«Что можно сказать о девочке, которая слепила кузнечика?» — так начинался давний мой рассказ про девочку Нюру. В нем — о том, как Нюра не хотела ходить на занятия без мамы. Мама была молоденькой и плакала: Нюра ни на шаг от нее не отходит и никуда ее от себя не отпускает.
Я разрешила маме остаться в классе. Нюра успокоилась. С
Нюрина мама сияла. Дочь подарила ей кузнечика.
Прошло время. Теперь Нюрина мама дожидалась дочь в коридоре вместе с другими родителями. Подружились дети, а значит, и их родители. Те, кто бывал в гостях у Нюры, рассказывали, что у них шикарная квартира, отец Нюры намного старше жены,
Нюра делала успехи. Школа не помешала ей продолжать занятия. Правда, нашу студию закрыли, я скиталась с учениками по разным пристанищам, и Тане, Нюриной маме, приходилось возить дочь из Зеленограда в центр. На лето мы, разумеется, расставались, а осенью созванивались и снова искали, где бы притулиться.
И вот — Нюры нет. Месяц, другой. Может, нашли что-нибудь поближе к дому?
Зимней ночью раздается телефонный звонок. Нюрина мама. Заикается, просит прощения за такой поздний звонок.
— Что случилось?
— Украли Нюру.
— Кто?!
— Ее отец. Украл и увез в Ленинград, к новой жене. А у той скоро будет ребенок. Что мне делать?
Таня рыдала в трубку. Со сна я соображала туго. Неужели у Нюры было предчувствие и потому она ни на шаг не отпускала от себя мать?!
Мы договорились, что Таня приедет ко мне с первым автобусом. Но только чем я смогу ей помочь?! Представила бедную Нюру в чужом городе, с беременной мачехой. Отца Нюры я не видела ни разу, а из четырех комнат и спортивного комплекса его облик не вытанцовывался.
Нюра похожа на Таню, обе с акварелей восемнадцатого века — розовощекие, голубоглазые, с ямочками на щеках. После кузнечика Нюра налепила сотню добрейших зверюшек, а на каждом рисунке — что бы там ни было изображено — обязательно красовался портрет мамы Тани, в очках.
Стоило маме Тане опоздать хоть на минуту к концу занятий, Нюру охватывал тихий ужас. «А мама придет?» — спрашивала она шепотом, так, чтобы дети над ней не смеялись. Их мамы тоже «ушли за подарками». Ну и что! Нюре не нужны подарки, ей нужна только ее очкастая мама.
Вспомнилась другая девочка, Лика. Мы жили с ней вместе на даче. На какое бы время ни отлучалась от нее мать, Лика ходила по комнате из угла в угол, заложив руки за спину, как профессиональный зек, и твердила одно: «Вперед к маме — назад к маме!» До хрипоты. Потом мы снова встретились с Ликой и ее мамой — в Коктебеле. Лике было уже восемь лет. Маме ее, молодой, красивой женщине, хотелось купаться в море ночью вместе с обществом, хотелось забираться на Карадаг с импозантным маринистом. На крик сбегались все. «Мама упадет с горы, ее съедят волки!» Лику увещевали, стыдили, ей угрожали, ее утихомиривали — попусту. «Мама, мамочка, мама ты моя!» — и вся песня. И что же? Когда Лике было тринадцать лет, мама ушла, оставив Лику отцу. Ликин крик «Вперед к маме — назад к маме!» не был капризом, не был проявлением детского эгоизма и результатом неверного воспитания. Это был голос предчувствия.
Как и Нюрины слезы. Первые капли дождя перед грозой.
Пошли суды. Девочку затаскали. Отец всячески запугивал ее. Не выпускал из дому, только в школу. Из школы он ее забирал сам. Под ключ, и никаких прогулок.
Таня ездила в Ленинград, простаивала у Нюриного класса, дожидаясь перемены. Увидев мать, Нюра бросалась ей на шею, но тут, как
И все-таки Тане удалось выкрасть дочь. Он привезла ее домой, сидела с ней в квартире, взаперти.
К чему все привело? В один «прекрасный» момент Нюре стало все — все равно: Ленинград или Зеленоград, виноград или град. Голубые глаза потускнели, утратив прежнее сияние. Учится Нюра посредственно, ест плохо и спит со снотворным.
Я не юрист. Возможно, оба родителя вели себя неверно. Возможно, судья и адвокаты с обеих сторон были некорректны по отношению к Нюре, но девочка заплатила за все. Своей нынешней безучастностью окупила расходы на судопроизводство. Оправится ли она от такого удара? Ясно одно: той девочки, что слепила кузнечика, не существует. И не зря она плакала.
Ваша Елена Макарова
