Утром взяли такси и поехали на старое лагерное кладбище. Дорогу показывала Ставская. Она не знала, зачем там понадобилось побывать Ледневу и Мэри. И не стала сообщать им, что произошло накануне вечером в колонии. Мрачно смотрела из окна машины на улицы города. Нет, здесь она не останется, уедет к матери в Омск. И вернется в школу. Хотя, наверное, в школе ей тоже придется нелегко. Она и там будет белой вороной.
Сотрудники прильнули к окнам административного здания. Корешков тоже глядел в щелку между портьер, гадал, что все это значит.
А Гаманец входил сейчас в штрафной изолятор. Ему доложили, что Маня остервенело барабанит в дверь. У нее якобы для кума срочное сообщение.
Майор подошел к камере, надзорка открыла кормушку.
- Ты чего-то хотела шепнуть, Маня? – негромко спросил Гаманец.
Из-за двери послышался густой голос старой арестантки:
- Подойди поближе, начальник.
Ага, щаз, так он и подошел. Мало ли чего. От этой Мани можно всего ожидать. Но все же приблизился к кормушке
- Говори, я не глухой.
В это мгновение в лицо ему ударила вонючая жидкость. Стоявшая рядом надзорка отшатнулась, брызги попали и на нее. Запахло мочой. Гаманец отскочил от камеры и стоял, отфыркиваясь, как конь
- Ну, сука, ну тварь, ты у меня ответишь! – заорал он.
Гаманец не подумал, что сокамерница пожертвовала Мане свою кружку. И Маня в это время целится в него этой кружкой, тоже полной мочи.
Маня не промазала. В лицо на этот раз не попала, но окатила с головы до ног.
- Ну, сука, ну, тварь! – в бешенстве орал Гаманец.
Его крик тут же потонул в торжествующем реве пантер, сидевших в других камерах:
- Ну, Маня! Ну, молодца! Все-таки сделала преступление! Теперь он не отмоется!
Старое кладбище находилось практически рядом с колонией. Небольшая, заросшая бурьяном поляна в хвойном лесу. Холмиков не видно. Только ноги натыкаются на металлические штыри, к которым когда-то были приделаны деревянные таблички.
Мэри бродила среди бурьяна сама по себе, ей хотелось остаться со своими мыслями. Ставская стояла в тяжелой задумчивости. Ледневу захотелось сказать ей какие-то слова, он понимал, что эту женщину ждут непростые перемены в жизни.
- Говорят, человек должен каждые семь-десять лет менять либо место работы, либо даже профессию.
- Я ни о чем не жалею, - отозвалась Тамара Борисовна. – Эта работа с самого начала была не для меня. Я десять лет назад будто сама села. А теперь такое ощущение, словно освободилась. Отмотала червонец от звонка до звонка.
- Напишите диссертацию. Не пропадать же опыту, - посоветовал Леднев.
Подумал: «Наша неволя, как и наша воля, всегда унижала и, наверное, всегда будет унижать человека. Так уж мы устроены. И никакому улучшению мы не поддаемся. И даже тогда, когда начинаем жить лучше, лучше не становимся».
- С меня хватит, если Каткова не вернется, - сказала Тамара Борисовна.
Ленев представлял Ставскую в гражданской одежде совсем другой, более яркой. Он не знал, что она сегодня просто не выспалась.
- Вы спасли Каткову, - сказал Леднев.
- Наверное, - вздохнула Тамара Борисовна. – А вот Мосину не уберегла. Убила себя вчера Мосина. Смотрю на счастливую Ларису, а перед глазами мертвая Фая.
Где-то далеко постукивал дятел. Снег лежал белее медицинского халата. Мэри растерянно осмотрелась. Потом вынула из сумки небольшую коробочку, присела, разгребла снег и взяла пригоршню песчаного грунта.
Леднев и Ставская молча наблюдали за ней.
- Где-то здесь лежит моя мать, - сказала Мэри. – Сначала ее посадили за политическое преступление. А потом, уже в колонии, она получила второй срок. Умерла от туберкулеза. Ее звали Мария. Мария Стогова.
- Как же ты попала в США? – спросил Леднев.
- Моя приемная мать работала в международном Красном Кресте. Увидела меня в тюремном детском доме и решила удочерить. Ваши власти ей не отказали: она много сделала для детей. Отдали меня как премию за хорошую работу. Умирая, она все мне рассказала, и передала фотографию мамы. Она хотела, чтобы я знала о своем происхождении, и понимала, откуда во мне то, что меня удивляет.
Американка неожиданно обратилась к Тамаре Борисовне:
- Мисс Ставская, вы очень похожи на мою приемную мать. Можно, я вас поцелую?
Женщины расцеловались.
Михаил вынул из сумки бутылку водки, три пластиковых стаканчика и соленый огурец. Сказал Мэри по-русски:
- Давай, Машенька, помянем твою мамочку. Царство ей небесное.
Американка тепло посмотрела на него. Ответила с сильным акцентом:
- Давай, Миша. У вас столько традиций, они так интересны.
- У нас, - поправил ее Леднев.
- У нас, - согласилась Мэри.
Корешков не выдержал, вышел. Видеть лишний раз Тамару Борисовну ему совсем не улыбалось, но любопытство было сильнее.
- Кто у вас тут? – спросил он, кивая на кладбище.
- Просто погуляли по лесу, - ответил Леднев. – Хорошо здесь, по эту сторону забора.
- Можно будет как-нибудь увидеть, что отсняли? – спросил Корешков.
- Конечно, - отвечал Михаил. – Мэри пришлет вам альбом. Даже не сомневайтесь.
В это время Гаманец вышел из зоны и замер, боясь подойти. Топтался в нерешительности, не зная, куда себя девать. Вид у него был жалкий.
- Альбом выйдет, не сомневайтесь, - повторил Михаил.
Ставская в эту минуту улыбнулась краешками губ так многозначительно, что Корешков все понял. Отснятые пленки хранились у нее. Что же засвечивал Гаманец, какие кассеты? Наверное, те, которые ему подкладывали.
Корешков сделал вид, что ничего не понял.
- Не забывайте нас, - сказал он.
Вот этого можно было и не говорить.
