Зяма. Это же Гердт!

- Сколько вас было детей?

- Четверо. Я последний.

- Кстати, Гердт - это фамилия или псевдоним?

- Это псевдоним. Точнее, это мамина фамилия. Мама, родив двух сыновей и двух дочерей, никаким образом не воспрепятствовала тому, что оба сына и обе дочери женились и вышли замуж за православных. Папы уже не было, он, вероятно, страдал бы. У старшего брата была жена, мы жили в одной комнате, и это было всегда очень тяжело.

- ...Это уже было...

- ...в Москве, в бараке Тимирязевской академии. Там было ужасно. Невестка постоянно ссорилась с моей сестрой. И мама при всех обстоятельствах была на стороне невестки. Потому что она живет в чужом доме...

Знаешь, я сейчас не в очень здоровом виде, и как-то прислонился я к Тане... очень страдал... И вспомнил себя трехлетнего, и как мама взяла меня, что называется, на ручки, и прочитала строчки из какого-то хрестоматийного русского стихотворения, которое я помню только частично:

Бедный мальчик весь в огне,
Всё ему неловко.
Ляг на плечико ко мне,
Прислонись головкой...

Я так плакал, как в детстве, а это было, ну, дней десять назад...

Мама знала очень много русских стихов и романсов. У нас был прямострунный рояль, очень дешевый, и мама умела подбирать ноты и пела. Я помню ее романсы. Они сейчас не исполняются. Хотя имеют великую силу обаяния. "Дитя, не тянися весною за розой". Ты таких не знаешь, а я знаю.

- Зяма, в Москве ты работал слесарем. Откуда появилась эта тяга стать артистом? Как это произошло?

- Это произошло не с кондачка и не спонтанно. Дело в том, что у нас в школе, в Себеже, был директор господин Ган. Я участвовал в школьных кружках. Единственную склонность, которую Ган во мне обнаружил, он записал в аттестате: "Имеет склонность к драматической игре". В меня это запало.

- Это называется "Ган в руку".

- Да, можно сказать, "Ган в руку". Склонность к драматической игре, думаю, возникла от чтения стихов. У меня была тяга ко всему напечатанному в столбик.

- Это потому, что ты был ленив. Запоминать длинные строчки труднее, чем короткие.

- Стихов в голове было всю жизнь очень много. Но я тогда не читал вслух даже дома, тем более публично, только про себя. И ночью, перед сном, читал. Запоминал очень легко. И когда я поступил в фабрично-заводское училище, там был ТРАМ - театр рабочей молодежи. При всяком заводе были ТРАМы. Был даже лозунг: "Приходи к нам в ТРАМ". Я пришел к ним в ТРАМ. Мне сказали: "Ты стишок какой-нибудь знаешь?" Я знал. И меня приняли. Я даже помню, что читал. "Повесть о рыжем Мотэле" Иосифа Уткина. Кстати, я помню свое первое любовное стихотворение.

- А прочитать можешь?

- Да. Одну строфу. Я не мог даже любовное, лирическое стихотворение написать как серьезное. Девушка одна на школьном вечере под аккомпанемент фортепиано пела: "Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной". Красивейшая вещь. Мне показалось, что она неправильно поет. Но все равно она была обладательницей моего сердца и тайно любимой. А стихотворение кончалось так:

Зачем ты вышла в платье белом?
Зачем в вечерней тишине
При мне, красавица, ты пела?
Не пой, красавица, при мне!

- Ты хочешь сказать, что ты ее любил?

- Да. Я не хотел острить. Получалось само собой.

- Работая электриком, ты уже серьезно хотел стать артистом?

- Не обязательно артистом. Но при театре. Чтобы была атмосфера. В этот ТРАМ пришел Плучек, потом Арбузов... Потом это преобразилось в Арбузовскую студию. В 1938 году. Спектакль был один поначалу - "Город на заре".

Миша Львовский поступил в Литинститут и там свел меня с замечательной плеядой предвоенных московских поэтов, с которыми мы подружились. Это Сева Багрицкий, Павел Коган, Кульчицкий, Суворов...

- Все они погибли?

- Да. Всех повыбила жизнь. А вот Дезик Самойлов остался моим другом на всю жизнь. Эта дружба стала для меня приобщением к поэзии, к большой литературе.

- Ты как бы никогда не чувствовал себя чистым артистом? Твои пристрастия были на стыке поэзии и драматургии?

- В студии я играл главную роль, которую сам себе придумал. У всех были главные роли, и все себе придумывали. Но я был еще и осветитель главный!

- Потому что был электрик в жизни?

- Все мои прожекторы были из банок монпансье, такие большие банки из-под леденцов. Туда я монтировал патроны, лампы, и все это горело, все это светило.

- Это умение делать руками у тебя сохранилось и прошло через всю жизнь?

- Руки помнят, но уже охоты нет. Уже тяжело махать молотком и пилой. Все это теперь вызывает одышку. Но я все знаю, как надо, что надо сделать, что куда приложить и по пальцам себя не ударить.

- Когда ты был в студии, ты уже не работал слесарем-электриком?

- Кроме трех-пяти человек, в студии все трудились. В это время я работал, по-моему, уже не на "Метрострое", а на Главпочтамте, на Мясницкой. Просто монтером.

- Сколько раз ты к этому времени уже женился? Извини за хамский вопрос.

- К этому времени я ни разу не женился.

- Значит, эта страсть пришла потом?

- Это не страсть. Это привычка, - поправил меня Зяма.

- Как ты попал на войну?

- Студийцы были освобождены от службы в армии. Потому что нас сразу сделали фронтовым театром. Обслуживать войска и госпитали. Но десять человек, одна девушка и девять мальчиков, будем говорить - мужчин, отодвинули привилегию и пошли солдатами на фронт добровольно. Я помню, мы пришли в райком комсомола, почему-то на Мясницкой, будучи уверены, что мы все попадем в какую-нибудь одну часть. Ничего подобного. Нас не то что развеяли - распотрошили! Меня определили в саперы, поскольку у меня как бы техническое образование. Сначала в Болшево, в военно-инженерное училище. Через несколько месяцев я был выпущен младшим лейтенантом, и направили меня под Воронеж. На Дон, между Старым и Новым Осколом. И я приехал и увидел первых убитых. Это было так страшно, Эльдар! Нельзя рассказать! Лежит мальчик, у него черное лицо, и по этому лицу ползут мухи, и ему не доставляет это никакого неудобства. Ты представляешь себе? При том что лето и жутко пахнет. Человеческое тело разложилось. Нестерпимо отвратительно пахнет, понимаешь? Я очень перепугался!

- А ты попал в саперную часть?

- Сначала еще не было саперной части. Был полк, стрелковый полк, 81-й полк 25-й стрелковой дивизии. И уже тогда был гвардейский. И я сразу же стал гвардейцем. Довольно быстро я сошелся с одним замечательным человеком. Он был ответственный секретарь партии в полку. Парторг, короче. Иван Абрамович Агарков, проректор Харьковского университета. Не то математик, не то физик. Совершенный, идеальный человек. Могу тебе сказать по секрету, что он открыл мне глаза на Сталина. Это было в 42-м году!

- Не боялся?

- Меня - не боялся. Он в меня поверил. Он говорил: "Когда ты в атаке, не кричать нельзя. Потому что слишком страшно. Надо орать. И "Ура!" - это не призыв идти вперед, - хотя это тоже, конечно, - но вначале, как импульс, как синдром - отвлекать себя от страха быть убитым. Потому что рядом упал человек. "За Родину!" - кричи. Мы воюем за освобождение нашей Родины от немецких фашистов. А вот второе, за кого, не надо".

- Он тебе объяснял что-то о Сталине?

- Объяснял. Что он тиран. Как раз это слово было произнесено. Я, конечно, молчал...

Продолжение следует...