Никита Владимирович Богословский. Проделки маэстро.

— Никита Владимирович, «Что было и чего не было и кое-что еще» — это своеобразная книга воспоминаний в коротких новеллах, большей частью смешных и веселых, впрочем, не лишенных ностальгической задумчивости. Но если с первой частью названия все ясно, то что значит «…чего не было и кое-что еще»?

— Выдумка украшает жизнь. А для меня это еще и страховочная фраза, поскольку всегда могут быть какие-то авторские неточности, описки, к которым придерется дотошный читатель. Кроме всего прочего, в книге есть просто рассказы, очень похожие на правду.

— И все же вначале о том, что было. Вы знали очень многих знаменитых, выдающихся людей. Но, вероятно, есть среди них те, кто запомнился вам более всего.

— Первый удар в сердце и сознание — моя встреча и общение с великим русским композитором Александром Константиновичем Глазуновым. В петербургских дворянских семьях было принято учить детей музыке с трех лет. Трудно передать отвращение, с которым я приступил к этим занятиям. Когда я пошел в школу, родители сказали, что освободят меня от музыкальных занятий, если буду приносить пятерки по поведению. Как вы понимаете, для умельца переделать скорбную тройку на пятерку особых трудов не составляет. Очень скоро я был начисто освобожден от этой обузы. А потом произошло следующее. Отчетливо помню вечер, в доме гости, меня уже отправили спать. И тут как бы издалека я услышал звуки рояля: играла мама, она была прекрасная пианистка, ученица знаменитого петербургского педагога Есиповой, которая в свое время училась у Листа. Потом я узнал, что это была первая баллада Шопена. Почти сразу мама спела под свой аккомпанемент какую-то раннюю песенку Вертинского. Все это на меня так сильно подействовало, что я заплакал.

На следующий день сам подбежал к роялю, начал что-то ляпать, пытаясь произвести нечто свое, и меня уже нельзя было оттащить от инструмента. Меня решили показать Глазунову. Он начал с обычных вещей: проверил слух, память, чувство ритма и т.д. С собой на эту встречу я принес первый акт клавира своей оперы. Он мельком посмотрел, перелистал и отложил в сторону. Потом начал наигрывать разные знаменитые мелодии, большинство которых, к великому моему стыду, я не знал. И здесь случилось чудо: Глазунов легко и непринужденно, без единой ошибки, в точном темпе сыграл всю увертюру к моей опере. Я был ошеломлен и повел себя крайне глупо: стал заглядывать под рояль, в струны в поисках своих нот. Но они продолжали сиротливо лежать на прежнем месте. Значительно позже я узнал о его феноменальном даре, почти патологической музыкальной памяти. Например, на вечере у Римского-Корсакова Бородин сыграл увертюру к только что сочиненному им «Князю Игорю». Бородин скончался, а Глазунов по памяти всю увертюру записал, оркестровал, и она идет во всех театрах в этом варианте.

В течение почти двух лет я занимался с ним по воскресеньям, и эти занятия дали мне больше, чем все последующие консерваторские годы. Правда, иногда занятия заключались в том, что я бегал на угол Казанской и Невского за коньяком, но и это входило в круг нашей совместной деятельности, несмотря на то, что тогда я даже не пригубливал спиртное.

— Это как-то отразилось на вашем отношении к горячительным напиткам в дальнейшем?

— Студентами мы выпивали, но для удовольствия, а не для разгрома витрин. Между прочим, я и сегодня с удовольствием выпью рюмку-другую.

— Мандельштам писал: «Мы живем, под собою не чуя страны…». Вам приходилось испытывать что-либо похожее?

— Может быть, это стыдно, но я никогда не интересовался страной. Все мои мысли были направлены на творческое благополучие и на свою судьбу в этом мире, который я воспринимал иронически. В духовном плане у меня не было драм и трагедий. Только ясное, радостное ощущение жизни, праздник бытия. К счастью, трагедии прошли мимо меня, только холодом от них повеяло. Например, после убийства Кирова в 1934 году из Ленинграда стали высылать дворянские семьи. Всему нашему семейству предписывалось ехать куда-то в Среднюю Азию. За нас ходатайствовал друг семьи генерал медицинской службы (еще при царе) Григорий Григорьевич Епифанов, прятавший когда-то у себя в имении Менжинского. В результате его хлопот нашей семье заменили место ссылки, теперь это была Казань, где, так и не вернувшись в Ленинград, умерли бабушка, мама и отчим. (Была еще сестра, родная по матери, умершая в десятилетнем возрасте.) Мне назначили местом проживания Сыктывкар. Но я подумал, а что если я туда не поеду? И не поехал, и обо мне забыли.

Кстати, мой дед был камергером Двора Его Императорского Величества. Когда Репин писал картину «Заседание Государственного Совета», то дед, как камергер, входил туда автоматически. Художник был у нас дома и подарил карандашный эскиз. Когда началась вся эта кутерьма с высылкой, бабушка так испугалась, что зачернила мундир деда тушью, а в 1937 году и вовсе сожгла рисунок.

— Ваше композиторское творчество начиналось с серьезной музыки, песня появилась позже. Как вы думаете, современная песня изменится?

— То, что когда-то казалось мне смелым экпериментаторством в музыке, сегодня воспринимается как детская забава, а что до так называемой современной песни, то это же не песня, а сплошные выкрики. Она не может деформироваться, не будучи песней. И ничего из нее вырасти не может, потому что ни интонационно, ни по смыслу она не воспринимается. Недавно я попал в дом, где оказалось много современной молодежи. Отыскали старую пластинку со знаменитыми песнями советских времен, проигрыватель. Вы бы видели, как слушали ребята, с каким интересом. Я убежден, песни эти просто-напросто им не дают. Нельзя же в самом деле всерьез говорить о чепухе под названием «Старые песни о главном».

— Кто из отечественных композиторов будет, по-вашему, исполняем в ХХI веке?

— Наверняка Свиридов, хотя это не самый мой любимый композитор. Стравинский. Шостакович. Но не долго, лет сто.

— А из песенников?

— Да никто! Правда, подобные прогнозы делать весьма трудно, легко можно попасть пальцем в небо. Порой старые, прочно забытые песни неожиданно обретают новую судьбу. Скажем, песня Бориса Мокроусова «Вологда». Она ведь была написана давно и забыта. А «Песняры» ее воскресили.

— Вы прожили огромную жизнь, были свидетелем стольких событий. Изменился ли за это время человек?

— Люди начала века, времени революционной поры, и нынешние совершенно разные. Я это замечал по нашей эмиграции первой волны, от которой, увы, никого уже не осталось. Это другой язык, другой стиль общения при наличии тех же человеческих чувств — любви, ненависти и пр. Все это выражалось в словах и поступках совершенно иначе, нежели теперь.

— Ваша любимая добродетель?

— Ни в юности, ни сегодня особо любимой добродетели у меня не было. Я никогда не придерживался строгих моральных устоев. Но добродетель заключается в том, чтобы не предавать друга, не ябедничать и не врать, когда попался.

— А к какому пороку вы более всего снисходительны?

— К блуду. Если кто-то в этом уличен, я не могу быть ему суровым судьей. С возрастом и мои донжуанские эксперименты утратили былую привлекательность.

— Ваши любимые качества у мужчин и у женщин?

— У мужиков — верность, у женщин — нежность. Первая моя жена была очаровательная молодая художница, но жизнь с ней не сложилась. Точка была поставлена на весьма нелепом эпизоде. Это случилось в Ленинграде. Денег ни копейки, и вдруг я получаю на студии какую-то крупную сумму. Прихожу домой, говорю: «Ирка, живем!» На следующий день она опять просит на обед, а я ей замечаю, что только вчера отдал вполне приличную сумму. Торжественным тоном она объявляет: «Я сделала очень важную покупку!» Ни за что не догадаетесь, что она приобрела. Кандалы Рылеева! Нашла в каком-то комиссионном магазине, да еще с квитанцией, удостоверяющей их подлинность. Брак развалился мгновенно. Я просто представил, что может быть дальше. Потом я долго жил со второй женой, замечательной женщиной. Она, к несчастью, умерла. Сейчас у меня прекрасная жена Алла.

— К чему вы питаете наибольшее отвращение?

— К бездарности, которая гримируется в творца. Когда эта бездарность настойчиво, всеми способами внедряется, используя приятельские отношения, подкуп, вот это омерзительно.

— Ваше любимое занятие?

— Помимо творчества? Конечно, чтение. Моя библиотека насчитывает 12 тыс. томов, но целый ряд собраний сочинений советских классиков с дарственными надписями стоит на полках, как говорится, «для мебели».

— Ваши любимые писатели?

— Аверченко. Пусть это иной масштаб, но он, как мне кажется, не оценен по-настоящему до сих пор. Разумеется, Зощенко. Не могу сказать, что мы близко дружили, но до его смерти находились в дружеских отношениях. В 1954 году я был в Ленинграде и попал в больницу, чем-то отравившись. Михаил Михайлович узнал об этом и навестил меня. И подарил свою книжку «Возвращенная молодость». Недавно она попалась мне на глаза, я стал ее перелистывать и неожиданно на одной из страниц обнаружил прежде мной незамеченную карандашную авторскую запись: «О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать? Теперь я не умру так спокойно, как надеялся…» Затем поздний Катаев, Булгаков, исключая христианскую линию в «Мастере и Маргарите», это мне читать скучно. Из западных писателей люблю — Диккенса, Честертона, Конан Дойля.

— Не тяжела ли корона «короля розыгрыша»?

— Розыгрыш — это театр для себя. Я разыгрываю только друзей и только тех, кто обладает чувством юмора. В противном случае это либо хулиганство, либо месть. Никогда не разыгрываю женщин. Из вежливости, из галантности. Потом имеет значение уровень обидчивости и не всегда адекватное восприятие шутки. У меня был один розыгрыш, задуманный 27 лет назад. Он шел как многосерийный фильм. Но вот беда: его участники начали умирать, а когда актеры выбывают, надо менять сюжет.

— Кто же его жертвы?

— Э, не скажу. Еще много живых действующих лиц. Но вот что хотел бы заметить. Мне смертельно надоело отрицать свое участие в различных проделках и розыгрышах, к каковым я не имею никакого отношения. Впрочем, иногда я выслушиваю приписываемые мне истории с некоторым интересом, поскольку ставший уже каноническим сюжет обогащается различными неожиданными и забавными поворотами. Вместе с тем решительно отмежевываюсь от розыгрышей, к которым не причастен. Я никогда не запечатывал ни одной квартиры, никогда не отправлял никаких пьяных самолетом в Киев, никогда не разыгрывал Таривердиева в связи с его песней из фильма, никогда не провоцировал поэта М. на написание православного гимна.

Александр Сирота