Cчитается, что наилучший материал для детской лепки — глина. Цветной пластилин якобы «дробит» форму.
Но приглядимся, к чему тянутся сами дети. Явно к целостности образа, а не формы. Цвет и форма пока для них нерасторжимы. То, что невозможно выразить в пластике, дополняется цветом. Дети еще не умеют работать с глубинами. Они не понимают, что глаза -в глазницах, а под кожей — череп. Поэтому вместо глаз ставят пластилиновые точки по обе стороны носа.
Цвет — обозначающий элемент, форма — значащий. Работы из глины, нераскрашенные, как правило, не удовлетворяют. Нетерпеливые дети уже в процессе лепки влепляют в глину цветные детали — бисер, пуговицы, фольгу, пластилин. Это потребность расцветить форму, ведь они видят мир цветным. Они хотят, чтобы все было, как настоящее, а сплошь серого человека или сплошь серой лошади не бывает.
Но посетите любую выставку скульптур учеников художественных студий — и увидите вместо ярких, коллажных, полных невероятной выдумки композиций мертвую раскрашенную глину. Что нужно сделать с детьми, чтобы они выучились так бездарно лепить?! А вот что: их нужно учить
Несвоевременное обучение мастерству — серьезная преграда творчеству. Осваивая приемы, ребенок теряет цельность восприятия. Предположим, он научился лепить безликое четвероногое животное, но по дороге утратил главное — непосредственность собственного видения. При этом он не освоил и формы. Как ребенку понять, что внутри всякого четвероногого — остов, что малейшее движение все меняет, что если человек поднял руку, то и плечо пошло вверх и корпус сдвинулся в противоположную сторону? Ни к чему ребенку все эти премудрости — он хотел слепить веселого человека, как он увидел друга и машет ему: привет! У человека — рот до ушей. Разумеется, ребенок не знает, что при улыбке набухают щеки и обостряется подбородок. Улыбка «решается» просто: красная дуга концами вверх — «рот до ушей». Идет работа на выразительность образа, а не на собственно пластику.
То же и с фактурой. Дети обращаются с ней чрезвычайно свободно. Принес ребенок на урок игрушечную лошадку. Приделал к ней пластилиновые сани, посадил в сани человечков и катает по столу. Вот его свобода. Он не лепил скульптуру, а была у него в кармане лошадка, и осенило его: что если покатать на ней? За окном зима — на чем зимой, как не на санях! Была у него никчемная игрушка, а оказалась очень даже кчемной — снега только на столе нет. Из чего снег сделать? Белый пластилин недостаточно бел, бумага для снега не подходит, ваты бы.
Благо в классе есть все. И вот уже стол в снегу, и все хотят лошадку такую же точно, игрушечную. Здесь же мы и научимся лепить лошадей, постараемся сделать точь-
Мы учимся. Мы беспрестанно учимся, только не тому, что написано в пособиях по лепке, а своему, детскому, тому, чего не будет, когда мы вырастем. А вот и мальчики, играющие в снежки! Один откинул руку назад, другой вытянул вперед. Видно, что они
В такую же пытку превращаются для детей занятия искусством, когда взрослые ставят целью научить ребенка неизвестно чему. Вот типичное «академическое» правило: на листе нельзя оставить ни клочка белого, нужен фон. И дети, по своей природе тяготея к белому, нехотя замазывают лист краской, ждут, пока фон подсохнет, и на этой испорченной фоном бумаге пишут картины. Да, белый цвет разбивает живописное пространство. Но ребенок, если не приставать к нему с фоном, никогда сам не станет полностью уничтожать белый цвет. Такая живопись не детская. В детской живописи белое — главное, оно расцвечено и оттенено чистыми красками, это яркая, праздничная живопись, а не блеклые работы с фоном, где все колористически выверено: теплые тона — холодные тона.
Я пишу, а рядом со мной дочь рисует пейзаж с дорогой. Все цветное, посреди дороги белое пятно с глазами, носом и ртом. Что это? Лицо дороги. Пятно яркое, оно бьет, но это же выразительно — лицо дороги одушевило пейзаж. И это не дилетантская выразительность, а специфически детская.
По рельсам едут вагоны. Ящики на колесах. Среди них — целый состав, выполненный в рельефе. Лепешки с окнами, каждая — на четырех колесах. Девочка Соня знает, что вагоны упираются в две рельсы четырьмя колесами, а у нее — стоят на одной рельсе. Ну и что? Она видит состав, движущийся по рельсам, в одной плоскости. Как видит, так и лепит. Какое право я имею покушаться на ее виденье тем, что слеплю три недостающие плоскости, дно и прибавлю еще два колеса? Я испорчу ее работу. Потому как то, что она делала, выражает ее сегодняшнее пространственное восприятие. Позже оно будет меняться и обретать форму.
Витя А., тот самый, что принес рюкзак с дорогами, на перепутье между плоскостью и объемом. Это мы и видим: милиционер (круглая скульптура) подошел к машине (машина — в рельефе, и шофер в машине — в рельефе). Мальчик уже умеет лепить и круглую скульптуру, и рельеф. Он свободен в выборе, как хочет, так и компонует. Вот и скомпоновал — разные по форме элементы в органичное целое. Такой прием использовали и великие скульпторы (это один из главных художественных приемов Джакомо Манцу). Ребенок пришел к нему самостоятельно. Он же, Витя, сконструировал из пластмассовых шестеренок мозаики мотоцикл с коляской и посадил в него пластилиновых людей.
Инночка все, что ни слепит, заворачивает в фантики.
— Так же ничего не видно, — говорю ей.
— Зато тепло, — отвечает Инночка.
Она хочет поскорее стать мамой и чтобы у нее было шестеро детей. Она всех на ночь будет укрывать одеялками и, как ее мама, подтыкать одеялки под пятки.
Закутывание малышей, утят, котят, которых она в изобилии лепит, не замуровывание, а «чтобы было тепло». Не зная мотива, можно было бы трактовать Иннины работы как стремление к замкнутости. Видя результат и не понимая процесса, мы часто ошибаемся.
Осуществленное стремление Инночки всех обогреть и утеплить важнее самих скульптур, как бы прекрасны они ни были.
Для непосвященных ее работы — конфеты в обертках, а для нас с ней — символ тепла и материнской заботы.
Это важно понять. Тогда вместо пособий по лепке серьезных авторов, рассказывающих, как научить ребенка катать морковку, мы обратимся к книгам о сущности детского мировосприятия, а значит, и творчества. Спрос рождает предложение. И такие книги наконец будут написаны.
Если бы новорожденный ребенок умел говорить, он бы рассказал нам нечто такое, что опрокинуло бы наше нынешнее представление о человеке. Но младенец не умеет говорить. Он подает нам знаки, и мы можем попытаться с помощью этих знаков проникнуть в тайны природы.
Работы детей — это тоже своего рода знаки, и они еще неотторжимы от субъекта. Продукты творчества не отстранены от личности ребенка-творца. Пока мы не изменим подхода к самой сущности детского творчества, мы ничего не поймем в нем. А значит, и в детях.
Ваша Елена Макарова
