас не могли: мы не были женаты. А в те времена по всем гостиницам и домам отдыха негласно шла борьба за нравственность, впрочем, смотря какая «тетя Маня» и какой «Степан Иванович» сидели в рецепции. Иногда было достаточно одной десятки, чтобы ваша личная жизнь никого не интересовала. Но это все же был риск: а вдруг не получится? Я усиленно думала, что же делать? Но не сидеть же, действительно, весь отпуск в Москве в жаре и мухах? И придумала. Я просто сама позвонила Родиону Константиновичу Щедрину, рассказала
о ситуации и слезно попросила о Сортавале. Ведь это был Дом творчества композиторов РСФСР, который он возглавлял. Щедрин сразу сказал мне, что сложна не сама путевка: в Сортавале, слава богу, в любом пансионате можно было найти место, вытурив какого-то «нужника». Но он не мог поселить народного артиста СССР, лауреата всевозможных премий как простого смертного. Его бы не поняли. Светланову нужна была дача. И именно в этом была трудность. Я слишком поздно позвонила. Они все поименно были за кем-то закреплены в течение лета. И все же Щедрин совершил невозможное: он нашел для нас, правда, некомфортную седьмую дачку, нашу избушку на курьих ножках, которую мы полюбили на всю жизнь. Стояла она прямо у воды, маленькая, уютная, как раз для нас двоих. С тех пор каждый год мы поселялись в ней, несмотря на то, что ни условий, ни удобств здесь не было в помине и даже все «возможности» туалет и вода были во «дворе».
Поездка в Сортавалу всегда была связана с остановкой в Ленинграде, где мы встречались с Жениными друзьями с семьей Володи Григоровича, бывшего гобоиста Второго оркестра, а тогда уже известного фотокорреспондента. Наш первый приезд в конце июля начале августа 1978 года был связан с Юрием Хатуевичем Темиркановым. Он сам пришел встречать нас на Московский вокзал. Было рано. «Стрела» прибыла где-то в 8 часов с копейками, и первый человек, который подал мне руку, был Темирканов.
Евгений Федорович ему очень обрадовался. Он любил Юру, ценил его за талант, и именно Светланову принадлежит эпический «разблюд», то есть знаменательная фраза: «В 1908 году родился Герберт фон Караян, в 1918-м Леонард Бернстайн, в 1928-м я, в 1938-м Юрий Темирканов». Появление на вокзале тогдашнего шефа «Мариинки» было не случайно. Он приглашал Светланова продирижировать в театре «Спящую красавицу» Чайковского. Темирканов всегда был в конфронтации с Е. Мравинским, и для него работа Евгения Федоровича в театре была тактическим ходом, так как маэстро после давней ссоры с оркестром
Ленинградской филармонии, несмотря на неоднократные приглашения Шефа, никогда туда не ездил.
Несколько дней в Ленинграде перед Сортавалой были наполнены культурной программой. Мы бегали по историческим местам, любовались архитектурными красотами, массу времени проводили в Эрмитаже и Русском музее, ездили на катере по Неве. Часто встречались с Темиркановым и его окружением: оркестрантами, солистами Театра оперы и балета имени Кирова. С нами почти всегда были Володя и Люся Григоровичи. Люся была действующей арфисткой в Малом оперном театре, человеком мажорным и остроумным. Она всегда была душой любой компании. В огромном номере тогдашней «Астории», где нас поселил Темирканов, каждый вечер собирались большие сходки: пили шампанское, коньяк, много, вкусно ели и чувствовали себя необыкновенно комфортно и счастливо.
Нина Николаева-Светланова
