Публикация в 2-х частях. Часть 2.
Формирование культа русской национальной вины (1920-1930-е годы)
Резкая смена ориентиров в политике ВКП(б) относительно «русского вопроса» начинает прослеживаться со второй половины 1922 года, когда темой номер один повестки дня становится форма государственного устройства будущего союза России, Белоруссии, Украины и закавказских республик. В итоге ленинский проект объединения на паритетных началах, в котором Россия являлась всего лишь одной из равноправных составляющих частей, взял верх над предложением Сталина о включении в РСФСР прочих субъектов на правах автономий. Такое во многом определило ход дискуссии о роли национальностей в новом Союзе и борьбе с разного рода проявлениями национализма на XII съезде партии, прошедшем в Москве в 1923 году.
Не то что о национализме, но просто о русском патриотизме с трибуны съезда не было произнесено практически ни одного доброго слова, но радикализм ораторов несколько разнился. Cталин, например, высказавшись за беспощадную борьбу против национализма русского, предлагал не забывать, что аналогичные явления существуют и в других республиках и что «если бы великорусского шовинизма не было, то, может быть, и шовинизм местный, как ответ на шовинизм великорусский, существовал бы, так сказать, в минимальном, в миниатюрном виде» [14]. Более воинственно был настроен Г.Е. Зиновьев: «У нас есть шовинизм великорусский с самым опасным значением, имеющим за собой 300 лет монархии и империалистическую политику, то есть всю ту иностранную политику царизма, о которой еще Энгельс в 1890 году писал, что «всякий, кто сделает хоть малейшую уступку шовинизму, неизбежно подаст руку царизму» [15].
Наиболее же знаковым стало выступление Бухарина, провозгласившего: «Нельзя даже подходить здесь с точки зрения равенства наций, что т. Ленин неоднократно доказывал. Наоборот, мы должны сказать, что мы в качестве бывшей великодержавной нации должны идти наперерез националистическим стремлениям и поставить себя в неравное положение в смысле еще больших уступок национальным течениям. Только при такой политике, идя наперерез, только при такой политике, когда мы себя [то есть русских] искусственно поставим в положение, более низкое по сравнению с другими, только такой ценой мы сможем купить себе настоящее доверие прежде угнетенных наций» [16].
Таким образом, Ленин и Бухарин с полным правом могут считаться если не единственными, то по крайней мере наиболее заметными отцами-основателями новой вариации доктрины о «русской вине» - вине русского народа за политику царизма в отношении других народов Российской империи и подавление свобод в других европейских странах (тут, правда, вину с русским народом уже разделяли его предыдущие «жертвы»), а также о необходимости грехи денно и нощно искупать; на долгие годы доктрина фактически становится государственной.
В первую очередь новые веяния сказались на топонимическом облике страны - в национальных автономиях началось переименование городов, носивших русские названия: так, город Верный стал Алма-Атой, Петровск - Порт-Махачкалой, Верхнеудинск - Улан-Удэ, Усть-Сысольск - Сыктывкаром, а Царевококшайск - Йошкар-Олой. Изменение же названий менее значимых населенных пунктов, равно как и улиц, проспектов, дорог, предприятий и культурных учреждений, имело и вовсе массовый характер.
Активно идет борьба с любыми проявлениями русских национальных мотивов или даже слабых намеков на них в литературе и искусстве. В речи на XXIV ленинградской губпартконференции Бухарин заявил, что сменовеховское влияние «ясно сказалось в нашей литературе. Очень значительная ее часть в настоящее время прямо вопит на «истинно русский» лад… Когда наша активность на таком фронте недостаточна, когда маленькая сменовеховско-российская фигурка начинает кричать излишне громким голосом, тогда, извините, не обратить внимание мы не можем. Тут нам надо подтянуться. Я, может быть, взял все в слишком резких чертах, но перехлестывание таких националистических мотивов в литературе, несомненно, налицо» [17].
В январе 1927 года на страницах «Правды» в материале под названием «Злые заметки» он же подверг резкой критике следующие строки поэта Павла Дружинина о «Руси чудесной», где «в каждой хате есть царевна и в каждой улице дурак». Бухарин язвительно отметил, что правоту автора можно признать лишь в части изобилия дураков, но вовсе не царевен, «которые в свое время были немного перестреляны, отжили за ненадобностью свой век».
Объектом же особого возмущения Бухарина стала поэзия уже покойного на тот момент Сергея Есенина: «Тут уже не только «национальная ограниченность», а просто-напросто шовинистическое «свинство» и «юродство», которое входит как составная часть в совокупную идеологию новейшего национализма «а ля мужик рюсс»… Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»… обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще». Раздражение Бухарина вызвал тот факт, что идеологи буржуазной национальной гордости, идеологи «квасного патриотизма» гнут свою линию, «национализируя» советскую литературу, а «некоторые простачки им подсвистывают» [18].
Аналогичные обвинения выдвигались в адрес друга и единомышленника Есенина Николая Клюева - он, наряду с некоторыми другими поэтами, определялся как проповедник «бесклассового национал-патриотизма и противопоставление интернационалистским пролетарским течениям» [19]. C подобных позиций был раскритикован и выход альманаха «Русский современник»: «Самое название журнала подчеркивает его националистический уклон. «Русский современник»! Не говоря уже о термине «пролетарский» (такого никто и не требует!) Хотя бы поставили «Советский», наконец «Российский». Нет, именно русский!» [20].
В еще более резких выражениях оценивали деятелей дореволюционной русской культуры - вот что говорил на одной из армейских партконференций (причем еще в июле 1921 года, то есть в пору более-менее лояльного отношения к русской национальной идее) Всеволод Вишневский: «Старая культура была фактически насквозь пропитана буржуазным духом». Свою точку зрения он мотивировал тем, что «Пушкин был камер-юнкером, гордившимся своим дворянством, не признавал никаких революций и, следовательно, являлся контрреволюционером; Лермонтов - аристократ в полном смысле; Некрасов - помещик; Толстой - граф, писавший неплохо, но в основном о дворянах, для которых слово народ было ругательным; Чехов - певец мещанского упадничества, а Кольцов - кулачества; Глинка - помещик и обладатель собственного оркестра из крепостных; Римский-Корсаков - придворный капельмейстер; музыка Чайковского полна пессимизма и безысходности, непонятна и чужда рабочему классу» [21].
Историческая наука также не избежала участи заложницы новых тенденций. Ведущим ее теоретиком в CCCР тех лет был М.Н. Покровский, автор учебника «Русская история в самом сжатом очерке», на страницах которого он заявлял: «В прошлом мы, русские - я великоросс самый чистокровный, какой только может быть, - в прошлом мы, русские, были величайшие из грабителей, каких можно себе представить». На I конференции историков-марксистов он назвал термин «русская история» контрреволюционным термином «одного издания с трехцветным флагом и «единой неделимой» [22]. В том же выступлении прозвучал призыв отказаться от термина «русская история» вообще: «У нас была секция «народов СССР». C равным правом можно организовать и секцию «народов РСФСР», ибо история казанских и крымских татар, казаков или якутов не есть «русская» история или часть последней - как история Индии, Южной Африки или Австралии не есть часть истории Англии. История угнетенных народов не может не упоминать об истории народа-угнетателя, но отсюда заключать к их тождеству было бы величайшей бессмыслицей» [23].
В статье, написанной за несколько лет ранее и приуроченной к десятилетию Октябрьской революции, Покровский утверждал, что в СССР «болезнью патриотизма» «вместо миллионов, как было в Западной Европе» и «вместо сотен тысяч», как в России до октября 1917 года, «хворают только единицы». Доказательством было объявлено полное равнодушие пролетариата к потере значительных территорий бывшей Российской империи по условиям Брестского мира; пролетариат не стал проливать свою кровь для защиты «географического отечества», а поставил классовые интересы выше «национальной географии» [24].
Вся история страны до 1917 года рисовалась в самых черных красках и представлялась исключительно угнетением народов России и подавлением восстаний европейских свободолюбцев. Соответственно, все русские национальные герои (даже выходцы из народа, такие как Сусанин), полководцы и флотоводцы, не говоря уже о царях, объявлялись персонажами исключительно отрицательными, равно как и дружественные России деятели других народов империи - так, Богдана Хмельницкого Большая советская энциклопедия первого издания наградила ярлыком «Предатель и ярый враг восставшего украинского крестьянства… Переговоры с Москвой тянулись три года и завершились в 1654 году известным Переяславским договором, который знаменовал собою союз украинских феодалов с русскими и по существу юридически оформил начало колониального господства России над Украиной».
Из названия Отечественной войны 1812 года теоретики школы Покровского предлагали изъять термин «отечественная», так как таково «русское националистическое название войны», а «затеяли ее русские помещики», «вооруженные же чем попало русские мужики» исключительно защищали собственное имущество безо всяких патриотических помыслов. Победа России явилась началом жесточайшей всеевропейской реакции, привела к укреплению крепостничества и отлучила Россию от европейской жизни, планы же Наполеона оказались слишком прогрессивными для своего времени [25]; впрочем, такие мысли не были абсолютно новым явлением, в роли их глашатая, в частности, выступал Смердяков в «Братьях Карамазовых».
В штыки была воспринята и достаточно мягкая попытка выдающегося историка Е.В. Тарле в своих трудах возложить основную ответственность за развязывание Первой мировой войны (или «империалистической», как тогда было принято говорить) на Германию и ее союзников; главным и едва ли не единственным виновником надлежало считать даже не Антанту в целом, но исключительно Россию.
Известный советский философ М.А. Лифшиц с горечью писал о тех годах: «Одной из распространенных социологических банальностей того времени было абстрактное отрицание национальной традиции во имя классовой борьбы. В своем стремлении перевернуть вверх дном официальную историю старого времени sociologus vulgaris строил фальшивые исторические конструкции. Князь Курбский, Лжедмитрий, Мазепа - всякий, кто воевал против Москвы и Петербурга в союзе с иностранцами, - стал для него предшественником русской революции» [26].
Соответствующим образом обращались и с памятниками - были превращены в фундамент для компрессоров могилы героев Куликовской битвы Пересвета и Осляби, взорваны вместе с нижегородским храмом останки Кузьмы Минина, демонтированы надгробия Дмитрия Пожарского и генерала Раевского на Бородинском поле, переплавлена Колонна Славы, составленная из 140 стволов пушек в честь победы под Плевной; на стену монастыря, построенного на месте гибели одного из героев 1812 года генерала А.А. Тучкова, была нанесена огромная надпись: «Довольно хранить остатки рабского прошлого» [27]. Высказывалось мнение о необходимости переименования Русского музея, так как данное название является «пережитком великодержавной эпохи» [28].
Самой же наглядной иллюстрацией тогдашних настроений стоит, наверное, признать разрабатывавшийся в течение нескольких лет под патронажем А.В. Луначарского - на тот момент наркома просвещения - проект перехода русского письменного языка с кириллицы на латинский алфавит ввиду якобы большей прогрессивности последнего (причем алфавиты малых народов страны, доселе своей письменности не имевших, и так создавались на основе латиницы).
Изучение политики большевиков в «русском вопросе» с момента образования СССР и до конца 20-х годов наводит нас на мысль о том, что произошло не просто локальное переключение кнопок на пульте управления идеологией, но в своем роде - понятийно-феноменологическая революция, пусть во многом и уходящая корнями в события XVIII-XIX веков. Если в годы Гражданской войны большевикам было выгодно представлять понятие «царский режим» исключительно как синоним прежней правящей элиты, интересы которой не имели решительно ничего общего с интересами простого русского народа, то теперь, напротив, «русский народ» стал де-факто олицетворением «царского режима» со всеми вытекающими отсюда последствиями - и подобное сопоставление было уже не уделом маргиналов, а официальной позицией государства. Такое привело к внесению на длительный срок самого слова «русский» в список если не запретных, то уж точно крайне предосудительных и несущих отрицательную смысловую нагрузку.
В середине 30-х годов произошел новый поворот государства к созданию позитивного образа русского народа, его истории, традиций и культуры. Затем, с 50-х и до самого распада СССР, русская тематика была не то чтобы запрещена, но вытеснена на второй план, предпочтение в идеологическом строительстве оказывалось советской или же и вовсе общечеловеческой идентичности.
[14] Двенадцатый съезд РКП(б). 17-25 апреля 1923 года. Стенографический отчет. М., 1968. С. 494-495.
[15] Там же. С. 602-603.
[16] Там же. С. 613.
[17] Агурский М. Указ. соч. С. 177.
[18] Бухарин Н. Злые заметки // Правда. 12 января 1927.
[19] Национальная книга. 1931. №5. С. 45.
[20] Большевик. 1924. №5-6.
[21] Литературная Россия. 7 июля 1995.
[22] Труды Первой Всесоюзной конференции историков-марксистов. Т. 1. М., 1930. С. 9.
[23] Там же.
[24] Вдовин А. Подлинная история русских. ХХ век. М., 2010. С. 21.
[25] Там же. С. 23.
[26] Лифшиц М. Собр. соч. Т. 1. М., 1984. С. 33.
[27] Вдовин А. Указ. соч. С. 25.
[28] Маторин Н. Современный этап и задачи этнографии // Советская этнография. 1931. № 1-2.
Автор: Станислав Смагин
