23 июня, воскресенье. Проснулся около восьми, что-то продекларировал в компьютере, а когда спустился — Володя уже был с пивом за столом в окружении вчерашней закуски. Потом к нему присоединился, отворив калитку в заборе между участками, его тезка, тоже Володя, сосед, старше своего товарища по утреннему пиру лет на сорок. Где-то отыскалась еще водка, и я понял, что надо уезжать в Москву, писать объяснительную на «претензию» Лики Чигиринской, защитницы своих прав, и смотреть кино; я всегда смотрю что-нибудь хорошее, когда жизнь несправедливо меня бьет. Позавчера, сразу же после звонка Табачковой, я запустил роскошного филлиниевского «Казанову», а сегодня я уже наметил посмотреть парочку фильмов коммуниста Пазолини. Когда смотрел давнего «Казанову», задумался, какими же слепыми глазами я видел его раньше!
"Казанова" Феллини
В Москве начал выбирать, что же из пиратских дисков смотреть, и, конечно, выбрал то, что не видел. «Тысячу и одну ночь» — роскошную фантазию Востока с молодыми смуглыми актерами, изумительными пейзажами и яркими красками. Все то же самое, что и в литературе, не стареет большое искусство, на него время не накладывает лапу, а вот мелкие конъюнктурные поделки довольно быстро уходят в песок времени. Не имеет особого значения сцепление эпизодов, оно может быть иногда и противоречивым, действенен только сам эпизод, образы, которые в него вплывают.
24 июня, понедельник. Вместо того, чтобы писать роман или читать, писал какие-то бумаги по поводу жалобы моей ученицы. Она и поступала к нам в Институт уже с какими-то и на кого-то жалобами. Меня предупреждали: не берите ее в свой семинар. А я легкомысленно барабанил, что у меня легкий характер и я справлюсь даже с тигром. Вот с утра барабанщик и занимается крохоборством. Все это я пишу для сводной бумаги, которую готовит Стояновский:
По поводу претензии Лики Чигиринской
Чигиринская написала очередную свою претензию еще до начала сессии защиты дипломных работ, до сдачи дипломной работы, «наперед», еще до того как возникла какая-нибудь проблема со своевременной сдачей. Претензию не читал, со слов З. М. Кочетковой.
Свою дипломную работу Чигиринская сдала самой последней, когда семинар был распущен, и эта единственная работа из семи моих дипломников этого года, которая не была обсуждена на семинаре.
Работу я получил в сброшюрованном виде, со знаком копирайта и за несколько дней ее прочел. Несмотря на мои просьбы показать или хотя бы рассказать о наметках диплома, Чигиринская неизменно отвечала, что она пишет. Впрочем, за ее диплом я особенно не волновался, к третьему курсу студентка выровнялась, ее письмо стало плотным, мускулистым, на семинарах говорила разумно, конструктивно, интересно. У меня не было оснований волноваться за ее диплом, хотя я мог предположить, что он окажется несколько иным.
Дипломная работа при прочтении показалась мне достаточно квалифицированной, хотя и великоватой. О натяжках в идеологии и проблемном видении истории я не говорю — это в наше время дело мировоззрения каждого. Более того, основываясь на значительном опыте, я сразу предположил, что работа Чигиринской может получить оценку «отлично».
Я долго размышлял над своим вступительным словом к работе Чигиринской, стараясь вывести ее из-под возможной, отчасти обоснованной критики. Надо было во что бы то ни стало в первую очередь определить жанровую принадлежность. Так возник долго не всплывавший в сознании термин — фантасмагория. Если бы работа была сдана ранее, возможно, я предложил бы его дипломнице. Я понял действенность для анализа этого определения уже на защите, когда на него же пришлось ссылаться одному из оппонентов (А. Можаевой).
При работе двух комиссий, работающих в смежных аудиториях, у нас никогда не было разделений на комиссию по поэзии и комиссию по прозе. На обеих комиссиях рассматривались все жанры. Если говорить формально, то в день защиты Чигиринской в комиссии, которую вел я, рассматривались работы, связанные с драматургией и публицистикой. Я перевел Чигиринскую в другую комиссию, где председательствовал А. М. Турков в силу следующих обстоятельств: ее обостренного восприятия «правил игры» (заявления до защиты). Я также хотел избежать всех упреков, в том числе и в том, что высокие оценки «натягиваю» и ставлю своим ученицам. Пусть успешная защита конфликтующей студентки произойдет под наблюдением и председателя комиссии, и его зама. Однако карта легла иначе.
В представлении работы комиссии я сделал все, чтобы приподнять значение работы. В том числе, как провидческий момент, актуализируя сочинение, сказал буквально следующее. Это уже не вырванная из контекста фраза, а фрагмент, рисующий ситуацию:
«Это нечто московское, таинственное и мифологическое. Здесь собраны многие московские легенды и предания последней, послеперестроечной поры. Ну, конечно, во-первых — московское метро. Ох, как влекут к себе подземелья! Может быть, моя студентка предвидела все три последние аварии на московских метролиниях и специально заводила составы в лабиринты подземелий? А фантазии насчет каких-то шахт для баллистических ракет, которые вырыты под каждым сталинской поры московским небоскребом? Но вдруг сюжет прерывается, и мы вместе с героиней оказываемся. Нет-нет, ничего наша выпускница, когда писала букет своих прихотливых сплетений, не знала и не ведала о скандале с Николаем Цискаридзе и, видимо, не предполагала смысловых попаданий, когда отправила читателя в кабинет директора или просто крупного администратора национального театра, на реставрации которого так много было наворовано. В настоящей литературе много таинственных сближений».
Не считаю возможным идти дальше по болезненным фантазиям Чигиринской, но открою тайну «совещательной комнаты». При обсуждении работы и оценки за нее — это обычная, повседневная практика — мною, несмотря на некоторую критику взыскательных оппонентов (доцента А. Королева, опытного писателя, критика, филолога и доцента Можаевой, чья безупречная репутация, как литературоведа, вдумчивого специалиста и доброжелательного к студентам и их работам человека, хорошо известна), было, как руководителем диплома, внесено предложение поставить «отлично». С моей оценкой не согласилась доцент Можаева.
Что касается знака копирайта, проставленного на каждой странице работы — этого моя студентка тоже касается в своей «Претензии», — то я выразил свое ироническое отношение к подозрению на интеллектуальное хищение кем-либо из оппонентов или членов комиссии. Кто еще может воровать оригинальные сюжеты Чигиринской? Руководитель, втайне вспоминающий и другие «страшные» романы о московском метро?
«В том, что со временем все это будет напечатано под незатейливой рубрикой «роман», я не сомневаюсь, ведь недаром уже, дипломной работе выставлен знак копирайта. И все-таки, соревнуясь со своей ученицей, я ее замечательные видения буду определять в стилистике ее, как мне кажется, гипотетического литературоведения. Это, конечно, роскошная московская фантасмагория. Это занятная, забавная и нравоучительная панорама, вроде той, что пятнадцать минут разматыватся в театре в самом конце «Спящей красавицы». Там, так же как и здесь, сказка сказкой, но в ней и смысл, и урок. Мне эта дипломная работа как читателю нравится, но что теперь скажут оппоненты? Они, наверное, объяснят нам и что такое «чупакабра».
Это опять из моего, как кажется студентке, «за упокой», а не «во славу» отзыва.
По некоторым другим пунктам «Претензии», жанра для Литинститута нового:
Состав комиссии официально заявлен в приказе ректором. Председатель комиссии не обязан читать все работы, ему надо сопоставить мнения оппонентов, дипломника и руководителя. В процессе защиты дипломник может оспорить любое утверждение выступающих. Два экземпляра работы обязательно должны храниться в архиве Института.
Cергей Есин
P. S. Я невольно сопоставляю болезненно-самолюбивую «Претензию» Лики Чигиринской с тем изысканным нарядом, в котором дипломница явилась на свою защиту. На ней была декоративная корона с височными подвесками, у сопровождавшей ее наперсницы на голове было что-то вроде диадемы с игривыми ушками кролика, знакомыми нами по определенному виду журналистики.
С. Н.
В Институте встретил Аниту Борисовну Можаеву, она прочла мое писание и сказала, что лучше мысль об «отлично» опустить, но я уже привык высказываться так, как хочу, понес Стояновскому. Михаил Юрьевич, оказывается, уже написал свой и, кажется, лучше, чем я, вариант. Неожиданностью для меня стало существующее правило, что результаты дипломных работ не пересматриваются и по ним жалобы не принимаются. А я-то старался!
В два часа началось вручение дипломов. Все было торжественно и трогательно. Девочки в длинных платьях, я в черном костюме и белой рубашке, ректор в рубашке с закатанными рукавами. Мария Валерьевна читала список, ректор жал руки, я всем дарил свою книжку «Власть слова», благо в свое время «Литгазета», переезжая, подарила мне часть десятитысячного тиража. Трогательный Солонович, у которого в этом году тоже выпуск, вручал каждой из своих итальянок по розе. Я выступал два раза: один раз — в конференц-зале во время церемонии, а второй раз — наверху, когда ребята устроили себе и преподавателям пир. Оба раза мне оглушительно хлопали, трогательный Володя Репман, на которого я все время злился, публично меня расцеловал и принес букет цветов. Второй раз я говорил уже во время «банкета». «Мы всех вас брали талантливыми, и теперь вы должны, ребята, сделать так, чтобы ваш талант и жизнь не пропали. Но! За нашим жутким, ежедневным делом не забывайте и о том, что идет жизнь, и она должна оказаться счастливой».
Во время пирования букет мне преподнесла Ира Усова, застеснялась сделать это в зале. Вместе с букетом и жестяную банку датского знаменитого печенья, коробку чая и открытку. Для меня это больше, чем гипотетический орден.
«Сергей Николаевич! Мне очень повезло попасть к вам на семинар. Спасибо вам огромное. За ваши советы и поддержку. Вы многому научили меня, подавали чудесный пример. Мне будет сильно не доставать вторников. Хочу пожелать вам успехов и всего самого радостного в жизни. Ваша ученица, Ирина Усова».
Теперь о том, что я слышал по «Эхо Москвы» утром и что читал вечером.
Утром услышал о новой инициативе неугомонного депутата Госдумы Любови Яровой. Она решила теперь наказывать за критику антигитлеровской коалиции и за любое критическое высказывание о нашей армии. Я уловил, мне кажется, главное: стремление заткнуть рот для почти любого высказывания о власти и принципах управления. Тут же очень неглупый Александр Плющев сказал, что прецедент создал закон об ответственности за отрицание холокоста, принятый в Германии и Израиле. Но вот в Интернете появилось высказывание Аллы Гербер, с которой я тоже — может быть впервые в жизни — согласился. Разные это вещи.
«Предложение Яровой — это самое широкое толкование проблемы. Это не похоже на законы, аналогичные тем, что приняты в Германии об ответственности за отрицание преступлений нацизма или отрицание холокоста. Ее закон — это закон о борьбе с правдой о войне».
Вечером читал большую книжку Николая Коняева о Шлиссельбурге. Какие удивительные подробности нашей истории, в частности о знакомом и любимом мною ХVIII веке в России, мы обнаруживаем. Так и хочется начать жизнь сначала, чтобы все наконец-то узнать.
25 июня, вторник. Утром и поздно ночью опять читал книгу Коняева. Кроме огромного количества исторических фактов здесь еще попытка снять последующую царскую ретушь с времен царствования Петра, Елизаветы и Екатерины. Каждый режим предлагает свою благостную историю, под которой, как правило, море крови, предательств и бесчеловечности.
К двум часа поехал на последний в этом году Ученый совет. Попытался взять на чтение первую порцию работ абитуриентов, но тут выяснилось, что будто бы — это со слов Оксаны — ректор сказал ничего до 8-го, до собрания приемной комиссии, не выдавать. Это бы означало, что огромную гору работ надо было бы прочесть за три дня — к 12 июля мы обязаны представить результаты. Ректор согласился со мною, что это техническая неувязка. Решили, что работу я возьму завтра после выпускного акта у заочников, но Оксана все-таки дала мне — тоже, видимо, поняла нелепость первоначального распоряжения — три работы.
Главная тема Ученого совета — некоторые формальные ошибки при заполнении экзаменационных ведомостей и других бумаг. Я бы сказал так, запугивание от имени Рособрнадзора — абсолютно булгаковская аббревиатура — и объяснение, как оберегает всех деканат и ректорат и как им, не в пример прошлым годам, трудно. Сидоров точно определил, что это формальные вещи, за которыми именно ректорату и деканату надо следить. Если преподаватели не умеют что-то заполнять — то научить. Что касается итогов прошедших экзаменов, то здесь лишь количество пятерок и четверок. Я сразу подметил, если пользоваться этой статистикой, то пятерок на любом курсе за зарубежную литературу больше, чем за русскую. На мой вопрос, что это означает: лучше студенты знают зарубежную литературу, чем русскую, или за зарубежную литературу мы ставим оценки более либерально, или русскую литературу мы преподаем хуже, чем зарубежную? — ответа не было.
Министерство — это уже выступление ректора — ввело новые параметры эффективности вузов — количество преподавателей со званиями и заслугами, баллы за творчество при приеме — чем выше, тем для вуза лучше. Это, конечно, приведет к новой неразберихе.
Сегодня же состоялось голосование по нашим преподавателям на новый срок. Что, несмотря на голосование, будет с нами дальше, не знает никто. Многое зависит от набора. Людмила Михайловна постоянно говорит, что в Институте нет лишних денег.
Много разговоров о том, что парламент отменил пресловутое, нулевое промилле. Парламент сам же это промилле угодливо, по безумному предложению Медеведева, тогдашнего президента, и ввел. Это чуть ли не первое решение Думы, всенародно поддержанное. Здесь даже едкий, как царская водка, Александра Пикуленко постоянно выступающий с автомобильными обозрениями на «Эхо Москвы», временно опустил свою любимую фразу о весенних и осенних обострениях, которым Дума подвержена. По поводу Медведева и его умения и возможностей руководить страной было высказано много занятного.
