Объять необъятное: Записки педагога

— Да преувеличиваете вы все!-раздраженно говорила Людмила Григорьевна Урывкина, опытная, с солидным стажем работы учительница.-Школьная проза довлеет над школьной поэзией. Легко писать о взглядах и вздохах. А в жизни школа держится на режиме, строгости. Надо держать учеников в руках, как нас держали! Что они понимают, чтобы в глаза им заглядывать? Пусть они в мои заглядывают. Я одна, а их десятки, сотни. С нами не церемонились, поэтому и в люди вышли. Так мы же боялись встретиться с учителем на улице! И если сказал учитель: надо делать так, в мыслях не было, чтобы не подчиниться. А сейчас? Ты ему слово-он тебе десять! Работать невыносимо и без ваших тонкостей. А если начнем в глаза им заглядывать, то уж лучше из школы вон… Мы и так здоровьем негодные…

Людмила Григорьевна помолчала, затем, будто решившись на что-то, заговорила еще более горячо:

— Вы, Михаил Петрович, детей выдумываете. Дубенко, по-вашему, личность? Он мне вчера урок сорвал? Так мне с ним как-ласково разговаривать? Гнать таких надо. Может, они там,-кивнула она в неопределенное пространство,-людьми станут. Дети играют с вами во взрослых. Может, и не надо было вам это говорить, но раз начала-скажу.

Лицо и шея собеседницы покрылись красными пятнами. Видно, нелегко ей давалось каждое слово.

— Все возмущаются, что при вас невыносимо работать. В институте не глупые, между прочим, люди советовали держать дистанцию с детьми. А вы с ними за руку здороваетесь!-Урывкина произнесла «за руку», а глаза ее округлились так, будто она сказала: «Ударили по лицу!»

— Ну ладно, может, и впрямь мир перевернулся- здоровайтесь, как хотите, зовите на «вы», но нас на это не подбивайте! Теперь о вашем самоуправлении. Я согласна: надо развивать. Развивайте, мы вам и слова не скажем, но не до такой же степени! Дети есть дети. Их помани-они, конечно, потянутся. Ну как же-«командиры», «вы»! Но есть особенности возраста, определенный уровень понимания.-Урывкина махнула рукой, мол, бесполезный разговор, и села.

Наступила тишина. Было слышно, как за перегородкой, капает вода из плохо закрученного крана.

— Ну вот,-я постарался придать голосу спокойный тон,-теперь, наконец, появилась двусторонняя связь. А то беседы наши скорее походили на монологи ведущего. Я говорю,-вы молчите. Нам вместе думать, беседовать, спорить, приходить к общему знаменателю и снова думать, искать… Людмила Григорьевна высказала общее мнение?

Никто не проронил ни «да», ни «нет». Молчали.

«Почему?-думал я.-Ведь вижу, что многие не согласны». А как хотелось, чтобы взорвалась тишина, чтобы сказал кто-нибудь, хотя бы шепотом, головой бы качнул:

«Нет».

Я медленно обвел лица собравшихся, и вдруг ярко представилась тишина первых минут «беседы» с восьмиклассниками в день моего приезда. То же выжидание и опущенные вниз глаза. Дети! Мы такие же дети. Почему не сесть рядышком и не заговорить своим голосом о том, что мучит нас, что требует решения, о том, как выстроить жизнь, чтобы дышалось и думалось в ней легко, естественно, свободно?

Мы либо молчим, либо спорим так, будто идем на эшафот. Надо снять эту напряженность. Это хорошо, что она высказала свое мнение. Начался диалог. Это хорошо.

Встретился глазами с Людмилой Григорьевной, ободряюще кивнул ей и сказал для нее, для себя, для всех:

— Ничего. Разберемся. Мы продолжим разговор, его нам вести всю жизнь. Важно, что сегодня он начался.

Я улыбнулся, и мне показалось, что в глазах учителей-понимание, доброе участие.

— Ну, вы и артист! Идете, будто с праздника,- сказал мне художник Николай Николаевич Чернов.- Представляю, что у вас на душе!

— Легко у меня на душе! Легко, Николай Николаевич!-улыбнулся я.-Лед тронулся.

Чернов пытался уловить в моих словах иронию. Но мне в самом деле было легко. Легко оттого, что взял, как говорят музыканты, верную ноту. Оттого, что стоявший за моими плечами опыт, ободрял: успех там, где высказывают свою точку зрения, спорят, прежде чем принимают решение, и, приняв его, не отступают.

— Будете играть в демократию?-усмехнулся Чернов.-А вам не кажется, что ваша позиция загубит дело?

— Нет, Николай Николаевич, не кажется. Вот если будем играть в демократию,-загубим все, потому что убьем интерес. В нашем деле без разума, причем, заметьте, творящего разума, не жить.

— А вам не кажется, что «совещание», где вы «вместе со всеми» анализируете, планируете,-спектакль одного актера на глазах у публики? Ведь, в конечном счете, мыслите вы, остальные внимают по мере сил. Давайте начистоту. Разве вам не хочется исполнения ваших идей? Дело бы от этого только выиграло. И мы двигались бы семимильными шагами.

— Кто это «мы»?-чувствуя, как гаснет настроение, спросил  я.

— Как кто? Мы-весь коллектив.

— Хотите из меня паровоз сделать? Школу-вагоном, а учителей-пассажирами, которые в любой момент могут сойти на очередной станции? Это, по-вашему, коллектив?

Николай Николаевич поморщился.

— Я за порядок, когда каждый четко знает свое место, свой потолок и не лезет решать мировые проблемы. С кем тут советоваться? Дали указание-и контролируйте неукоснительное исполнение!

— А вы страшный человек…

— Потому, что я за порядок?

— Нет, потому что порядок ваш-синоним насилия. Откуда такая нелюбовь к людям?

— Ну зачем же сразу «нелюбовь». Вы, Михаил Петрович, предпочитаете лирические отступления. Честное слово, не мешало бы обогатиться некоторой долей прагматизма. Будем честны друг перед другом: ваш оптимизм по поводу талантов и гениев-разве не тактика руководителя? «Могущество человеческого разума» «возможности развития способностей до уровня таланта»-приятно щекотать честолюбие. Но сами-то вы разве не видите, что это эдакий «город солнца»? Вот я, к примеру, умен от природы. А «глупец останется глупцом, хоть осыпь его звездами».

Собеседник говорил язвительно, с заметной долей цинизма, которым мастерски владеют люди компьютерного склада ума.

— Не нравится, когда снимают с ваших идей лирические побрякушки?! Вам это не говорят в глаза, а за глаза об этом судят многие.-Николай Николаевич усмехнулся. Губы его в уголках сжались, будто он собирался через секунду освистать меня.-Впрочем, мы отвлеклись…

— Нет, это не отвлечение. Вы не верите человеку, не верите в его талант. В этом истоки вашего стремления к жестокости, дисциплине насилия.

Я не мог говорить спокойно, как ни старался. Не мог, потому что он не первый ратовал за то, чтобы «прижать», действовать по принципу «не хочешь — заставим?». Меня и до него упрекали в том, что либерализмом своим гублю идею. Но можно ли, думая о всестороннем развитии личности, решать эту задачу кнутом: «Ах, ты не хочешь быть всесторонне развитым, умным, творческим?!- Заставим! Приучим!» Развитие и насилие. Можно ли связать одно с другим? Талант-всегда любовь к жизни, к людям, к Родине, острое чувство собственного достоинства.

— Обиделись?-Николай Николаевич изучающе вглядывался в мои глаза.

— Обиделся? Нет! Скорее, огорчился. Страшно стало за вас. Вы утопили себя в прагматизме! Вдруг это у вас навсегда?! С чем же вы к детям идете?

— А что дети!-он отмахнулся.-Я с ними языком красок говорю. На уроках рисуем. Намекаете, что не подхожу вашей школе? Уйду хоть завтра! А вы оставайтесь со своими «мыслителями»,-художник презрительно кивнул в сторону учительской и пошел.

— Михаил Петрович!-позвал кто-то. Обернулся. Навстречу Дубенко. Это о нем Людмила Григорьевна: «…гнать таких».

— Что, Вася?

— Вы… из-за меня?

— Н-нет…

— Вам уже, наверное, сказали, что я… Василий смотрит в глаза. Смотрит напряженно. «Что у него творится сейчас в душе! Ну чего же я молчу

— Понимаете…-Вася беспомощно подбирал слова,- понимаете…

— Знаю, Вася. Знаю, отчего вы сорвались. Не хочется быть отстающим, рвете себя, мечетесь, хотите рывком покончить с путами когда-то непонятого, невыученного. А рывком не выйдет! Но надо держаться. И вы выдержите. Это я точно знаю.

Наши глаза встретились. Он хочет знать: верю я ему или «воспитываю»?

— Признание придет,-продолжаю я.-Да не смотрите так,-верю! Сам когда-то запустил учебу в пятом-шестом, а потом ох как не просто было подниматься!

Перешел на воспоминания, дал ему возможность увидеть, что на самом деле верю. Когда душа человека в смятении, упреки принесут только дополнительные страдания. Здесь важно «войти» в его состояние и осторожно выходить с ним вместе из оцепенения духа, из неверия в свои возможности. Только искренность, бережность и вера помогут.

Я видел, как светлело Васино лицо, и видел, что он нарочито сопротивлялся этому усилием воли. Хотелось продлить минуты доброй оценки своих достоинств. Редко приходится парню слышать, в чем его сила, где у него, у Василия Дубенко, хорошо.

Разговариваю с Васей и вижу, невдалеке нетерпеливо поглядывает на меня восьмиклассница Света Шептун. Что у нее? Хочет о чем-то спросить, предупредить или посоветоваться?

Вася мельком бросил взгляд в ее сторону и сказал:

«Ну, я пошел?»

— Идите, Вася…

С каким чувством он уходит? Вася понимающе произносит: «Нормально». Смотрю ему вслед. Все-таки переживает. Еще бы: какая ноша легла на его плечи! Этому тринадцатилетнему пареньку, делающему робкие шаги себе навстречу, нужны силы, чтобы выстоять. С первых классов неудачи в учебе, срывы, ярлык отстающего сделали его «трудным».

Подходит Света.

— Поговорите с Маловым,-без всяких вступлений произносит она.-Он какой-то раздражительный. Я пыталась сама, но вы же знаете Малова… — Вам известна причина?

Отрицательно качает головой. Потом, словно размышляя вслух, произносит:

— Может… с Ирой что?

— А как Ирина?

— Да Ира вроде бы внешне ничего. Но тоже, по-моему, взвинченная.

Смотрю на умное, сосредоточенное лицо девушки и радуюсь: «Хорошо, Света, хорошо, что вы такая».

— А вы мрачный. Неприятности?

— Да, поспорили с Николаем Николаевичем. Но уже легче.

— Я решила поступать в педагогический,-тряхнула упрямо головой.-Или не потяну?

— Вы?’ Конечно, потянете. — Без промедления отвечаю и вижу, как засияло радостью ее лицо.

Звонок. Света бросает на ходу: «Так не забудьте про Малова» — и бежит в класс.

Беспорядочный перестук шагов, всплески разноголосицы. По коридору идут ребята. Через минуту школа притихнет, но тишина эта обманчива. Там, за дверями классов, надвигаются мгновения испытаний младших и старших. Кому-то станет радостно, у кого-то опустятся плечи… Смотрю на идущих, и сердце сжимается в необъяснимой тоске. Отчего она? Оттого, что не увидел? Или не успел? От сознания невозможности быть всюду?

Вспомнился неприятный разговор. Как он сказал? «Пусть каждый знает свой „потолок“». Нет, не согласен. Жизнь человека не укладывается в инструкции и приказы. «А вдруг уйдет?-похолодело внутри.-Кто же вести уроки будет?» И тут же еще более тревожная мысль: «А если останется?» Представил лицо, искаженное презрением. Представил, как «приказываю» ему помочь Дубенко понять себя или как, действуя в соответствии с моими «указаниями», он «беседует» с Маловым. «Может быть, это наносное, не его сущность? Иначе жалеть нечего — пусть уходит, — подумал решительно. — Рисованию он, может быть, и научит, духовности — никогда. А нам надо, чтобы у каждого Леонардо был… в сердце».

Мимо прошел Дубенко, кивнул мне, взгляд открытый, доверчивый.

«Вы их выдумываете»,-вспомнил слова Людмилы Григорьевны. А Света Шептун? Ведь не случайно она подошла ко мне. Она же меня настраивала на работу? И фраза ее об институте. Неожиданная веселость в конце разговора. Она переводила меня из круга неприятностей в русло новых забот. Вспомнил, что она не сразу спросила о неприятностях, а только когда увидела, что я говорю с ней в новом настроении. Ах, Шептун-Шептун?

Нет, Людмила Григорьевна, это мы через шоры «взрослости» не видим богатства юной души и своей пренебрежительной снисходительностью программируем, насаждаем в нее жалкое кривляние детскости, растим мелкий умишко. Пусть я ошибаюсь, выдумываю, преувеличиваю, но мои «преувеличения»-зов к высоте, предвосхищение их «я» в завтра. А ваше «правдивое» разоблачение ребят-подчеркивание в них серости, путы духовности. И в этом-трагизм их общения с вами.

Однажды после моего выступления в Доме вожатых Всероссийского пионерского лагеря «Орленок» ко мне обратились с вопросом: «Какое из свойств личности или какая способность, без которой учитель не может успешно работать с ребятами, наиболее трудно достижимы?» В голове мгновенно пронесся целый ряд безусловно необходимого и «трудно достижимого», но выплеснулась наверх способность, которую я назвал «тонкость мировидения». Поясню, как я это понимаю.

Мысленно пройдем по школьному коридору. Перемена… Видите вон того высокого парня у окна? Ему больно… У него плачет… спина. Подойти или оставить одного? Поддержать сию минуту или лучше сделать вид, что не заметили его состояния?

А вот его товарищ, Саша…

— Здравствуйте, Саша! Что с Олегом? Не знаете? А на уроке? Нормально, говорите?! Вы подошли бы к нему, а там видно будет…

Саша качнулся было к Олегу, потом приостановился и, наконец, решительно двинулся к другу…

— Здравствуйте, Таня!

— Здравствуйте!

— У вас неприятность. Нужна помощь?

— Не надо, я сама.

А здесь — смотрите! Несется солнце! Четкое стаккато каблучков словно выбивает искры! Перезвон света в задиристых белых кудряшках сливается с музыкой серых глаз.

— Здравствуйте!-обдала радостью и пронеслась дальше, щедро расплескивая ее по пути всем: хмурым, веселым, грустным. Сколько здоровья, силы, энергии! Молодец, Валентина!

Э, да она не одна! Света, Галя, Федя, Вася, Ира… Ясно! Комитет… Комсомол таким и должен быть: оптимистичным, крепким, мажорным!

А вот тут тоска…

— Катя, здравствуйте!

— Здрасте…-нехотя и высокомерно.

Да, опять, наверное, поссорилась с кем-то. Что с ней делать?! Обидчивая неимоверно! У Олега боль-горечь, а у Кати боль-вызов: «Не нуждаюсь я в вас!»

Вот и командир ее бригады.

— Сережа! Вы не скажете, что с Катей? Она с кем-то в ссоре? ,

— Да нет! Опоздала вчера на работу. Вот ей и досталось.

— А причина опоздания? Не знаете?! Как же это вы, Сережа?

Слышите? Опять чей-то тревожный шаг… Кто это?

Щеки бледные… в глазах укор и боль. Как меняется человек. Смотришь в такие моменты и не узнаешь. Не зря говорят: «Что с вами? На вас лица нет?»

Это Витя. Ему двенадцать. В доме ежедневные скандалы, побои, материнский плач. Отец — пропойца и дебошир. Сердце у парня слабенькое…

Но что это? За дверью учительской «рычит» зычный мужской голос:

— Бессовестная? Чтобы завтра были родители? Не надо мне рассказывать? Я знать не хочу? Пиши?

Захожу. Пунцовый от гнева преподаватель возвышается над столом в позе обвинителя. Напротив, непривычно сгорбившись, Ира Гончарова.

Гончарова Ирина?? Удивительно чуткая к состоянию другого, честная, волевая и сильная натура. Глаза большущие, смотрят открыто и доверчиво. А в этой открытости отвага: «Все равно я верю,-мир прекрасен? И вы, кто на меня смотрит, красивы?» Быстрая на подъем, Ира отвечает за шефскую работу комитета комсомола школы.

Вчера вместе с пионерами сажала картофель на огородах инвалидов Отечественной войны, одиноких стариков. А сегодня утром я видел, как старушка угощала Иру и ее ребят оладьями…

— Зачем вы, бабушка? Мы же не ради…-смущалась Ира.

— Не обижай, внученька? Дай бог тебе здоровья? Деткам твоим спасибо. Что бы я делала. Одна я…- старушка заплакала и сквозь слезы: «Нечем мне вас отблагодарить. Не обижайте? Поешьте, прямо с пару…»

Ира взяла узелок из дрожащих старческих рук, стала сама угощать ребят: «Ешьте, ешьте, пока горяченькие»,- приговаривала и вдруг заплакала.

Из каких тайников души возникло сострадание? Как она почувствовала боль немощного человека, его тоску по молодости?

И вот через час, закусив бледные губы, на тетрадном листке выводит: «Я, Гончарова Ирина, объясняю, что не выучила %A743, потому что не смогла правильно организовать…»

Я взглянул на преподавателя и сказал Ире:

— Оставьте нас, пожалуйста. Идите, прошу вас? Девочка вышла. Едва сдерживаясь, чтобы вот так же, как он, не перейти на крик, не наговорить лишнего, я выдавил из себя:

— Зачем же вы так?!-Это же… Гончарова. Как вы могли выговорить ей: бессовестная. Эта хрупкая девочка посадила вчера старикам пять огородов картофеля? Вы, здоровый, крепкий мужчина, видимо, и не подумали помочь им. И она вас не упрекнула… «Параграф 43?..»

Минута школьной перемены, а сколько маленьких набросков-сюжетов!.. Не пропусти, учитель, эти мгновения. Держи в своих руках связи-нити, соединяющие тебя с учениками. Подвижные, неугомонные, они чего-то добиваются, что-то ищут, очаровываются и разочаровываются. Попробуй, уследи за постоянно меняющейся гаммой их чувств, настроений, мыслей… Но чем больше мы видим и понимаем, тем богаче наш педагогический арсенал, тем тоньше воздействуем на рост их души. Духовность развивается в «неспешном общении», заметил Виктор Астафьев.

Неспешное, т. е. предельно внимательное, всматривание в мир человека, проникновение в суть сказанного им, в интонационный строй его речи, в симфонию его движений. А глаза ребенка! Сколько в них можно прочитать чувств, состояний и переживаний, мотивов тех или иных поступков. Не спеши, учитель. Скорочтение твое равносильно легкомыслию и профессиональной некомпетентности.

Неспешность общения исключает равнодушие. Она требует от учителя смотреть активно, слушать активно, думать активно, действовать активно и побуждает к тому же учеников. Учитель — в центре бурлящей страстями жизни юных. Каждое мгновение появляются или рвутся нити-связи между ними, все сложнее и богаче кружево привязанностей и антипатий. И нам дано быть творцами-художниками, создающими красоту их отношений-друг к другу, к людям, жизни.

Именно неспешное общение рождает тонкость мировидения. А для этого нужно, чтобы зрячим было наше сердце, главный педагогический инструмент учителя. Инструмент познания самого себя, жизни, души ребенка.

Жизнь-бесконечное познанье. Возьми свой посох и иди… И я иду… И впереди- Пустыня, ночь и звезд мерцанье…

(М. Волошин)