Публикация в 2 частях. Часть 1.
Вряд ли в мировой истории существует большое количество сюжетов, изученных тщательнее, чем перипетии российско-германских отношений и поразительное сходство судеб двух великих (на наш взгляд, самых великих) европейских наций. Но даже в самой, казалось бы, основательно разработанной теме всегда можно найти белые пятна, исследование которых на поверку может принести заметную пользу в формировании теоретической и практической базы конкретной дисциплины. В нашем случае речь идет о так называемом чувстве национальной вины.
Cопоставив значительное количество фактов, мы пришли к выводу о заметном сходстве между теориями о «России - тюрьме народов», «России - жандарме Европы», «вековой неполноценности и отсталости русского народа», которые идеологи ВКП(б) проповедовали в 20-30-е годы прошлого века, и догматом так называемой немецкой вины, культивируемым в Германии как на официальном, так и на неофициальном уровне на протяжении уже сорока с лишним лет.
Период прагматического подхода большевиков к русскому национальному дискурсу (1917-1922)
Нужно сказать, что к моменту появления в конце XIX века на российской политической сцене В.И. Ульянова-Ленина «чувство вины» в разных его проявлениях и тезис о необходимости поражения царского правительства в войне ради прогресса страны уже вполне закрепились в умах многих представителей интеллигенции и были апробированы событиями 1853-1856-х и 1863-1864 годов.
Cам Ленин относился к русскому народу весьма скептически и приписывал ему ряд коренных недостатков («истинно русский человек, великоросс-шовинист, в сущности же шовинист и насильник», «русский человек - плохой работник по сравнению с передовыми нациями» и так далее), но в целом считал национальный вопрос второстепенным по сравнению с классовым. Яркий образчик ленинской позиции - знаменитая статья «О национальной гордости великороссов», в которой защита Отечества приравнивается к «защите капиталистов и помещиков Отечества», а лучшим проявлением истинной национальной гордости объявляется как раз борьба с ними [1].
В годы Первой мировой войны подобные взгляды были маргинальны не только в среде европейской социал-демократии, но и среди бывших единомышленников Ленина. Тем не менее хоть сколько-нибудь значимой помехой для победы большевистского переворота в октябре 1917 года такой факт не стал, невзирая на использование антибольшевистской пропагандой факта их «пораженчества» как одного из свидетельств связей с германским Генеральным штабом.
Однако уже довольно скоро большевики смогли понять, что глобальная их цель, на достижение которой они планировали потратить минимум времени, - а именно всеевропейская, а дальше всемирная коммунистическая революция не является привлекательной для подавляющего большинства русского народа, волей-неволей оказавшегося в авангарде революции (причем оказавшегося вопреки мнению самих большевиков, еще недавно полагавших, что европейский революционный костер первым делом вспыхнет в более развитых и «сознательных» Германии и Австро-Венгрии). Если борьба за свои социальные права, землю, безбедное будущее для себя и своей семьи, за то, чтобы больше винтовку в руки брать точно не приходилось, могла быть признана простым человеком целью, за которую не грех пожертвовать здоровьем, а то и жизнью, то абстрактная «земшарная республика Советов» была абсолютно чужда и непонятна, еще более чужда, чем «черноморские проливы и славянское единство», за которые под царскими знаменами воевали предыдущие три с лишним года.
Встал вопрос об обращении, пусть даже временном и вынужденном, к иным идеологическим лозунгам и приоритетам, особенно обострившийся после срыва Брест-Литовских мирных переговоров и начала нового наступления кайзеровской армии. Причем сыграть на патриотических чувствах народа пытались как левые коммунисты, ратовавшие за «революционную войну с Германией» с дальнейшим ее перерастанием во всю ту же пресловутую революционную войну уже в масштабах всей Европы, так и умеренные прагматики во главе с Лениным, стремившиеся сохранить путем мира с немцами для начала хотя бы завоевания российской революции; естественно, делали они такое по-разному.
Например, один из лидеров «левых» Н.И. Бухарин утверждал, что массы, почувствовав на личном опыте всю тяжесть немецкой оккупации, начнут настоящую «священную войну» против захватчиков [2]. Ему вторил А.C. Бубнов, призывавший сделать ставку на партизанское движение крестьян и «приобщать крестьянскую полупролетарскую массу к рабочим, борющимся против мирового империализма» [3]. Несмотря на все еще декларируемый приоритет «борьбы с германским и мировым империализмом», завуалированное признание неполной состоятельности предыдущих интернационалистских заявлений о том, что вражеские солдаты - такие же рабочие и крестьяне и стрелять в них негоже, налицо.
Сторонники Ленина же обращали внимание на несоответствие войны коренным интересам русской революции и русского народа. В заявлении Совнаркома от 24 ноября 1917 года говорилось о недопустимом вмешательстве Антанты во внутреннюю жизнь страны, а также попытке путем угроз заставить русский народ продолжить войну во исполнение старых договоров, отвергнутых революцией, поскольку они были заключены за его спиной в угоду эксплуататорам России и союзным странам [4], а резолюция III Всероссийского съезда Советов (23-31 января 1918 года) провозглашала «снова перед лицом всего мира стремление русского народа к немедленному прекращению войны», поручая своей делегации на брест-литовских переговорах «отстаивать принципы мира на основе программы русской революции» [5]. И.В. Сталин же и вовсе почти годом ранее в статье «О Советах рабочих и солдатских депутатов» писал: «Солдаты! Организуйтесь в свои союзы и собирайтесь вокруг русского народа, единственного верного союзника русской революционной армии!» [6].
В соответствии с моментом менялся и общий смысл лозунгов - декрет-воззвание от 22 февраля 1918 года был озаглавлен «Социалистическое Отечество в опасности!», и содержание наглядной агитации - так, на одном из плакатов Л.Д. Троцкий был изображен в образе Георгия Победоносца, поражающего копьем змея, символизирующего врагов советской России. Патриотическая фразеология использовалась и позже, когда на смену германским интервентам пришла Антанта. Дадим слово Михаилу Агурскому - видному и, пожалуй, самому авторитетному исследователю феномена симбиоза большевистских и национал-патриотических идей, получившего название национал-большевизма:
«Один из организаторов партизанской борьбы на Дальнем Востоке, Петр Парфенов, впоследствии председатель Госплана РСФСР, утверждал, что «военные действия партизан на Дальнем Востоке носили характер «русско-японской» войны!»
Давление национальной среды, узость социальной базы привели к тому, что большевики стали довольно рано использовать русские национальные настроения в политических целях. В марте 1919 года в Одессе, например, расклеивались прокламации, призывающие русских бороться с французами. «Как вам не стыдно идти вместе с французами? - говорилось в одной из таких прокламаций. - Разве вы забыли 12-й год?» [7].
Подобное обращение к патриотическим идеям играло немалую роль в решении большевиками проблемы привлечения на свою сторону кадрового офицерства и генералитета русской армии (наряду, безусловно, с материальным стимулированием и грубым принуждением). Генерал М.Д. Бонч-Бруевич, один из первых перешедший на сторону новой власти, вспоминал в своих записках о том, как ему удавалось привлечь к сотрудничеству многих бывших коллег, совершенно не разделявших большевистских взглядов, но тем не менее считавших необходимым организовать отпор агрессивным поползновениям Германии и ее союзниц [8].
Большинство из новоиспеченных «военспецов» воспринимали советскую власть как меньшее зло по сравнению с белым движением, проповедовавшим либо принцип «непредрешенчества» (выявления принципов общественно-государственного устройства России только после победы в Гражданской войне), либо и вовсе ненавистные либеральные идеи образца Февральской революции; многие из них в душе оставались убежденными монархистами. К числу таковых можно было отнести А.Н. Одинцова, В.М. Альтфатера, Н.Н. Петина, А.А. Свечина, который, в свою очередь, полагал, что другой перешедший на службу к большевикам генерал - А.М. Зайончковский - «по методам своего мышления представляет собой реакционера 80-х годов, восьмидесятника с головы до ног, и ни одной крупинки он не уступил ни Октябрьской революции, ни марксизму, ни всему нашему марксистскому окружению» [9].
Высшая точка патриотического подъема пришлась на время советско-польской войны 1920 года, которая не без основания рассматривалась значительной частью общества как война отечественная и к тому же против многовекового исторического соперника России (от себя замечу, что, на мой взгляд, она была таковой ровно до перехода линии Керзона и провозглашения целью кампании советизацию Польши, а лозунгом - «даешь Варшаву, даешь Берлин!»). Даже великий князь Александр Михайлович написал позже в своих мемуарах, что в те дни сочувствовал Красной армии и желал Буденному разбить «исконных врагов России» - поляков под руководством Пилсудского [10].
18 мая 1920 года в редакционной статье возглавляемых им «Известий» Ю.М. Стеклов-Нахамкес, до той поры не замеченный в апелляциях к национальным чувствам русского народа, написал: «Народ, на который нападают, начинает защищаться. Когда посягают на его святая святых, он чувствует, что в нем просыпается национальное сознание. Даже у черносотенца дрогнет преступная рука, когда ему придется направить ее против своей страны».
За две недели до того было опубликовано воззвание «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились», составленное одним из самых авторитетных русских военачальников А.А. Брусиловым и подписанное генералами А.А. Поливановым, А.М. Зайончковским, В.Н. Клембовским, Д.П. Парским, А.Е. Гутором, в котором предлагалось «забыть все обиды, кто бы и где бы их вам ни нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-Крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию».
Процесс продолжился и позднее, уже после войны с поляками - достаточно вспомнить эпопею с возвращением из эмиграции бывшего начальника штаба П.Н. Врангеля генерала Я.А. Слащева, ранее считавшегося одной из самых одиозных фигур белого движения и характеризовавшегося советской пропагандой исключительно как «вешатель».
Конечно, было бы неверно ограничивать рамки нашего рассказа исключительно взаимоотношениями большевиков с офицерством и генералитетом - представители гражданской элиты шли на компромисс с новой властью ничуть не реже. Так, из тридцати пяти министров трех созывов Временного правительства шестнадцать - то есть почти половина - в 20-е годы в том или ином статусе служили в советских учреждениях в России либо за ее пределами (например, бывший министр продовольствия А.В. Пешехонов, проживая в Риге, работал консультантом советского торгпредства), что уж говорить о чиновниках и специалистах среднего и низшего звена. Все указанные факты не были прямыми следствиями нового, «красного» этапа русского патриотизма, однако являлись важными причинами его дальнейшего развития и в целом свидетельствовали о вынужденном обращении большевиков ко многому из того, что составляло основу старой России.
Не было ничего удивительного в том, что «старорежимные настроения» в таких условиях проникали и в среду самих большевиков, заставив на Х съезде партии делегата от Украины В.П. Затонского жаловаться: «Национальное движение выросло также и в Центральной России, и именно тот факт, что Россия стала первой на путь революции, что Россия из колонии, фактической колонии Западной Европы превратилась в центр мирового движения, такой факт исполнил гордостью сердца всех тех, кто был связан с русской революцией, и создался своего рода русский красный патриотизм. И сейчас мы можем наблюдать, как наши товарищи с гордостью, и небезосновательно, считают себя русскими, а иногда даже смотрят на себя прежде всего как на русских» [11].
Порой красный патриотизм даже перерастал в красный шовинизм - так, во время подавления крестьянского восстания в Башкирии в 1920 году каратели действовали под лозунгом «смерть башкирам» [12], а в ходе гражданской войны на Украине красноармейцы не раз организовывали еврейские погромы (пусть и реже, чем их оппоненты из белого лагеря) [13].
Подводя итоги анализа событий 1918-1922 годов, можно сказать, что именно тогда, а не в 30-х годах, как считает большинство исследователей, состоялся первый опыт использования большевиками идей русского патриотизма в своих политических целях.
[1] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 26. М., 1973. С. 106-108.
[2] Cедьмой экстренный съезд РКП(б). Март 1918 года. Стенографический отчет. М., 1962. С. 107.
[3] Там же. С. 52.
[4] Документы внешней политики СССР. М., 1957. С. 23-24.
[5] Блинов C. Внешняя политика Советской России: первый год пролетарской диктатуры. М., 1973. С. 131.
[6] Сталин И. О Советах рабочих и солдатских депутатов // Правда. 14 марта 1917.
[7] Агурский М. Идеология национал-большевизма. М., 2003. С. 20.
[8] Бонч-Бруевич М. Вся власть Советам. М., 1958. С. 228, 273.
[9] Вергасов Ф. Россия и Запад. Советская военная элита 20-30-х и Запад.
[10] Романов А. Мемуары великого князя. М., 2004. С. 177.
[11] Агурский М. Указ. соч. С. 157.
[12] Кульшарипов М. Этнодемография башкир в XX столетии: проблемы и суждения // Демография башкирского народа: прошлое и настоящее. Материалы межрегиональной научно-практической конференции, посвященной II Всемирному курултаю башкир. Уфа, 2002. С. 27.
[13] Будницкий О. Российские евреи между красными и белыми (1917-1920). М., 2005. С. 438-494.
Автор: Станислав Смагин
