Нет, он назад не возвратится,
вчерашний день.
Но и в ничто не превратится,
вчерашний день.
Леонид Мартынов
В мае 1945 года позвонила Цицилия Ефимовна Дмитриева, литературный редактор «Знамени»:
— Леночка, мамы нет дома? Как придет, пусть сразу же подаст голос.
— Срочная работа?
— Срочное сообщение, — усмехнулась Циля. — Приехала Галина Николаева.
Фамилию эту я слышала, стихи Николаевой читала — в недавно вышедшем февральском номере журнала. Мама рассказывала, что эти стихи принес в редакцию Николай Тихонов. Посланы они были по почте, на его имя, в «Литературную газету». Конверт из оберточной бумаги, самодельный, склеенный. Адрес — крупными печатными буквами. После слов «Николаю Тихонову» приписка: «Если он жив».
Такое послание не могло остаться незамеченным.
Галина Волянская (Николаева — это псевдоним) сообщала о себе: врач, всю войну провела на санитарном судне «Композитор Бородин». Плавучий эвакогоспиталь вывозил раненых из-под Сталинграда — в Горький и Саратов, в Куйбышев и Астрахань. После контузии она оказалась в Нальчике, работает в госпитале.
И еще Николаева писала, что в 1942 году посылала эти стихи в журнал «Знамя». Не напечатали.
В годы войны редакции газет и журналов были завалены стихами. Так называемый самотек. Написанные искренне, с душой, для печати они, как правило, не годились.
Николаева оказалась исключением из правил.
Однако, рецензент, к которому стихи тогда попали, не понял этого. Разгромил в пух и прах, особенно «Суховей». Посоветовал заниматься своим прямым делом — лечить людей. И забыть о литературе.
А она не захотела забыть. Не смогла. «И вот, делаю новую попытку...»
Через несколько дней в Нальчик ушло письмо за подписью Николая Тихонова: «А я не умер, я жив. Меня не так легко оказалось свалить с ног. Ни трехлетняя блокада Ленинграда, где я был все время, ни голод, ни снаряды, ни бомбы, ни пули, видите, не убили меня».
Стихи Тихонову понравились. Очень. Прочитал, как он говорил, на одном дыхании. И отнес их в ... «Знамя»!
Ирония судьбы: в «Литературке» Тихонов не работал, только печатался, довольно часто. А в «Знамени» был членом редколлегии.
«Консилиум» — редактор Всеволод Вишневский, его заместитель Анатолий Тарасенков, а также Константин Симонов, Маргарита Алигер, еще несколько писателей и поэтов вынесли вердикт:
— Публиковать. И немедленно.
Но сначала на машинку. Так присланная рукопись легла на стол мамы. Ученическая тетрадка...
Все девятнадцать стихотворений были напечатаны «с колес», в очередном номере. В том числе, и многострадальный «Суховей»:
Где ты сейчас? Живой иль не живой?
Лететь к тебе, помочь и защитить.
Встать над тобой, как тополь над травой,
Принять удар, собой тебя закрыть.Ты там, где смерть. Ты там, где смерть и дым.
Что впереди? Дождусь тебя иль нет?
О, лишь бы знать, что встреча впереди,
Без жалоб я ждала б десятки лет...
Успех превзошел все ожидания. Всеволод Вишневский послал Николаевой очень теплое поздравление. К словам редактора присоединилась его жена, художница Софья Касьяновна Вишневецкая. Созвучие этих фамилий меня умиляло...
— Хотим продолжать сотрудничество. Если есть проза — тем лучше.
Он направил Галине Евгеньевне вызов в Москву. Война еще продолжалась, въезд в столицу ограничен. Но Вишневский добился. С жильем обещала помочь Маргарита Алигер. Кроме того, временное пристанище предлагала и Цицилия Ефимовна — она жила в трехкомнатной квартире на улице Обуха.
... В редакции обеденный перерыв. За столом секретаря — Циля. Вот как она описывает появление Николаевой:
«В комнату, покачиваясь на высоких каблуках, вошла с узелком в руках молодая женщина с болезненно-смуглым лицом, в широкополой летней шляпе, совсем не по сезону... Пришедшая женщина в пальто с буфами словно сошла с картинки журнала мод за одна тысяча девятьсот седьмой-восьмой годы. Из-под широкой шляпы свисали, как у школьницы, туго заплетенные у самых висков и подвязанные под ушами толстые каштановые косы. И эта шляпа, и пальто с буфами, и подвязанные косы, и узелок с вещами в руках придавали вошедшей какой-то удивительно провинциальный и претенциозный вид».
— Это совсем не то, что мы думали, — возбужденно кричала Циля маме в телефонную трубку. — Не то, что ждали.
Спустя какое-то время и я увидела Галину Евгеньевну. Что ж, портрет правильный. Впрочем, столичная жизнь быстро оказала свое влияние. Буфы и косички исчезли. Николаева полюбила платья из бархата, вернее, сарафаны, очень тогда модные.
Я сразу обратила внимание на ее глаза: чуть косящие, один серо-голубой, другой зеленый, в крапинку. Взгляд вопрошающий. Голос звучный, походка быстрая.
Николаева мгновенно включилась в работу. Жила на улице Обуха и писала «Гибель командарма». Повесть влетела в номер тоже «с колес». Через несколько месяцев еще одна публикация — новые стихи.
Николаева писала, мама печатала...
Трудно сказать, когда они положили глаз друг на друга. Первое время отношения деловые, служебные, не более. Постепенно переросли в дружбу. В большую дружбу.
Одержимость — вот что их объединяло.
Конвейер не знал сбоя. Шурочка Тихонова, редакционный курьер, ежедневно совершала челночные рейсы. Николаева работала, в основном, ночью, поэтому Шура утром, из дома, заезжала к ней, брала приготовленную рукопись и везла маме. В конце дня Галина получала перепечатанные страницы. Наутро Шура ехала за новой порцией.
Часто, однако, порция оказывалась не новой, а старой. Вместо того, чтобы двигаться вперед, писательница топталась на месте. Переделывала. Писала она на листочках разного формата, цвета, порой не успевала перенумеровать, переклеить, и тогда вся рукопись была испещрена стрелками-указателями: «Сюда — абзац со стр. 9, это — на стр. 4, это — вычеркнуть».
— Галина Евгеньевна, — возмущалась мама. — Вы все перепутали. С водой выплеснули ребенка...
— Исправьте! Восстановите! Не отвлекайте меня по пустякам.
Николаева писала трудно, нервно, боялась, что ничего не получится.
«Вся редакция старалась облегчить ее работу, — вспоминает Ц. Дмитриева. — Начну с постоянной знаменской машинистки Нины Леопольдовны Мушкиной (выделено мной — Е.М.). Галина Евгеньевна была не в ладах с грамматикой, не говоря уже о синтаксисе. Писала она, обрывая фразы, слова, и нередко приходилось Нине Леопольдовне, которая одна могла расшифровать скоропись Галины, быть по существу её первым критиком».
В дни аврала, когда срывался график, «курьерские поезда» шли вне расписания, не два раза в день, а три-четыре. Тут уж одной Шуре не справиться. Включались «курьеры» внештатные: Мария Григорьевна, домработница Николаевой, и я. В последние годы у нее, кажется, была Дуся, но я «работала» в паре с Марией Григорьевной. Наш тандем был очень слаженный. Правда, на улицу Обуха я ездила редко. А после того, как Николаева получила квартиру на Новослободской, в мрачном сером доме недалеко от Савеловского вокзала, тут уж я — на подхвате.
«Уходя — уходи!» Табличку с этими словами, ставшими потом крылатыми, я увидела именно у Николаевой, на двери, с внутренней стороны. Много лет спустя рассказала о ней своему автору, Виктору Давыдовичу Пекелису. Рассмеялся:
— Это же я придумал!
Оказывается, Пекелис был редактором какой-то книги Галины Евгеньевны. Однажды пришел снимать вопросы. В дверях столкнулся с мужчиной, который выходил из квартиры.
— Проходите, Виктор, — сказала Николаева. — Вот только провожу коллегу.
Пять минут, десять, пятнадцать... Коллега все что-то говорит, говорит... Шаг вперед, два — назад. В общем, прощание затянулось.
— Вот тогда-то, — рассказывал Пекелис, — я схватил фломастер, папку, и написал: «Не бойся гостя сидячего, бойся гостя стоячего». И прикрепил к двери.
Галина Евгеньевна была очень довольна. Но однажды пожаловалась: «Все равно не уходят...» Пекелис понял свою ошибку: слишком много слов. Взял фломастер и сделал новую надпись, крупно и кратко: «Уходя — уходи!».
После «Гибели командарма» Николаева затаилась. В «Знамени» знали: работает над чем-то фундаментальным, из сельской жизни.
Именно в те годы вышло разгромное постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». А потом ЦК заслушал отчетный доклад о работе и журнала «Знамя» в 1948 году. Работа была признана неудовлетворительной...
С января 1949 года в «Знамени» — новый главный редактор, Вадим Кожевников, новые члены редколлегии. Все волновались: найдет ли Николаева с ними общий язык? Вдруг предпочтет другой журнал?
— Нина Леопольдовна, вы не знаете, кому она отдаст рукопись?
Мама не знала. И наконец, радостно:
— Роман отдает нам!
А чему радовалась?! Опять — титанический труд. В 1948 году мама перепечатала первый вариант романа, под названием «В лесу», через год — второй, «На крутом перевале»; количество страниц увеличилось с 300 до
Страсть к переделкам была у Николаевой патологической. И дело не в том, что после перепечатки все недостатки рукописи, действительно, более заметны. По себе знаю... Нет, Николаева сознательно посылала в редакцию черновые варианты. В сопроводительных записках предупреждала: «Это лишь контуры того, что должно быть», «Отправила роман, вернее, черновой его вариант», «Наново буду переделывать образ секретаря райкома», «Сажусь за второй вариант рукописи»...
Если бы дело ограничивалось вторым вариантом! Бывал и пятый и десятый... Она металась по лабиринту своих замыслов.
А мама — по лабиринту ее рукописи.
«Дорогая Нина Леопольдовна! Первую вводную главку можно печатать как бы на чисто. В
4-х экземплярах, с нормальными полями и т. п., на хорошей белой бумаге. Я вам на всякий случай для черновиков шлю 50 листов, вдруг у Вас нет (Вы печатали на каком-то желтом дерьме). Достаньте, пожалуйста, хорошей бумаги, а пока печатайте на том, что я шлю, если у Вас нет. Главу IV и V печатайте еще начерно, с большими полями, на де...ме и т. п., в3-х экз. Привет. Г. Николаева».
Писательница терзала роман, но еще больше его терзали рецензенты, редакторы. Однажды, перепечатывая очередной вариант, мама не нашла главы про Любаву Большакову.
— Галина Евгеньевна! Любаву потеряли!
Та чуть не плакала:
— Не потеряла. Выбросили.
«Всех выслушаю, никого не послушаюсь» — это были любимые слова Николаевой. Увы, послушалась! Выхода не было: в редакции сочли ту главку слишком острой.
