22 июля, понедельник. Ничего не пишу, роман стоит. В Институт поехал к часу — утром собеседовали девочек, мечтающих стать переводчицами. Набирает Евгений Солонович, для которого, как и для меня, после смерти жены Институт — это все.
После двух пошли заочники, а потом ребята, которые переводятся в Институт на второй курс из других вузов. В основном и на очное, и на заочное переводом ребята идут чуть покруче, чем вчера. Уже похлебавшие искусства где-то в других вузах. Как правило, то же знание, вернее, незнание литературы и те же претензии на творчество. Всего несколько человек был того уровня, с которого только и следовало бы брать.
Вечером, до того как ехать домой, подошел в Институт Игорь, прогулялись с ним по бульвару взад и вперед. Чуть за девять я сел в машину и уехал с твердым намерением выспаться, что-то порисовать в Дневнике и позвонить Сереже Кондратову.
23 июля, вторник. Две вести из Англии. Наконец-то герцогиня Кембриджская, жена внука королевы Елизаветы Второй, родила. По этому поводу пресса беснуется уже вторую неделю, но вот наконец-то королевское чрево разверзлось — мальчик. Слава богу! Англичане пьют, английский монетный двор выпустил монетку, которую может получить счастливец или счастливица, которые появились на свет в тот же день, что и третий по счету претендент на английский престол. Быть английским королем не тяжело, хотя бы потому, что знаешь, где тебя похоронят. А в Вестминстерском аббатстве так тесно!
Вторая новость, которую и не назовешь новостью, а просто исторической картинкой. Утром по «Дискавери». Из-под автомобильной стоянки в Манчестере историки попытались извлечь первую механизированную — паровая машина, водяное колесо и т. д. — ткацкую фабрику. С этой фабрики и начался технический бум в Великобритании. Все интересно — механизмы, архитектура, даже быт и жизнь работниц, которые здесь трудились. Уже совсем неожиданным был комментарий, в котором вдруг несколько раз вспомнили об описании подобной мерзостной жизни, сделанной промышленником и философом Фридрихом Энгельсом, у нас совершенно забытом.
24 июля, среда. Наконец-то появилось свободное время, и с трепетом я отправился на машине в издательство «Терра» к Сереже Кондратову. Поехал, зная, что груз обратно будет немаленький. Как ни странно, обнаружил, что издательство, в которое я всегда ездил через Рижский вокзал на электричке, совсем не за городом, а относительно недалеко — по прямой от улицы Руставели. На Руставели у нас институтское общежитие. Ехал вдоль по улице с прелестным названием — проезд Соломенной Сторожки.
Встретил опять помолодевшего и похудевшего Сережу Кондратова. Я отчетливо понимаю, что собранием сочинений я обязан только ему. Ну, отчасти, может быть, и своей верности этому издательству. Поговорили о новом планируемом Союзе писателей, который на этот раз, кажется, будет под патронатом власти. Мне это близко. Потом Сережа показал, будто до этого дразня меня разговорами, первый том собрания. Книги, да и само издание оказались прелестными. Голубые — обложка под камень — тома, хорошая бумага, в каждом томе мой новый портрет. Я порадовался, что не вмешивался в издательские дела, не отбирал портреты, не лез в верстку. Теперь осенью, в сентябре, придется делать презентацию. Устрою опять, конечно, большую свалку. Сейчас, чтобы и в издательстве почувствовали, что вышла книга, принес большой и хороший торт, купленный вчера, и две бутылки крымского, значит, настоящего шампанского.
Пока Ирина Львовна выписывала мне экземпляры — собственно, под ее надзором книга и выходила, она человек требовательный, и здесь я был спокоен, — итак, пока мне книги выписывали, я жадно оглядывал стеллажи с вышедшими за последнее время изданиями. До чего писатели честолюбивы и завистливы! С чувством удовлетворения отметил, что в собрании сочинений у Юрия Бондарева — шесть томов, и издано, пожалуй, похуже, чем у меня, а у Бакланова — только пять, а сами томики поменьше. Знала бы мама, что у ее сына когда-нибудь будет издано собрание сочинений!
На обратном пути заехал, руководимый смутной тревогой, в Институт. Здесь нарвался на апелляцию по собеседованию, которую не без ловкости вел ректор. Дальше он ушел, и уже мне пришлось хлебать разговоры о гениальности целого трио: девочки-абитуриентки — я запомнил ее по зеленому маникюру и вопиющему незнанию современной литературы — ее мамы, которая по жизни что-то вроде астролога, и папы, который поспокойнее, но прочел за свою жизнь слишком много фэнтези. Я еще раз поразился своей легкомысленной доброте, посмотрев на работу, которую я рецензировал. Во время первого, начального чтения и рецензирования балл чуть завышаешь, чтобы не срезать всех возможных «платников».
Еще вчера Ашот прислал мне сообщение, что его отец внезапно обезножил, упал, и его отвезли в госпиталь. Левона Никитича я хорошо знаю, хотя он и очень старый, но душевный человек. Всю жизнь прослужил в госбезопасности и дослужился до генеральского чина, кажется, был чем-то вроде внутренней полиции в органах, генералом-инспектором.
Ашот пожаловался на грубость ректора. Историю их взаимоотношений описать невозможно: Ашот у нас при своей зарплате в шесть тысяч рублей и курьер, и юрист, и «печатающая машинка» во время отпуска одной из двух наших кадровиков. А тут, по рассказу Ашота, ректор повысил на него голос, и всегда улыбчивый, тихий и обходительный Ашот вдруг сказал ему, что, дескать, если вы будете так со мной разговаривать, нарушая правила трудовой дисциплины, то я дам телеграмму Ливанову, в прокуратуру и в Агентство по надзору за образованием, и «вас выкинут из вашего кресла». Это уж я запомнил. Но была еще одна реплика, которая интересна для внутренней драматургии. Вроде бы ректор сказал, вернее оговорился, обращаясь к Ашоту, что с ним надо раст…
— Вы, наверное, — поправил Ашот, — хотите сказать, расстаться. Это нетрудно, потому что мне вы платите шесть тысяч рублей, как и многим в нашем вузе, и платите ниже прожиточного минимума, что запрещено законом.
Ну если Ашот не врет, то его зарплата действительно в (3 500 000 — зарплата ректора по данным Минвуза — разделить на 6 000 — зарплата Ашота — равняется… 583 раза меньше ректорской, объявленной на сайте Минвуза.
25 июля, четверг. Европейский суд по правам человека в Страсбурге отказался признать дело Ходорковского и его подельника Платона Лебедева политически мотивированным. Вот и жалуйся теперь в Европу! Боюсь, что многие наши политики и бизнесмены, активно декларирующие политический заказ при их поимках на кражах или откатах, теперь задумаются.
Это сведения из Интернета, теперь пойду слушать «Эхо Москвы».
Марбург
Не знаю, что делать, слушать радио или продолжать радоваться пяти томам своего собрания. Как хорошо все-таки сделали! К моему удивлению, то предисловие, которое написал Володя Бондаренко и по поводу которого я поскуливал, после всех дописок и правок оказалось блестящим. Мысль о моем «европействе», на котором многое держится, правда, принадлежит Илье Кириллову — это из его статьи в «Литературке» о «Марбурге». В статье Бондаренко все сплавилось, так многого, кроме литературы, он касается, что эффект возник очень неожиданный, а самое главное, живой, колеблющийся. Недаром покойная Валя, которая была замечательным аналитиком, в свое время сказала, что изо всего, написанного обо мне к юбилею, лучшим было большое интервью Володи.
Утром я еще раз перечитал статью, отметил совсем забытый мною эпизод — сколько же я позабыл, может быть, поэтому и пишу Дневник! Вот, кстати, неожиданный для меня сегодняшнего, почти оттесненного из политики, жизни и литературы фрагмент. Бондаренко неожиданно сравнивает меня и Лимонова, двух, как он считает, основных «документалистов» сегодняшней литературы. Одного, правда, он видит в окопе, другого — профессором в костюмчике.
Итак, статья прочитана, и я позвонил Володе. Он, по сути, так болен со своими постоянными инфарктами, и так жизнелюбив в разговорах, что не знаешь, кто тебе ответит: больной с койки или веселый и крутой малый. Но, слава богу, на этот раз Володя здоров и бодр. Я высказал ему все, что по поводу статьи надумал, а потом стали говорить, что вроде бы Станислав Куняев собирался эту статью печатать в «Нашем современнике». Скорее всего, сказал Володя, это не состоится. Уже везде разошлось — боже мой, с какой быстротой именно в писательской среде расходятся все новости ощущение, что писатели — профессиональные сплетники — что, дескать, Есин вместе с Прохановым и Поляковым подписывают письмо о келейной передаче власти в Союзе писателей от очень талантливого Валерия Ганичева к еще более талантливому Ване Переверзину. Несколько дней по этому поводу мне звонил Юра Поляков. Я, правда, в этот момент совсем забыл про то, что здесь есть интерес Куняева, который сейчас возглавляет Литературный фонд: большая зарплата, большие возможности. Господи, только у меня нет никаких интересов ни в кормушке фонда, ни в переделкинских удобствах!
Поговорили среди прочего с Володей и о проекте нового Союза писателей, который вроде бы, как и прежний, еще советский СП, должен иметь некую государственную подпитку. Здесь будто бы есть мнение Кремля, и этим вроде занялся советник президента по культуре Владимир Толстой. Постоянно, неизменно находятся энергичные люди. Тут же мы с Бондаренко принялись рядить, а кто же может встать во главе этого нового союза, и сошлись на том, что поставить-то и некого. Среди сонма претендующих на должность руководить литературой борзописцев есть только трое писателей с подлинной харизмой. Это Александр Проханов, который на такую должность пойти не согласится. Захар Прилепин, которому не дадут, потому что испугаются, и, наконец, Поляков, которого за удачливость и ум писатели не любят. Я бы в этот список добавил еще и Эдуарда Лимонова, которому все завидуют.
Наконец-то принялся слушать радио и что-то одновременно готовить. Сначала мать Ходорковского сказала, что более трусливого решения она не могла предположить. Материнское сердце поняло суть. По мнению многочисленных юристов опального олигарха, постановление Европейского суда, отметившего некоторые процессуальные нарушения, подразумевает пересмотр, новые суды и — это в подтексте — новые нефтяные гонорары.
