Нина Николаева-Светланова
Сколько живу на свете, не перестаю удивляться неразумности и беспечности нашего бытия. Мы все рождаемся, приходим в этот мир для того, чтобы, пройдя отмеренный каждому срок, уйти навсегда. Никто или почти никто из нас в течение всей жизни всерьез не думает об этом трагическом моменте. Мы все живем так, как будто перед нами вечность, а конец, да, он будет, но когда-то, чего сейчас об этом сокрушаться? И только теперь я твердо поняла, что самое страшное на свете слово - никогда.
Мы живем, окруженные нашими родными, близкими, друзьями и полудрузьями, забывая о течении времени. Жизнь мчится полным ходом, с годами все убыстряя и убыстряя свой бег. А мы, замученные важными делами, болезнями, деловыми встречами, борьбой с проблемами и общей текучкой, не находим времени повидаться и пообщаться с кем-то очень духовно близким - другом или подругой. Думаем - успеем! Нас согревает мысль, что человек-то рядом, протяни руку - и он здесь. Ну сегодня не удалось, так завтра, послезавтра - успеется!
Мы все живем по русскому принципу: пока гром не грянет - мужик не перекрестится! И вдруг обвал: человека уже нет. И никогда, никогда ты больше не сможешь ни встретиться, ни поговорить, ни облегчить душу, ни даже помолчать о чем-то очень важном и личном. Образуется дыра. И не залатать ее ничем, не вос-полнить. И с каждым месяцем, с каждым годом потерь этих становится все больше и больше.
Недавно мне в голову пришла мысль - она, конечно, не нова, - что ценностью для нас на этом свете является не сама жизнь, хотя, наверное, это очень важно, а те люди, которые нас окружают, с которыми мы идем по этой жизни: наши друзья, сослуживцы, родные, даже враги. Ибо в этих людях, в этом общении и есть ее истинное проявление. А мы забываем об этом в бесконечной суете повседневности, и остро и безысходно нас вдруг потрясает трагедия случившегося, когда человека уже нет и никогда не будет.
Я тупо слоняюсь по нашей осиротевшей квартире, где каждая вещь напоминает мне Светланова. У меня не поднимается рука что-то отдать из его вещей, к которым он прикасался. По-прежнему в гардеробе висят костюмы, столь любимые им: синий и коричневый блейзеры. Его знаменитый скандальный костюм - английский с жилетом. Сколько крамольного и забавного было связано с ним! Многие помнят шумный скандал: выступление на Шестом съезде композиторов. Резкая критика маэстро по животрепещущей теме об уехавших и оставшихся в стране изучалась в ЦК. И я, если говорить честно, с ужасом ждала последствий. В таких случаях Светланов всегда надевал свою английскую тройку.
В ванной по-прежнему висят его халаты, и аккуратненько, как всегда, стоят домашние тапочки. А в спальне, на ночном столике, его снотворное, серебряный стакан, когда-то подаренный Володей Коненковым, художником Театра имени Вахтангова, и две фотографии: Евгений Федорович времен Большого театра - красивый, молодой, веселый, и я - на старом любительском снимке, печальная и не очень красивая. Маэстро почему-то любил это фото. И, как всегда, пророчески говорил: «На нем ты в истинной квинтэссенции жизни со мной». Сначала этот снимок был в его красной телефонной книжечке, а под ним знаменательные слова - он переписал четверостишие Тютчева:
Все отнял у меня казнящий бог:
Здоровье, силу воли, воздух, сон.
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему еще молиться мог.
1873 год
Потом он переместил снимок на прикроватный столик.
Вокруг множество книг - и уже прочитанных, и новых, тогда только купленных для него. Это философия (он последнее время интересовался Ницше и Карнеги), детективы и русская классика. На стуле возле кровати - любимая тельняшка, подарок самого близкого друга Евгения Федоровича - Бори Парсаданяна.
На стенах нашей квартиры множество сувенирных фотографий и картинок - красноречивые свидетели наших странствий. Здесь и забавный календарь из Финляндии, и репродукции Босха, купленные в испанском «Прадо», смешная картина с Монмартра: двое забулдыг за стаканом божоле. Маэстро смеялся: «Это наша с тобой старость, наше светлое будущее». На другой стене «Сахарная гора» из Бразилии. Высоко над входной дверью справа бесполезно висит симпатичный колокол, исполняющий роль звонка, когда-то купленный в Англии. О нем знали только четверо: я, Женя, мама и Володя Коненков. Володя секретно устроил привод колокола с другой стороны входной двери. Но пользовался им только Женя, зная, где нужно дернуть. Когда совсем недавно к нам в квартиру пришел кто-то из журналистов и случайно позвонил в колокол, со мной была истерика.
Да и вообще, все в доме связано с какой-то предысторией. И я подсознательно ничего не хочу менять. Практически каждая вещь, начиная с мебели, ковра, люстры или настольной лампы, привозилась мной «в зубах» со всевозможными перипетиями.
Люди старшего и среднего поколения хорошо помнят 70-80-е годы, когда достать что-то стоящее для интерьера было очень сложно. Все, даже имеющие деньги, искали «нужников», различные связи, стояли в очередях, чтобы купить красивую мебель, удобную стенку, притащить в дом ковер. Найти хорошую плитку для ванной, комфортный унитаз или симпатичные шторы в гостиную было делом немыслимой трудности, связанным с хлопотами и унижениями.
Как-то одна из моих подруг, женщина весьма энергичная и вхожая в «сферы», узнав о моих трудностях, сказала: «Ну ты просто идиотка! Да вам стоит написать письмо в Министерство культуры и перечислить, что надо для квартиры. Неужели Светланову откажут?!» Вечером я подступила к маэстро с этим проектом. Реакция его была прелестна! Он долго хохотал, держась за живот. Потом, отсмеявшись, серьезно сказал: «Неужели ты не понимаешь весь юмор ситуации? Представляешь, Светланов на полном серьезе официально просит у правительства поспособствовать купить финский унитаз или французское биде! Да это только для «Крокодила» в колонку «Нарочно не придумаешь!»
Конечно, он был прав, но это очень здорово осложнило мою жизнь. Перед каждой поездкой за рубеж Володя Коненков, оформлявший нашу квартиру, писал мне длинный «поминальный» список: что надо купить, начиная от гвоздей и кончая обоями и мебелью. И я - на загривке, в зубах, с оказией, с оркестровым камионом - все это купленное везла домой в Москву. Это так и осталось, напоминая об истериках, скандалах, счастливых днях, о нашей такой непростой и безумной жизни. Мы ничего и никогда не меняли в доме. На кухне по-прежнему стоит светло- зеленая стенка из Чехословакии, когда-то понравившаяся Светланову. А в гостиной расположилась светлая мебель, вывезенная из Германии, которую он ненавидел, так как терпеть не мог диваны и кресла, обитые кожей.
Конечно, при наших покупках не обходилось без курьезов. Как- то одному из корреспондентов я рассказала забавную историю со шкурой коровы. Она до сих пор лежит у Жени в кабинете. Поскольку в нашей семье было четкое разделение: Женя работал, занимался музыкой, все же остальное делала я, - то и деньги всегда находились в моей сумочке или в моем ведении.
Дело было в Японии, в Осаке, где оркестр был на гастролях. Светланов редко заходил в магазины - это было ему неинтересно и очень раздражало. В супермаркет его затащить можно было только с определенной целью. В Осаке мы забрели в какой-то шикарный универсам исключительно для того, чтобы посмотреть и подобрать тяжелые блесны для «дорожки». Мы долго и увлеченно перебирали невероятно привлекательные «штуки» в рыболовном отделе, что-то купили, потом двинулись на выход. И тут я застряла возле витрины с кимоно, а Светланов, которого это не привлекало, двинулся направо, в большой, ярко освещенный зал, где призывное слово «sale» гласило о большой распродаже. Через минуту маэстро вернулся и стал требовательно дергать меня за рукав. «Девочка! Я это хочу», - сказал он, увлекая меня на середину зала. Я уж не помню, что там продавалось: то ли посуда, одежда, то ли какие-то бытовые приборы. Но в центре огромной стопкой лежали канадские коровьи шкуры разной расцветки: и пятнистые, и коричневые, и черные с белыми подпалинами. Наверху красовалась самая замечательная - светло-бежевая. Ее-то и облюбовал мой муж. Сердце у меня екнуло. Я не привыкла отказывать Светланову ни в чем. Ему было так мало нужно! Но ситуация была пиковая, потому что я уже потратила все деньги, выполняя Володин список. И в сумочке лежала последняя сумма, которую я завтра должна была отдать за дверные ручки и скобы, уже заказанные. Я сглотнула слюну и тихо сказала: «Я не могу!». И начинаю объяснять все про ремонт, про ручки, про шурупы. Светланов терпеливо выслушивает мой лепет и с медленно закипающей злостью произносит: «На кой черт мне ваши железки, не хочу слушать Володин бред, немедленно покупай шкуру. Ничего более прекрасного я не видел! Она великолепно вписывается в мой кабинет. Я сам лично повезу ее домой! Не упрямься! Ты меня знаешь!».
Увы, я его слишком хорошо знала! Со слезами купила я эту распроклятую шкуру, но... и железки купила тоже. И помогла мне в этом моя замечательная сумка, когда-то давно приобретенная в Лондоне на распродаже в «Селфриджес». Она уже была старенькая, потертая и не очень презентабельная. Но в этой необыкновенной сумке можно было найти все начиная с «сотворения мира». Здесь были всевозможные документы 10-15-летней давности, визитные карточки всех времен и народов, мелкие деньги различной валютой, оставшиеся от больших покупок, рецепты знаменитых пирогов и редких блюд, вывезенные со всего света, засохшие реликвии с могил Караяна и Бернстайна, письма от «нужников» и так далее, и так далее. Боже мой! Вся семья покушалась на мою любимицу. И Женя, и мама, и Володя упрашивали меня перебрать эту «помойку» и выбросить все ненужное. Но я, как львица, защищала содержимое сумки, резонно доказывая, что часто именно здесь, в моих «закромах», находился какой- то архинужный телефон, канувший в лету. Это касалось и писем, и документов, и даже фотографий. Вот эта замечательная сумка спасла финансовую ситуацию с коровьей шкурой. В ней я и нашла нужную мне сумму в различной мелкой валюте, которая помогла удержать равновесие в нашей семье.
Господи! Весь дом полон такими историями. В прихожей ослепительно сияет знаменитая реликвия из Турции - «Голубой глаз», охраняющий человека от «скверны». О наших поездках в Италию напоминает забавный глиняный свиток с надписью < Венеция». Пузатый гризли привезен из Канады. А многочислен ные статуэтки, украшающие холл, покупались специально для домашней коллекции в Англии, Нидерландах, Венгрии, Австралии, Китае, Сингапуре, Израиле... Это все пульс нашей прошедшей жизни со Светлановым, которая закончилась и никогда не повторится. Да мне и не нужно, я не стремлюсь никуда уезжать. Каждая страна так накрепко связана с маэстро, с нашими триумфальными выступлениями, с интересными, придуманными Женей вылазками по познавательным местам, что одной мне там делать нечего. Это опять травма, болезненная и долго пережива емая.
Единственно куда я соберусь - это Япония. Там еще жива наша замечательная переводчица Сецука Мацуока, большой наш друг, много лет работавшая с Женей и написавшая о нем книгу. С этой страной я хочу попрощаться, сделав так любимую Светлановым «арку», - начало и конец. И теперь я поняла: как бы ни сложилась дальше моя жизнь, основой ее все равно будет страдание. Мне есть о чем вспомнить и о чем пожалеть. Ведь как удивительно верно сказал Рабиндранат Тагор по этому случаю: «Страдание - наша тяжелая плата за все, что есть ценного в этой жизни, - за силу, за мудрость, за любовь»
На Бога надейся, а сам не плошай.
Пословица
Мое поколение формировалось в 60-70-е годы. В этот период духовная жизнь в нашей стране была чрезвычайной. И как ни странно, основу этой духовности держала в своих руках молодежь. Именно в эти годы до хрипоты спорили о физиках и лириках, собирались целыми аудиториями послушать и обсудить новые стихи любимых поэтов. Страна взахлеб читала всяческую литературу, открывая для себя на страницах журналов «Иностранная литература», «Современник», «Октябрь» новые имена. Любой сколько-нибудь интересный фильм яростно дискутировался на страницах газет. Тогда стали кое-где появляться новые кафе, куда молодые люди пробирались правдами и неправдами - поспорить, послушать новую музыку, познакомиться с талантливыми, интересными сверстниками, наконец, просто потанцевать.
Летом уже стало естественным и нормальным ездить на молодежные стройки куда-нибудь в глубинку - помогать колхозам и совхозам в строительстве ферм, коровников, МТС и нормальных жилых домов. Во всем этом не было и тени цинизма. Естественно, молодежь делала все это не за красивые глаза, а зарабатывала еще и деньги. Но этот аспект, как я помню, тогда не был основополагающим. Тогда главным все же была идея.
Теперешнее новое поколение наверняка или не знает об этих временах ничего и не хочет знать, или с легкой усмешкой превосходства брезгливо выслушивает рассказы своих назойливых родителей о доблест-ной молодости, искренне жалея их за отсутствие практицизма и наивный кретинизм. Но в любовь, в великое чувство, которое обязательно свалится тебе на голову с неба, мне кажется, верили все, всегда и в любые времена. Тем более что высокая литература, описывающая потрясающие любовные истории, народные сказки - наивные, трогательные, воспевающие высокие чувства, фильмы - трагические и счастливые, тоже существовали с незапамятных времен. И маленький человечек, мальчик или девочка, при помощи мамы и папы, бабушки и дедушки, дяди и тети с пеленок знали, что каждому от Бога в жизни полагается персональный принц или принцесса, которые обязательно придут, чтобы сделать тебя счастливым. Это вбивалось с детства и становилось неотъемлемой частью психики.
Но жизнь устроена так паскудно, что жди не жди, а сказочные персонажи никак не материализуются. Время идет, проходит молодость, наступает зрелость, впереди уже маячит старость. И тогда человек жестко понимает, что сказки остаются сказками, а мир устроен реально и свои проблемы решать и свою личную жизнь строить каждый должен своей головой и своими руками. Тут уж не до романтики!
Я до сих пор помню одно стихотворение, которое прочитала много лет назад в каком-то толстом журнале. Увы, не помню ни автора, ни его названия. Речь шла о красивой талантливой девушке, которая во что бы то ни стало решила дождаться того единственного, который предназначен ей судьбой. Многие юноши обращали на нее внимание, предлагая руку и сердце, но она упрямо отказывала всем соискателям и терпеливо ждала. Она была уверена: он придет, обязательно придет, надо только быть стойкой в этом ожидании и не поддаваться мимолетным и неглубоким чувствам. Годы шли. Из юной девушки она превратилась в зрелую красавицу, окончила вуз, преподавала и упрямо ждала, так как была очень цельным и серьезным человеком. И только когда в волосах ее появились седые пряди, в сердце стало закрадываться сомнение - права ли она в своей святой вере, что чудо свершится?
Конец стихотворения страшный. Уже от себя автор писал, что это трагическая судьба. Женщина не могла знать, что много лет назад, в годы Отечественной войны, человек, предназначенный ей Богом, с которым она должна была бы пройти счастливую улыбчивую жизнь, нарожать детей и встретить комфортную старость, был убит и давно лежит в братской могиле где-то под Курском. Я помню, как это меня потрясло.
Великое всепоглощающее чувство в нашей жизни встречается крайне редко. Почему мужчина обращает внимание именно на эту девушку, а не на другую, может быть более эффектную и красивую? Почему интеллектуальная женщина вдруг выбирает отнюдь не Спинозу, а весьма заурядного человека, а другая бросается в объятия к красавцу с весьма подержанной репутацией и, несмотря на все обиды и измены, чувствует себя счастливой? Этого никто не может объяснить. Влюбленность сама по себе восхитительное чувство, но надолго, на всю жизнь отдать сердце одному человеку, может быть отнюдь не идеальному, и никогда не пожалеть об этом - такое осеняет очень редких людей, да и от самого человека это никак не зависит. Либо это есть, либо - нет, либо это случается, либо - нет.
В «Гранатовом браслете» Куприна автором четко определена суть великого чувства - жертвенность. Любящий человек отдает себя всего без остатка другому, жертвуя своей жизнью, карьерой, здоровьем, не думая ни о чем, ничего не высчитывая и ничего не требуя взамен. Такое чувство пересекло мою жизнь. И при всех трудностях, болезнях, истериках и нервной перегрузке я все равно могу сказать - это было необыкновенным, неповторимым, немыслимым счастьем! Я не фаталистка, но когда задумываюсь о хитросплетениях жизни, то все же прихожу к выводу: что-то там наверху все же есть, что определяет наши поступки, наши встречи, наши дела. Где-то высоко какими-то звездами что-то прописано в каждой судьбе. И правильно говорят: если тебе суждено быть повешенным - ты не утонешь. Я думаю, каждому в жизни дается хоть один, но очень важный шанс, чтобы повернуть или изменить что-то либо в одну, либо в другую сторону. Весь вопрос: как человек реализует эту возможность и реализует ли? Что касается нас со Светлановым, то вся наша «сага», я уверена, была предопределена свыше. Впрочем, судите сами.
Шел 1976 год. Страна по-прежнему рвалась к сияющим вершинам коммунизма. Перестройка со всеми ее ужасами была еще впереди. Моя жизнь наконец-то вошла в нужное русло. Завершив учебу в Гнесинке, распрощавшись с карьерой певицы и пианистки, оставив за плечами первое замужество, я мужественно окончила факультет журналистики МГУ. И к этому времени, достойно увеличив ряды работников идеологического фронта, уже четыре года благополучно обреталась в самой престижной по тем временам редакции Всесоюзного радио - «Последние известия», «Маяк», в отделе общественно-политическом, где отвечала как корреспондент за музыкальную тематику.
Далеко-далеко в памяти остался тот знаменательный день, который определил мою профессиональную судьбу. А именно, когда мы, жалкая кучка студентов журфака, прибыли на первую практику в эту редакцию, так как наши педагоги считали, что основа основ настоящего ремесла - информация. Конечно, никто из нас даже и на секунду не предполагал работу в подобной службе. У нас впереди были радужные мечты, связанные с красивыми очерками, поездками по великой стране, участие в крупнейших событиях, поэзия, даже собственные книги, а тут какая-то малая форма - трехминутная информация!
Принимал нас на практику сам Юрий Александрович Летунов, главный редактор, красавец, умница, будущий прародитель программы «Время» на ТВ. Он уютно сидел у себя в кабинете за крепким, широким, заваленным бумагами и телефонами столе, иронично поглядывал на нашу растерянную братию, будущих вершителей общественного мнения, и медленно, методично добивал нас своим превосходством, знанием дела, профессионализмом и беспощадной правдой. В качестве последнего «прости» при этой встрече он совершенно искренне весело сказал, что очень может быть - никто из нас никогда так и не доберется до вершин журналистского олимпа. Дай бог, если среди нашей унылой группы это будет один или два человека. Остальные разойдутся кто куда.
Мы абсолютно обалдели от этого резюме, но, помнится, вопросов никто не задавал. Наша встреча быстро закончилась. У Летуно- ва было много дел и мало времени. Он тут же забыл о нас, растворившись в беседе с одним из ведущих комментаторов редакции. А мы, уже самостоятельно, побрели по кабинетам в поисках собственных впечатлений.
Летунов оказался удивительно прозорлив. В течение нескольких лет на ниве радио я практически никого из своих сокурсников так и не встретила. Исключение составила моя однофамилица из «Московских новостей». А редакция «Последние известия», «Маяк», куда я попала чудом после окончания МГУ, была редакция просто замечательная. Летунова, к тому времени ушедшего на ТВ, сменил Илья Вячеславович Петров, самым светлым воспоминанием которого было служение в Италии, в советском посольстве, в должности то ли культатташе, то ли советника по культуре - точно не помню. За его спиной было несколько поколений русских интеллигентов. И слыл он человеком интеллектуальным и в определенном смысле закомплексованным. Его очень раздражала «сермяжная» братия, заполнявшая редакционные углы и кресла. Но в то же время он мог вообще ничего не делать, так как у руля «Последних известий» и «Маяка» стояли такие зубры, знающие свое дело, что любой руководитель мог себя чувствовать в их окружении как за каменной стеной и спокойно ковырять в носу.
В редакции сложилась давно отработанная система: каждый из собкоров отделов вел какую-либо тему и отвечал за нее головой. Темы были многообразные: общественно-политические, военные, кино, театр, художники, сельское хозяйство, промышленность и так далее. И если из-за театра или кино иногда и возникали какие-то «драчки» между журналистами, то уж на серьезную классическую музыку никто не посягал. Ибо в этой области надо было кое-что просто знать. Поэтому иногда в мою комнату вваливался очередной редактор с выпуска. И происходила прелестная мизансцена. Глядя на меня светлым незамутненным глазом, он наивно спрашивал: «Нин! А как звали Штрауса?» Я, естественно, спрашиваю: «Какого?» Он отвечает: «Ну, вообще!» Я терпеливо объясняю, что Штраусов, писавших вальсы, было много, но самые знаменитые - отец и сын - Иоганны. Но есть и другой Штраус - австрийский классик Рихард, автор многочисленных оперных и симфонических произведений. Самые популярные: опера «Кавалер роз» и Альпийская симфония. Он прячет глаза и мямлит: «Да, я читал про какого-то Ричарда Штрауса...» Видя, как у меня медленно отвисает челюсть, он поспешно отступает к двери и прячет глаза, а я отлично понимаю, в чем дело. Диктуя на выпуске блок прошедших событий за полдня или за день, он обратился к газетной информации, и уж где была допущена неточность - в газете, или он сам недоглядел, - но, видимо, какой-то разгневанный радиослушатель успел позвонить в редакцию и во всеуслышание заявил об ошибке в имени великого композитора, вылил ушат помоев на корреспондентов, а заодно и поинтересовался: как это в таком серьезном заведении работают неучи, не знающие элементарных вещей. И, естественно, коль я в редакции отвечаю за музыку, то провинившегося отправляют ко мне, чтобы точно выяснить: «Кто виноват?».
Поначалу я сразу попала под «крыло» к Марине Новицкой, сначала корреспонденту, затем комментатору, ведущему театр. Марина обладала нормальным чувством юмора, никогда не мен- торствовала, а спокойно, с улыбкой все ставила на свои места. Благодаря ей я сразу четко поняла, что лучший путь к успеху - это простота. Никогда не надо открывать никаких Америк. Все равно, что бы ты вновь ни придумал, уже давным-давно было. Так стоит ли напрягаться?! Она же научила меня главному - чистоплотности в профессии. С тех пор я всегда головой отвечаю за каждое слово, вышедшее из-под моего пера. У меня никогда ничего не было на авось. Все, что касалось имен, званий, фамилий, наград и так далее, скрупулезно проверялось и уточнялось неоднократно. Поэтому такие пассажи, как с Ричардом Штраусом, в моей продукции были абсолютно исключены.
За несколько лет, проведенных на Пятницкой, 25, я набралась опыта, у меня обнаружились кое-какие способности к малой форме. В редакции, я думаю, меня особенно никто не любил, но уважали все: и за знания, и за обязательность, которую я сделала основой профессии. Я быстро определила круг своего влияния. Это был Большой театр, интерес к которому сохранялся и до меня. Но тогда он зиждился в основном на уровне доставания билетов для очередного «нужника». Я вела и два музыкальных театра столицы - Театр Станиславского и Немировича-Данченко и Театр оперетты, плотно завязала хорошую дружбу с Союзом композиторов и начала курировать даже филармонию, которая до меня в редакции была просто ругательным словом.
Очень скоро среди моих подопечных деятелей культуры я приобрела настоящих друзей, теплые отношения с которыми сохранила до сих пор. В редакции я вела себя независимо, железно обходила все притязания, как теперь называют, местных бойфрен- дов, редко бывала на редакционных тусовках. У меня была своя личная жизнь, в которую я никого не пускала. Поэтому многие мои коллеги считали меня снобкой, и, тем не менее, я, как и все мои коллеги, всегда свято берегла репутацию моих подопечных, зная, что они, особенно известные личности, нужны нам надолго. В то же время мы все прекрасно понимали, что человек есть человек и как бы высоко он ни стоял на общественной или политической лестнице, ничто человеческое ему не чуждо. Поэтому всякие вольности и занимательные курьезы, происходившие во время многочисленных интервью, тщательно скрывались и редко выходили на редакционные подмостки. Со мной это было много раз, но огласку я получила только единожды, и то не по своей воле. Она, к счастью, осталась в стенах редакции. Поскольку прошло уже более 25 лет, я имею право об этом случае вспомнить.
Было это в первый год моей службы на радио. К нам в отдел пришел новый зав. - Владимир Михайлович Бордин. Вернее, не пришел, а просто был назначен. Он был свой, раньше работал здесь же в отделе, поэтому поначалу его всерьез никто не воспринял. Ему некем было руководить. В отделе работали люди профессионально безупречные. К тому же с новым начальством вроде бы нечего было и обсуждать. Поэтому Бордин обратил сразу свое внимание на меня. Я была «новенькая», и меня не грех было и повоспитывать.
Однажды, вернувшись с дневной летучки, он нашел меня в аппаратной за монтажом какой-то пленки и назидательно и серьезно держал следующую речь. «Нина, - сказал мне заведующий отделом, - быстренько в Союз композиторов. Там в четыре часа открывается всесоюзный семинар на тему что-то о современности. Съехались музыковеды и композиторы со всей страны. Материал заявлен на 19-часовой выпуск «Последних известий», а в 18 на «Маяк» - информация. Одна нога здесь, другая там. Времени в обрез. Нужно записать Хренникова».
Ухватив свою тяжелую «бандуру» - магнитофон (тогда не было такой лафы, как сейчас), я буквально через двадцать минут была в Брюсовом переулке, в Доме композиторов, и бросилась в ноги к Андрею Андреевичу Луковникову - директору Дома и моему хорошему знакомому. Понимая срочность и экстремальность ситуации, он тут же начал действовать. «Тихо, - сказал он. - Не нервничай. Я тебя сейчас познакомлю с Тихоном. Он мировой мужик. Все будет в порядке». Через несколько минут в комнату заглянул Тихон Николаевич. Основательно изучив меня с ног до головы, он весело спросил: «Это вы корреспондент?» - «Да», - пролепетала я. «Сиди спокойно, - сразу переходя на ты, заметил глава Союза, - и жди. Я сейчас отлучусь на пятнадцать-двадцать минут, открою все это, а затем приду и все наговорю тебе в лучшем виде».
Тогда я еще не была хорошо знакома с Тихоном Николаевичем Хренниковым лично. Знала его музыку, деятельность, посты всех видов и многочисленные сплетни, естественные для такой видной фигуры. Было известно, что человек он деловой, большой политик и жуир - любитель дамского пола. Рассказывали целые легенды о его сердечных победах. Но я думаю, что по большому счету все это его мало занимало по-настоящему. Просто он был живой, темпераментный человек, жизнелюб, умеющий украсить свою многотрудную нервную деятельность маленькими эмоциональными радостями. И думаю, что та или эта - ему было в общем- то все равно. Но во всех деталях я разобралась позже. А тогда я всего этого не знала и тихо сидела на стуле рядом со здоровенным столом Луковникова, разложив на нем свой видавший виды магнитофон, держа его в боевой готовности.
Тихон Николаевич был точен. Через пятнадцать минут он появился, плюхнулся в кресло. Я тут же включила магнитофон, повернула ручку записи и задала первый вопрос. Но мэтр, вместо того чтобы потрясти меня своей эрудицией в плане разнообразных тем семинара, потряс меня совершенно другим. Он притянул меня к себе за рукав и, не дав мне опомниться, пропел такой дифирамб моей красоте, моим глазам, бюсту и попке, что я просто очумела, не зная, как реагировать. Ну не ссориться же с руководителем Союза! Да и 19-часовой выпуск «Последних известий» - дело серьезное. Понимая мимолетность нашей встречи, он быстро попытался договориться со мной о новом свидании уже вне стен Союза. Но наше своеобразное интервью прервал кто-то вошедший в комнату. Хренников тут же сменил тему. Действительно быстро и толково наговорил мне о значимости и полезности семинара, кто из знаменитостей приехал в столицу в связи с этим событием и что будет звучать в концертах. Я же, обалдев от всего, выключила магнитофон только с его последними словами. Извинившись и что-то вякнув о времени, я быстро унесла ноги, так как ситуация в любой момент могла измениться.
Когда я появилась в нашем общественно-политическом отделе, то Бордин коротко спросил: «Записала?» - «Да», - ответила я. «Очень хорошо, срочно информацию на 18 часов в «Маяк». Магнитофон дай мне, я сам выберу две минуты для «Последних известий». У нас на все про все - полчаса». Забыв обо всем, я ринулась на машинку диктовать текст. Когда вернулась назад в отдел, то там была жуткая толпа народу, примчались даже ребята из спортивного отдела. Стоял гомерический хохот. Бордин, переведя дух, только сказал: «Ну мать, ты даешь!».
К чести своей скажу, что ни тогда, ни потом я не воспользовалась неосторожностью Тихона Николаевича и не сохранила на память или на «всякий случай» увлекательный пассаж знаменитого человека. Мало ли что в жизни бывает? Потом, когда я как-то рассказала Жене об этом забавном случае, он, отхохотав, задумчиво сказал: «Да, я, пожалуй, впервые встречаю женщину, которая так бездарно не воспользовалась ситуацией! Вспомни, сколько мы хлебнули от жены Хренникова! Что она говорила о тебе?! А мне просто объявила «священную войну» в связи с Ларисой Ивановной! Вот бы где пригодилась твоя крамольная пленка!». Но в глубине души, я видела, он был доволен моим поступком. Он любил Тихона и к тому же был потомственным дворянином.
Я еще и потому хотела об этом рассказать, что шлейф от этого случая тянулся за мной в течение всего моего пребывания на радио. Карьера моя шла по восходящей, где-то на летучках в отделе или в редакции появлялись хвалебные отзывы о моей работе. Я, к счастью, оказалась человеком способным и серьезным. Но нет- нет то тут, то там раздавались язвительные или завистливые реплики среди моих коллег, всплески злобных порицаний.
Однажды, когда я курила на нашей внутренней лестнице где-то между этажами и меня не было видно, я услышала наглое шипение одной из наших сотрудниц: «Конечно, Николаевой хорошо! Она трахнется с кем-либо из великих, а потом кто же откажет ей в интервью?». Я озверела, спустилась на площадку, где были дамы, и довольно хамски отпарировала: «Видимо, у тебя, дорогая, просто нет ни опыта, ни практики в подобных делах. А то бы ты знала: интервью дают «до», а не «после», после тебе никто и ничего не даст». Их шипение и моя грубость были вполне оправданы. Я только что получила редакционную благодарность за какую-то дельную информацию.
Евгения Федоровича Светланова я, как и многие журналисты, знала и по его концертам, и по его недавней работе в Большом театре. Фигура была известная и значимая. Встречались мы и в Союзе композиторов на секретариатах. Авторские вечера, интересные и необычные программы в Большом зале консерватории всегда отличали этого музыканта. Брала я у него неоднократно интервью по случаю каких-то знаменательных дат, всегда отмечая его блестящую речь. Но отношений дружеских, симпатичных, теплых, коими я была связана с Борисом Александровичем Покровским, Отаром Васильевичем Тактакишвили, Родионом Константиновичем Щедриным и т.д., у меня с ним никогда не было. Человек он был явно не простой, держался на расстоянии. К тому же я слышала о нем много малосимпатичной информации и к крепким контактам не стремилась, хотя сотрудничество было нормально-деловым.
Я сразу же хочу поставить все на свои места, так как слышала много обличающих реплик по поводу увода Светланова из семьи, о моей весьма разгульной жизни, связанной с многочисленными романами. Все это чушь собачья, ничего общего с истиной не имеющая. Конечно, я никогда не была святой, но и никогда не была дамой, занимающейся поисками знаменитого мужа. Работа меня устраивала, была для меня интересной и очень перспективной. Уже к этому времени я достигла каких-то успехов в моей карьере, меня знали в музыкальных кругах, и что-либо менять я совершенно не собиралась. Но в любой ситуации какой-нибудь симпатичный легкий флирт для нормальной женщины никогда не лишний. Это освежает жизнь и делает ее не слишком монотонной.
Первый легкий, еле ощутимый контакт в наших отношениях произошел как-то на концерте Светланова. Приехала я на него истерзанная неприятностями, заплеванная свинским разговором с главным редактором из-за какой-то дурацкой ошибки, связанной с выездом за рубеж оркестра Кондрашина. Я здесь и виновата-то не была. Увы, издержки бывают в любой службе! Мне бы не на концерт ехать, а домой. Опрокинуть рюмку, залезть с головой под одеяло и тихо скулить от обиды. Но работа есть работа. Завтра надо было выдать в эфир театрально-концертное обозрение за неделю. И я сидела в Большом зале консерватории, проклиная рабскую жизнь и судорожно глядя на часы, - хочешь не хочешь, а впереди около двух часов, правда хоть наполненных хорошей музыкой.
Сижу я, слушаю (а была в программе Третья симфония Рахманинова) и чувствую, как постепенно меня «отпускает», как я медленно «отмокаю» в какой-то удивительной, откуда-то нисходящей ауре. Тогда я поняла, что в Светланове что-то есть, не свойственное другим. И мое возвращение домой уже не было столь драматичным. Я ехала сначала в метро, а потом в автобусе, уже без истерики, и философски, даже мажорно рассуждала: что все в конце концов образуется, жизнь есть жизнь, и начальство, оно на то и существует, чтобы размазывать тебя по стене. Оно ведь тоже нервное. Его тоже кто-то дергает! Нечего хныкать. Как говорят на Руси: все будет хорошо!
С этого дня я часто бывала на концертах Евгения Федоровича и по делу, и без дела. Но как-то более тесного контакта случай мне не предоставлял, да, честно говоря, я и не стремилась к этому. У меня было много работы, и мои те или иные творческие связи складывались сами собой.
Но вот однажды, было это где-то в конце 74-го или в начале 75- го года, - точно не помню, но дело касалось Арама Ильича Хачатуряна. То ли был его день рождения, то ли его чем-то наградили, но в связи с этим событием Госоркестр давал концерт из его произведений. Дирижировал Светланов. И я, конечно, позвонила ему домой. Он сам подошел к телефону и очень дружелюбно и сразу согласился на интервью. Ровно в шесть часов вечера я была на Каретном ряду, где он жил. Открыла мне его жена, Лариса Ивановна Авдеева, солистка Большого театра, женщина суровая и неприветливая. Впрочем, может быть, они только что поцапались или мой приход нарушил ее планы - не знаю. Она посадила меня в кабинет Евгения Федоровича и попросила подождать. Ждала я где-то минут пятнадцать и уже собиралась обидеться, но в этот момент явился маэстро, одетый для интервью даже в домашних условиях по каким угодно меркам весьма оригинально. На нем был темно-синий, сумеречно поблескивающий халат с воротни- ком-шалькой, точь-в-точь повторяющий одежду знаменитых голливудских звезд 40-50-х годов в момент отдыха, пришедшую к нам с трофейными фильмами. Он был элегантный, но уже в мою бытность несколько старомодный. На голых ногах его были кокетливые короткие черные носочки, а ступни утопали в довольно старых кожаных домашних тапочках без задников. Маэстро приветливо поздоровался со мной, извинился, что заставил ждать, был прост и весел. И в этот самый момент я влюбилась в него смертельно и безысходно на всю жизнь. Плохо соображая, о чем надо спрашивать, я что-то невразумительное говорила, но Евгений Федорович был добр и по-царски выручил меня, блестяще наговорив про Арама Ильича много лестных и высоких слов.
Как потом разговор перекинулся на рыбалку, я не помню, но Светланов оказался страстным, сумасшедшим рыбаком. И через минуту мы, забыв о Хачатуряне, о моей работе, упоенно обсуждали всевозможные насадки, методы ловли и особые выдающиеся трофеи, выловленные в разных пучинах. На прощание разомлевший от приятной беседы хозяин полез под свой знаменитый рояль, вытащил японскую телескопическую удочку и торжественно подарил мне, сказав, что счастлив встретить настоящую женщину- рыбачку, так глубоко и тонко разбирающуюся в сути дела. На крыльях счастья я примчалась в редакцию с драгоценным даром под мышкой. И здесь долго пришлось упираться, усмирять и ругаться с многочисленными любителями рыбной ловли, страстно уговаривающими меня продать это чудо. Ведь тогда подобная удочка была редкостью, ее можно было купить только с рук у людей, имеющих доступ к зарубежным поездкам. Да и то не все могли потратить такую сумму. А уж в наших спортивных магазинах в эти времена ничего подобного просто не водилось.
Конечно, я притащила свой драгоценный трофей домой, и удочка эта много лет верой и правдой служила нам с Женей на всех водоемах. Сколько ею было выловлено рыбы - ужас! Мы свято берегли ее как реликвию, подмазывали, подвинчивали изоляционной лентой потрескавшиеся места. Она и сейчас, уже старенькая и щербатая, лежит в одном из наших рыболовных шкафов в темной комнате - как светлая память о том незабываемом первом дне нашей встречи.
Надо ли говорить, что с этого момента все, что касалось Светланова, было в центре моего внимания. Где, куда, с кем, что в семье, куда едет, где отдыхает, чем болеет - я всегда была в курсе, даже не видаясь с ним. Мои друзья, подруги, поклонники совершенно не могли понять, куда это я вдруг исчезла с горизонта, куда же я делась? Ни в кино, ни в театр на интересный спектакль, ни в ресторан или на редкую выставку меня нельзя было заманить. Все перестало для меня существовать. Один Светланов. Никто об этом не знал, кроме единственного человека, - Марка Борисовича Векслера, директора Большого зала консерватории и моего большого друга. Он дружил с Евгением Федоровичем. И поскольку все репетиции ГАСО происходили у него в зале, то часто виделся и общался с маэстро, знал из первых рук о его проблемах. Именно из его кабинета Светланов звонил домой и по своим делам. Он и был самым главным источником информации, от него я досконально все узнавала о маэстро. Марк Борисович прекрасно все понял, но не одобрял меня. Он честно как-то сказал: «Дорогая моя! А я-то считал вас умной женщиной! Вы же должны понимать, что это бесперспективно. К тому же Светланов непредсказуем, мягко говоря, - с ним не соскучишься! Разве у вас мало своих собственных проблем?»
Но что я могла сделать? Векслер жалел меня, и к тому же он видел, что вела я себя с обожаемым предметом очень достойно. Я не сидела без дела на его репетициях, не встречалась с ним «случайно» на лестничных пролетах, после концертов никогда не позволяла себе приходить в артистическую, чтобы лишний раз дотронуться до «божественной» руки. Даже больше - я не использовала свою профессию, чтобы взять лишний раз интервью у Светланова. Я просто практически бывала на каждом его концерте и после этого неделю, а то и две ходила подавленная, унылая, больная, раздавленная нечеловеческим чувством, которое на меня свалилось!
Другой человек, который тоже быстро обо всем догадался, был Константин Кириллович Калиненко, заведующий оперно- симфоническим отделом музыкального вещания Всесоюзного радио. Он был давним другом Светланова. Вместе они много полезного и нужного записали для фондов радио. Калиненко был чрезвычайно сложен для такого нормального дела, как определение истинной «стоимости» и полезности сотрудника. Во всем этом для него главным были не знания и умение журналиста, а лично его, Калиненко, субъективное отношение к нему, рожденное вот только что, в данный момент.
Он очень опасался новых людей, не любил их. Я давно стремилась работать в музыкальной редакции хоть изредка. Крупная форма - очерк или литературно-музыкальная передача - всегда привлекает. Но все попытки контакта с упрямым Калиненко были безрезультатны. Но однажды помог случай.
Журналист, который должен был делать очерк о Светланове- композиторе, заболел. Тема была непростая, так как Евгения Федоровича, прежде всего, знали как дирижера. Его композиторские опусы были мало кому известны. С улицы Качалова, где размещалось музыкальное вещание, мне позвонил мой коллега Георгий Арутюнов и сказал: «Нина! Твой час настал! Быстренько приезжай, Калиненко хочет с тобой познакомиться. Остальное зависит от тебя!».
Наше знакомство прошло благополучно. Константин Кириллович быстро определил степень моих знаний предмета. К тому же мы сразу же сцепились по поводу светлановских произведений, которые должны были войти в передачу. Калиненко с изумлением понял, что все, что написано Светлановым-композитором, мне прекрасно известно от первой до последней ноты. И тут уж я начала диктовать, что будет звучать в эфире. Когда же он подал реплику, что хорошо и солиднее выглядело бы, если сочинения маэстро прокомментировали: одно - Эшпай, другое - Хренников, третье - Щедрин, я безапелляционно заметила, что опусы маэстро говорят сами за себя и настолько прекрасны, что в такой «подпорке» совершенно не нуждаются. Калиненко именно тогда все и понял. Так как в редакции работали люди неторопливые, мало интересующиеся любым предметом, да и привычка делать одну передачу в две недели развратит кого угодно, то моя оперативность и быстрота, замешанная на знаниях, была великолепным стимулом для сотрудников отдела, которые начали слегка шевелиться. Калиненко же не только нашел в моем лице очень активного и ловкого журналиста-очеркиста, но и использовал меня в качестве информатора и «добывателя» всяких журнальных и газетных статей для маэстро, который действительно интересовался всем. Но на радио он близко знал и дружил только с Калинен- ко и поэтому при случае звонил, естественно, ему, видимо полагая, что для такого человека, как Константин Кириллович, ничего не стоит узнать, в какой газете или журнале напечатан опус, интересующий его.
Но Евгений Федорович не знал, что Калиненко ленив и даже ради дружбы с ним не станет перерывать горы макулатуры или отрывать свой зад от стула. В моем лице он получил бесценный подарок судьбы, блестяще вычислив, что я при имени Светланова, как бык на красную тряпку, буду маршировать куда угодно. Он после очередного звонка маэстро по поводу интересующего его вопроса тут же набирал мой номер, и голос его звучал хрустально и нежно. «Ниночка! - ворковал он. - Мне только что звонил Евгений Федорович. Его чрезвычайно интересует скандал по поводу «Пиковой дамы» между Жюрайтисом и Рождественским. Это в каком-то номере «Театра». Вы не в курсе дела? Нельзя ли как-нибудь побыстрее это узнать. Я бы обязательно рассказал о вашей помощи маэстро». И хоть я прекрасно понимала, что врет он как сивый мерин - ничего он Светланову не расскажет, - но неслась тут же, как мустанг, в справочную. И уже на следующий день вся информация из журнала, аккуратно переписанная на нескольких страницах, лежала на столе у Калиненко, который в глубине души, видимо, считал меня абсолютной кретинкой. Как потом рассказывал мой муж, Калиненко действительно не любил меня, называл «опереточной дивой», но журналистский талант мой ценил и об умении моем сделать красивую передачу говорил с уважением.
Кстати, мой первый очерк о Светланове-композиторе имел большой успех. На радио пришло много писем с просьбой повторить передачу. Отмечали неожиданный композиторский талант маэстро, очень хвалили, а некоторые даже просили прислать ноты. Я была счастлива и собрала сколько-нибудь интересные письма, чтобы передать Светланову. Но 1975 год оказался для него трагичным. Почувствовав себя худо, он решил подробно обследоваться в специальной поликлинике, прикрепленной к Минздраву РСФСР. И на последнем анализе - гастроскопии - врач пропорол ему пищевод в двух местах. Это было в пятницу. Медик благополучно отбыл на законный отдых, а у Светланова начался воспалительный процесс средостения, что обычно называют медиосте- нитом. Ситуация была катастрофической. Найти хирурга для срочной операции было трудно по двум причинам: оперировать человека с таким «пожаром» всегда опасно, и не каждый хирург пойдет на это. А во-вторых, отыскать любого врача в пятницу вечером было почти невозможно. Низкий поклон Тихону Николаевичу Хренникову, нашедшему нашего замечательного хирурга Михаила Израилевича Перельмана, которого он снял практически с самолета и который согласился попробовать спасти дирижера. А в клинике уже честно предупредили семью о почти летальном исходе.
Перельман совершил чудо. Он спас Евгения Федоровича в труднейших условиях, зашив две дырки, правда, одной, нижней, медик был не доволен. Процесс выздоровления был длительным и трудным. У Светланова началась тяжелая депрессия. Этому способствовала и состоявшаяся без него зарубежная поездка его оркестра. Он, наивный и сентиментальный человек, думал, что коллектив в связи с его болезнью из солидарности откажется от этого турне. Кроме того, ему стало известно, что ГА- СО послал письмо в Ленинград к Юрию Темирканову, предлагая его место.
Рассказал мне об этом подробно Марк Борисович Векслер. Он навещал больного уже дома, он же и передал Евгению Федоровичу приготовленные мной письма восхищенных слушателей. Огромный неоценимый подарок сделала в этот тяжелейший период приятельница маэстро Инна Сергеевна Чумакова, которая издала на фирме «Мелодия» все самые значимые сочинения Светланова- композитора и привезла к нему в больницу этот замечательный и красивый альбом.
Уже после выхода Жени из больницы выяснилось, что ни филармония, ни Госконцерт не подумали о его будущей работе. Его просто списали за ненадобностью, так как ходили слухи, что со Светлановым все кончено, он никогда уже больше не встанет за пульт. Помог в этот период его близкий друг Евгений Владимирович Зайцев, тогда первый заместитель министра культуры РСФСР. Когда Светланов, совершенно убитый, приехал к нему и рассказал о невероятной ситуации - он никому не нужен, у него нет работы, и это никого не волнует, - Евгений Владимирович тут же снял трубку, и через день у Светланова была интереснейшая программа - поездка по среднерусским и сибирским городам с авторскими концертами. Евгений Федорович наконец-то мог показать свое композиторское творчество с разными оркестрами нашей страны. Поездка была чрезвычайно успешной. Светланов потом часто и с удовлетворением о ней вспоминал.
Нина Николаева-Светланова
