Продолжаем публикацию "Последней книги" Симона Львовича Соловейчика. Жаль, что я все делаю в последний момент. Хорошо бы комментировать подробно, рассказывать о своих ассоциациях, возникающих во время прочтения, делать отступления, вспоминая встречи с Симоном Львовичем, чтобы у читателя было более полное представление об авторе. Симон Львович - неординарный человек. То, казалось, он самоуверенный ("Это у нас выйдет... и не обсуждать... все получится... любые разговоры и сомнения в сторону..." - его фразы), то невероятно ранимый и неуверенный ("Все получается плохо... Все нужно менять: редакцию, стиль собственной работы, заново переписывать книгу..." - это тоже его фразы), то он выглядел даже растерянным ("Дайте время... не сейчас... нужно подумать..." - произносил Симон Львович, и казалось, что глаза его застыли и он находится в полном недоумении, как быть, как жить, что делать). Повторяю: все делаю в последний момент. Впрочем, Симон Львович тоже многое делал в последний момент - правил статью, вычитывал верстку, вел переговоры с авторами, мчался в аэропорт, успевая доехать за две минуты до окончания регистрации. А книжка получилась у него спокойной. Неровной, но спокойной. Как будто Симон Львович неторопливо гуляет по парку и ведет свой неспешный разговор с собеседником. Никуда не торопится, хоть и пишет, что торопится успеть. Так и мы будем читать книгу - не торопясь. Эта глава - одна из самых сложных для восприятия. Я иногда заставлял себя вчитываться, так и хотелось пробежать по строчкам. Но я вчитывался. И не сделал ни одной пометки в этой главе. Наверное, если бы перечитал сейчас, пометки появились бы. Но я рассказываю о том, как это было, какие ассоциации вызывало прочтение книги в первый раз. Поэтому ничего менять не буду. |
Воспитание сильно зависит от того, что же нами руководит - наша обычная человеческая любовь, наша совесть, наши душевные силы или неизвестно откуда взявшийся общественный прокурор.
На фразах вроде "А кто будет отвечать, если что-нибудь случится?" педагогика кончается.
В предыдущей главе я писал о самом трудном лете в моей жизни, когда мне дали несколько сот детей, а я умудрился ни одного ребенка не заметить - настолько увлекли меня административные хлопоты и тревоги. Если утром лагерь выстроился на линейку и должен идти завтракать, а каша будет готова лишь через час и перед тобой четыреста детей, которым нечего делать; и если при этом ты отвечаешь за все - и за кашу, и за детей; и если тебе при этом чуть больше двадцати лет, ты теряешься, злишься и совершенно не способен на человеческие чувства.
Тут педагогическая тонкость такого рода - я не сразу ее понял и нигде о ней не читал: есть ребенок, и есть дети - это понятно. Но вот что обычно ускользает от нашего внимания:
отношения с ребенком и отношения с детьми - два совершенно разных действия. Две первые главы учебника педагогики стоило бы назвать так: первая - "Ребенок", вторая - "Дети".
В отношениях с ребенком - внимание, общение, любовь. В отношениях с детьми - организация, организаторские способности, методика, умение держать аудиторию, словно ты артист. Учитель, воспитатель - один артист на сцене, только один. Но для артиста в зале - масса, а для учителя каждый ребенок - один ребенок. Артист - всегда артист, а воспитание - двойственное занятие. В общении с одним ребенком учитель не имеет права быть артистом, ну просто нельзя ему играть - он должен быть самим собой, "собой и только до конца". В общении с детьми учитель не может не играть. Когда я один на один с ребенком, мы равны, мы равно принадлежим друг другу, когда детей двое или больше, я не совсем я, потому что каждый из детей требует немножко другого обращения. Происходит некоторое умножение личности, мультипликация, что ли, и подлинное мое "я" отчасти теряется, стушевывается среди множества новых, учительских "я". Именно по этой причине всякий раз, когда ты попадаешь к детям, ты забываешься - об этом уже говорилось.
Мы часто путаемся: в общении с ребенком не умеем быть такими, какие мы есть, а в общении с детьми не умеем хоть немножко сыграть.
Но из двух возможных бед педагога чаще поджидает вторая: обычно он начинает работать прежде, чем появятся у него собственные дети, и потому, научившись общаться с массой детей, с классом, не видит и не чувствует отдельного, одного ребенка - он не умеет его любить. Он в лучшем случае любит детей - а не ребенка. Ребенок его раздражает, с ним скучно. Есть учителя, которые ни разу в жизни не разговаривали с глазу на глаз с одним ребенком - ну разве что на школьные темы. Если и приходится поговорить с ребенком, то педагог остается педагогом - и общения не происходит, несмотря на добрый голос учителя и явную заинтересованность его, которую он обычно старается подчеркнуть. Педагогическое всегда мешает человеческому. Педагогическое - добавка к человеческому, а человеческое не нуждается в добавках - с любой добавкой оно перестает быть человеческим.
В педагогическом институте сначала должны бы учить общаться с одним ребенком, останавливать свое внимание на нем, чувствовать его, принимать его таким, какой он есть, - учить любви к нему. Может быть, прежде чем пойти на практику в класс, будущему учителю стоило бы поработать гувернером?
Хотя два эти слова, кажется, невозможно поставить рядом - учить и любить, на самом деле любви к ребенку можно научить. Много лет назад я ездил по газетным делам в Эстонию, и там один человек в случайном разговоре произнес фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь. Речь шла о подготовке пионерских вожатых; кто-то из местного пионерского начальства сказал мне, что у них в Эстонии будущих вожатых собирают на лето в один лагерь, но с тем, чтобы в этом же лагере работали и пожилые, опытные педагоги. "Зачем?" - спросил я и услышал: "Чтобы учить молодых любви к ребенку".
Учить любви - оказывается, это возможно. Любовь к женщине появляется сама собой, любовь к своему ребенку тоже чаще всего дается нам свыше; но любви к чужому ребенку приходится учиться.
Но для этого необходимо одно условие, о котором почти никогда не говорят. Я понял его, это условие, после многих лет работы, и оно настолько трудно, настолько противоречит общепринятым представлениям, что, думаю, и после того, как я расскажу о нем, очень немногие из читателей поймут меня и согласятся со мной.
Условие это вот какое: чтобы воспитатель мог любить ребенка, надо снять со взрослого ответственность. Вся наша педагогическая пропаганда направлена на одно: ответственность,
чувство ответственности, ты отвечаешь за детей. Дошли до того, что в каких-то новейших правилах написали: учитель отвечает за жизнь и здоровье учеников на уроке.
Да нет же, все не так.
Чувство ответственности за ребенка свойственно нормальному человеку, но многие беды воспитания происходят не оттого, что это чувство недостаточно сильно, а по причине прямо противоположной: из-за того, что чувство ответственности подавляет все другие человеческие чувства. Ну вот так, как было у меня в том пионерском лагере, где я отвечал за все и потому забыл о детях, хотя, кажется, только о них и думал. Но ведь на самом деле я думал не о детях - о работе, о том, как мне справиться с ней.
Вот странное дело - ответственность с любовью несовместимы, два эти чувства не соединяются, как обычно думают, а вытесняют одно другое. Больше того, несовместимы также ответственность и свобода. Хотя у нас сейчас на каждом углу кричат, что свобода должна соединяться с ответственностью, что свобода вовсе не означает "делай, что хочешь", - это все ложное. Свобода именно и означает "делай, что хочешь" - потому-то она и недоступна каждому, поэтому-то совершенной, абсолютной, решительно для всех свободы и не может быть.
Ответственность - несвобода, нелюбовь, скованность, ограничение внутренних сил.
Подобно тому как будущих актеров учат снимать зажатость, будущих педагогов нужно учить снимать с себя шлем ответственности. Иначе о свободном воспитании и говорить нельзя.
Ведь что такое ответственность? Отвечают перед кем-то. Общение под гнетом ответственности - это общение не один на один, не напрямую, а как бы в присутствии третьего. Я, педагог, разговариваю с ребенком, но держу в уме его родителей, администрацию, общественное мнение. Я не потому ничего не могу сделать дурное или опасное для ребенка, что я такой человек, что я не могу повредить ребенку, а потому, что мне придется отвечать. Мною руководит не любовь, а страх или подобие страха. Иная мама воспитывает своего сына так, словно с ним непременно случится нечто ужасное, что-нибудь он натворит, и будет суд, и прокурор спросит с нее сурово: "Куда же вы смотрели, мамаша? Почему не занимались воспитанием сына?" - и тогда она ответит: "А я занималась! Я все делала! Я ему столько раз говорила!"
Но чем сильнее этот гипотетический прокурор в душе мамы, тем хуже результаты воспитания - тут уж исключений быть не может. Воспитание сильно зависит от того, что же нами руководит - наша обычная человеческая любовь, наша совесть, наши душевные силы или неизвестно откуда взявшийся общественный прокурор. На фразах вроде "А кто будет отвечать, если что-нибудь случится?" педагогика кончается.
Тут я не могу не вспомнить еще раз нашего доктора, Андрея Устиновича Лекманова. Однажды я провел несколько недель в пионерском лагере "Маяк" Академии педагогических наук - было и у той академии кое-что хорошее. Такой парадокс: своих детей академические работники воспитывали по той самой коммунарской системе, с которой они так боролись в своих научных трудах. Руководил лагерем замечательный педагог Олег Семенович Газман, теперь он член-корреспондент новой академии. А бессменным доктором был Андрей Устинович. И я своими глазами видел такую сцену: в лагере устроили большую игру, в ходе которой дети должны были по узенькой дощечке перебираться на другую сторону глубокого, метров в пять, оврага. Ну страшно же! Детям страшно, а взрослым страшно за детей. Доктор же, как известно, отвечает за всех и за все. Самое простое - запретить: "Вы с ума сошли? А если что случится? Упадут! Разобьются! Ноги переломают!"
Я бывал в этом лагере вместе с Симоном Львовичем. Большая семья. Смех. Радость. Все рады. Всем хорошо. Взрослые вроде бы отдыхают. Конечно, встают раньше детей, ложатся позже детей. Нельзя на детей кричать, нельзя "воспитывать", нельзя обижаться, нельзя сердиться, нельзя быть хмурым, нельзя опаздывать, нельзя не отвечать на вопросы, нельзя жаловаться на жизнь… Многое не разрешалось в этом лагере, многое запрещалось в этом лагере. Запрещалось и не разрешалось взрослым. А детям позволялось почти все. Взрослые становились детьми, дети оставались детьми. Как стать ребенком, не впадая в детство? Вы можете ответить на этот вопрос? Я ответ знаю: пройти школу "Маяка". Жаль, что нет сегодня этого лагеря. Жаль, что нет его устроителей. Они ушли. Последним из этой команды ушел Симон Львович Соловейчик. Ушел… Но и остался с нами своей книгой. В.Ш. |
Но доктор Лекманов ничего не запрещал: детям необходимо перебираться через овраги, ну хоть раз в жизни надо им перебраться. И вот они один за другим, балансируя руками и подбадривая друг друга, идут по узенькой доске над бездной. А где же доктор? Встречает их на той стороне?
А доктор Лекманов, лучший из детских докторов, которых я встречал в своей жизни, с огромной сумкой для оказания первой помощи сидит, согнувшись, напрягшись, готовый к броску, - сидит на дне оврага...
Если, не дай Бог, ребенок сорвется, он попадет в объятия доктора - и огромная сумка с лекарствами и приспособлениями для оказания первой помощи рядом с доктором: он ко всему готов.
Как сейчас вижу его - провожает взглядом каждого: прошел! Пронесло! Теперь следующий... Сорок детей перешли по доске через овраг, и с каждым был, каждого душой провожал и поддерживал доктор не потому, что он отвечал за детей, а потому, что...
Ну, такой человек.
Воспитателю-профессионалу постоянно приходится рисковать и допускать риск, в иных случаях ему угрожает несчастье и даже тюрьма, если случилась беда и окажется, что он нарушил какие-нибудь инструкции, которых при обычных обстоятельствах никто не придерживается. Один мой старый товарищ, которого я когда-то, много-много лет назад, принимал на работу вожатым отряда, до сих пор посмеивается надо мной, вспоминая, как я мучился, брать его или не брать, и наконец сказал напрямик: "Ну как тебя взять? Тебе же восемнадцати нет, если что случится - тебя даже в тюрьму не посадишь".
Каких только глупостей за жизнь не наговоришь.
Но я натолкнулся нечаянно на одну из самых сложных проблем воспитания - ответственность и любовь к ребенку. Будущим учителям этого не говорят, но ведь Руссо в своем трактате "Эмиль, или О воспитании" (это самая правдивая педагогическая книга) пишет, что он согласился стать воспитателем лишь на том непременном условии, что он не отвечает за жизнь своего воспитанника.
Вы подумайте - воспитатель не отвечает за жизнь воспитанника!
Страшно даже и вымолвить, а ведь это очень близко к правде. Корчак тоже думал об этом, он писал, что ребенок имеет право на смерть. В массовом издании эти кощунственные с редакторской точки зрения слова опустили, они заменены тремя точками, но есть одно издание, в котором эти строчки можно прочитать: ребенок имеет право на смерть. Ужас. Но если лишать этого страшного права, если его все время оберегать - как же он вырастет?
Все это очень серьезные дела. Воспитание ребенка и есть серьезнейшее, жизнь затрагивающее, рискованнейшее дело. Жить - это риск, но и воспитывать ребенка - риск и риск. В обычных книгах об этом или вовсе не пишут, или вставляют для безопасности какое-нибудь хитрое словечко вроде того, что риск должен быть оправданным. Но не всегда измеришь эту оправданность, а если что случится, то никакие оправдания не помогут. Беда есть беда, и ты всегда виноват. Я не раз встречал строгих школьных администраторов, которые ничего не разрешают детям - все на том же основании: "А кто будет отвечать?" Они выглядят сильными и значительными людьми, но мне они всегда кажутся просто трусливыми: человек боится за место, боится административной ответственности, боится за себя, боится, как бы чего не вышло. Даже обыкновенный вечер в школе вызывает у них страх: на вечере может случиться всякое - и напьются, и подерутся, и хулиганы придут... Лучше запретить. Это вроде наших санэпидемстанций: в каком-то детском учреждении дети отравились творогом - повсюду запрещают творог. Отравились макаронами по-флотски - всем запретить макароны по-флотски. Грибами отравились - категорически и повсеместно запретить грибы. Какой-то нерадивый врач просмотрел опасную желудочную болезнь и лечил детей обыкновенными пилюлями от болей в животе - всем врачам категорически в детских лагерях запретили держать желудочные таблетки в своем медицинском пункте.
Я этот абзац читал долго. Прочту строчку - и отложу в сторону. И сразу многое вспоминается. Моя работа в пионерских лагерях, в школах Ленинграда. Моя молодость. Как я рисковал, когда отправлялся в походы, как я рисковал, когда мы уезжали в другие города и жили в чужих школах: спали на матах, перекусывали в случайных столовых, а еще я разрешал ребятам по пять-шесть часов самостоятельно бродить по чужому городу. Чтобы каждый шел в одиночку. Тогда лучше думается, больше запоминается. Мы ездили в Таллин, Москву, Петрозаводск, Калининград, Калугу, Орел, Брянск, Киев… Теперь, только теперь я понимаю, как рисковал. Теперь благодарю судьбу, что никто не попал под машину, что все остались, как говорится, живы и здоровы. Если бы сегодня работал в школе, повторил бы свое прошлое? Ни за что! Не стал бы рисковать. Боюсь. В.Ш. |
Что делать? Страшно. Кто не работал с детьми, не водил их в походы, не кормил, не ходил с ними на реку, тот не знает этого страха. Но, перебирая те годы, когда я работал с детьми летом, я вспоминаю один несчастный случай за другим - чего только я не вынес, чего только не было! Не хочется и рассказывать. Страху натерпелся! К великому счастью, у меня на руках не погиб ни один ребенок; но, признаться, с годами стал трусоват, и сидеть с санитарной сумкой на дне оврага не смог бы - лучше запретить опасное мероприятие, ну его, этот овраг. Поэтому мне, пожалуй, сейчас и нельзя работать с детьми - боюсь. Теперь я иногда кричу "нельзя, стой!" прежде, чем успеваю подумать, почему же нельзя и отчего - стой. С годами становишься опытнее и, может быть, умнее, но что происходит с нашим педагогическим мужеством? Может быть, по этой причине дети в семье вырастают такими разными: родители меняются с каждым ребенком, мужество постепенно оставляет их. По этой же причине мужское воспитание иногда бывает лучше женского: ни одна женщина не выставила бы условием, что она не отвечает за жизнь воспитанника.
А в нашей системе воспитание все женское. Детский сад, школа, высшая школа, руководители кружков и секций. А сколько семей, где нет отца? Думаю, что всем и все понятно. Опять же прав Симон Львович Соловейчик. В.Ш. |
