А эти все еще пишут, пишут!.. Спасибо, что пишут — вроде работаю, пишу… Пока пишут, а перестанут писать — вот тут хана.
Но меня беспокоит, мне стыдно — обо мне пишут, а что я делаю сейчас — ничего!
Анекдот про Солоухина. Встречает кто-то Солоухина, тот грустный. Что с тобой? Может, что-нибудь дома? — Нет, все нормально. — Может, денег мало? — Нет, трехтомник, шеститомник, за границей издают. — Может, дачи нет? — Дача есть, квартира пятикомнатная на двоих. — Может, ездить не на чем? — «Волга» есть, «Ниву» купил. — А что же ты такой грустный? — Народишко страдает.
Передачу «Что? Где? Когда?» легко срезать. Стоит только поставить социальный вопрос: «Где вы последний раз видели телячьи отбивные?» «Когда вы последний раз хотели проголосовать против?». «Что вы узнаете из газет, а что из других источников?» Передаче — хана.
26.5.85
Вчера состоялся вечер памяти Высоцкого на Таганке. Что это было. Первая половина (час) концерт. (Эскина: «Атлантов заболел».) «Виртуозы Москвы», Смоктуновский, пианист Крайнев, Юрский (читал Пастернака, ему крикнули из зала с галерки: «Читай Высоцкого!»), Жванецкий, Пугачева… Единственный Окуджава спел про «серебряные струны» и «золотые руки» Володи и прочел стихи про Сталина. Потом 50 минут песен Высоцкого в его исполнении, случайно заснятых на пленку в разное время. Это очень сильно. На этом фоне дистиллированный концертик выглядел нелепо и унизительно. Прежде всего для самой Таганки. И вот эта ершистая Таганка, которая устраивала всегда себе праздники, какие хотела, и туда было не прорваться респектабельным людям, покорно села и смотрит, как Максимова[1] танцует Бизе… «А где исполнительница русских песен, жонглер, огневая грузинская пляска, Красноярский хор?.. Непродуманный концерт, неполный. В следующий раз укомплектуйте. И пусть Атлантов споет «Ой, Зин, смотри, какие клоуны!».. Своим поставленным консерваторским голосом.
28.I.85
Ну, сегодня судьба еще раз подбросила мне плюшку! Пришел в «Современник» наудачу. На сцене каркас декорации «Два сюжета для мужчин». Посидел, посмотрел. Один в зале. И еще подумал: вот судьба жестока к Люське, Виктюк слинял. Потом пошел по театру искать Райхельгауза. Сказали, на пятом этаже в репзале. Прихожу. Валя Никулин поет, читает стихи про войну. Райхельгауз, Боровский, помреж, звукореж и т. д. Команда. Чувствую — начинают какое-то дело. Сижу. Валя читает, поет. Хитро смотрит на меня. Потом Иосиф говорит: «А сейчас пойдем на сцену, там нам монтируют декорацию, и Давид Львович посмотрит…» Ёкнуло: о, мы сейчас вместе пойдем смотреть сценографию — какое счастье! «Какую декорацию?» — спрашивает Валя. Иосиф: «Вашего персонального спектакля, Валентин Юрьевич, без Славкина». Я воспринимаю это как шутку, смеюсь и говорю: «Считайте, что меня уже нет». В конце репетиции ко мне подходит наконец Иосиф: «Значит так, нам дали сцену до 15 февраля, чтобы мы сдали моноспектакль Никулина на военную тему. Потом на сцену выходит Фокин с «Девятнадцатилетними»[2], потом, в середине марта, опять мы, и в апреле выпускаем. Понадобился военный спектакль». И подает мне руку для прощания. Значит, на сцену меня не берут… Я собираюсь спускаться на лифте. В это время лифт открывается — в нем стоит Петр Иванович Щербаков[3]. Я вхожу, а Иосиф кидает ему с площадки: «Петр Иванович, так вы завтра сможете быть на репетиции?» Щербаков: «Я все, я два месяца отрабатываю и ухожу. Я подал заявление». Иосиф входит со мной в лифт, и мы втроем едем до третьего этажа. «Кому подали, Волчек?» — «Нет, зачем мне она, секретарше. По положению отрабатываю два месяца и все». Тут до меня доходит, что Щербаков линяет из «Современника». Мы выходим из лифта, и я провожаю Иосифа до сцены, и он мне рассказывает, что Щербаков уходит в МХАТ. Он недоволен, что не главный актер в театре, да Хазанов на капустнике его поддел… Одновременно Филатов и Шаповалов переходят в «Современник», а там и Веня Смехов… Хочет вместо Щербакова взять Филатова.
Возвращаюсь, в переходе на 3-м этаже сидит Никулин с ребятами. Поговорили. Я говорил о том, что актеры не хотят играть. Никулин подтвердил: Петя давно говорил ему, что хочет отдыхать, ездить на пароходе Москва–Астрахань, ловить рыбу… Во МХАТ идет на маленький ввод. Коковкин рассказывал мне, что Эфрос приглашал его в театр, а он, Сережа, сказал ему, что он вообще не хочет играть. Он играет в Моссовета два раза в месяц и пишет. И еще я добавил, что при таких переходах выключается сердце. Я иду в чужой театр, и память моя прекращает работу. Я не сравниваю, как было, как сейчас (а в своем деле я все время про это думаю), я честно отрабатываю, не прикипая к делу. Это выгодный современный стиль. Раньше все стремились в общем деле быть своими, а сейчас заинтересованы быть человеками со стороны. Уходит и дело. Переносят капитал в нейтральный швейцарский банк. Жизнь переводится в легенду, в милые воспоминания, а начинается новое существование. Но моя везуха!... Не прилипает ко мне театр! Не прилипает ко мне жизнь! Жизнеотталкивающий товарищ.
На Эдлиса грех обижаться. Он опереточный герой, персонаж. Я обругал его за интервью в «Сов. культуре», где он понес «Амадея»[4] и черные пьесы. Сегодня он мне звонил и сам рассказал, как он звонил Ефремову. Он спросил, не обиделся ли на него Олег? — «За что?». — «Я написал обо МХАТе в статье». — «Какая статья?» — «В «Советской культуре». Обругал «Амадея», мне он не понравился». — «Не понравился, ну и х*й с тобой». Эдлис (мне): «Вот это человек! А Товстоногов меня съест».
1 февраля 1985
Вчера смотрели на худсовете минут десять «Шинели»[5] Норштейна. Прекрасно! Акакий Акакиевич играет, как ни один актер, — так разнообразно живет его лицо. Лицо, составленное из двух десятков бумажек. Я говорил в своем выступлении, что Гоголя окружает мистика и после смерти. Он писал «Шинель» на бумаге, и бумага его не подвела — бумажный Акакий Акакиевич сыграл лучше любого живого актера.
Был готов приказ о закрытии картины с формулировкой: «Режиссер искусственно усложнил фильм». Но Норштейн — светлый человек, ему все сопереживают и стараются помочь. В нем нет злости к окружающим, его тяготит, что из-за него Рожков не получил премии.
Люська Елисеева рассказывала, как их какого-то театрального деятеля, который поспорил с директором, тюкнули в его переулке по голове. «Его шапка спасла. Если бы не шапка, убили. Кстати, шапку и увели. Все оставили — забрали шапку и партийный билет».
Чехов — Горькому. 9 мая 1899 г.
«Если вздумаете писать пьесу, то пишите и потом пришлите прочесть. Пишите и держите в секрете, пока не кончите, иначе собьют Вас, перешибут настроение».
3 сентября 1899 г.
«Еще совет: читая корректуру, вычеркивайте, где можно, определения существительных и глаголов. У Вас так много определений, что вниманию читателя трудно разобраться, и он утомляется. Понятно, когда я пишу “человек сел на траву”, это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: “высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь...” Это не сразу укладывается в мозгу, а беллетристика должна укладываться сразу, в секунду».
На встрече с датчанами в ВААПе сидели с Коковкиным (кстати, против Келя) и говорили о литературе, пьесах в экспортном варианте. (Росеба говорила, что у нее есть еще один конец пьесы, который именно она хотела бы, чтобы был в экспортном варианте). Валютная драматургия, чековая драматургия. Придумали валютного драматурга — АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕКОВ.
26.II.85
«Да здравствует 1-е и 2-е мая. А также 3-е, если на него выпадет воскресенье!»
В «Неделе» прочел в статье одного психиатра: «Опасный симптом — ПОТЕРЯ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТИ АВТОПОРТРЕТА». Моя болезнь.
28.II.85
И вот снова в этом доме кафе. А мой рассказ про Пушкина так и не опубликован. Тех времен, когда там был канцелярский магазин. Ох, легче дом перестроить, чем рассказ опубликовать.
Объявление по радио в метро: «У нас принято уступать места женщинам и людям старшего ШКОЛЬНОГО возраста».
6.III.85
После просмотра фильма Виноградова «Мои современники»[6] Маша Седых[7] сказала: «Как изменилось время! Я сочинение выпускное писала по “Ивану Денисовичу”». А Леня Хейфец: «А я писал: “Там, где Сталин, — там победа!”».
Иллюстрация к односторонности фильма Виноградова о поколении шестидесятников. Он показал только прекрасно-ностальгическую сторону этого поколения. А что стало с Евтушенко, с Вознесенским, с Рождественским. Где другие яркие представители этого поколения. Гриша сказал: «А ты заметил бриллиант на руке Евтушенко, когда он трогательно говорил о 60-х годах? А кто его заметит?..»
21.III.85
Вчера немецкая редакторша Катерина Бенкер смотрела материал «Падающей тени»[8]. Ей очень понравилось. Она сказала: «Кого это не тронет — у того нет сердца». И я тут же придумал ход. Написать эти слова в титрах. Может быть, в конце. А может быть вообще, превратить в прием. После первого титра через некоторое время: «А уж это кого не тронет — тот совсем бессердечный!» Потом: «Ну, теперь уже даже камень должен растрогаться». И где-то под конец: «Ну, уж мы и не знаем, что вам еще нужно, чтобы растрогаться!» И т. д. Может быть, прием для пародийно-сентиментального фильма.
26.III.85
Юлик Гусман рассказал историю. «Когда я впервые попал в Болшево, еще на курсах учился, я проходил по аллее мимо Райзмана и Юткевича. Мне было интересно, о чем они разговаривают. Они говорили о шмотках. Райзман говорил: “Это не настоящий твид, вот я купил свой пиджак в Лондоне — это настоящий твид”. Я подумал: “Вот люди: Лондон, Париж…” А мы с моим приятелем ездили по подмосковным магазинам, как-то что-то хотели поймать. Въезжаем мы в ворота Дома творчества, там стоит Юткевич, он бросается к нам и первое, что он говорит: “Носки есть?”. Я подумал: “Друг Пикассо, переписывается с Шагалом, ездит в гости к Чаплину… И — «носки есть?»”».
28.III.85
Живу в домике с Месяцевым, автором военных сценариев. Он рассказал о герое Афганистана, портрет которого был опубликован на обложке «Огонька», Герое Советского Союза. Он участвовал в 37 операциях и остался невредим. Он сам говорил: «Меня, наверное, судьба бережет». И рассказал такой случай. Они играют в карты не на раздевание, а на одевание. Потому что жара. Сидят офицеры в плавках и при проигрыше надевают что-то на себя — майку, шлем, галифе. И вот этот капитан рассказывает: «Я все время проигрывал, один кон за другим… Надевал, натягивал, и потом дело дошло до пуленепробиваемого жилета. И тут налет, автоматные очереди, а я в жилете… Вот как хорошо проигрывать в карты».
Другой мой сосед рассказывал, какой он был стиляга. «Я ногами партнерши в танце разбивал буфет».
Брезжит замысел пьесы «Везунок». Парень, которому везло во всех бытовых ситуациях. Он думал, что он везунок. Но вот ситуация, в которой надо было переломать судьбу, а он на это не закален. И проигрывает. Даже, может быть, смертельно. Так обернулось долгое везенье. Везенье же раньше заключалось в том, что из критической ситуации судьба его выводила, не заставляя его сделать подлость, чтобы выжить.
Рассказ Гусмана о брежневских праздниках в Баку, режиссером которых он был: «До праздника они все молились на меня, но вот праздник кончился, и члены азербайджанской верхушки сели в свои черные лимузины и с тихим шипением отъехали один за другим, а я остался один в оцеплении. Мерзкое чувство, когда ты после своего величия остаешься один, уже никому не нужный, и идешь через пустую площадь, подобрав четыре брошенных флага… Как поц, идешь с четырьмя сраными флагами. Все уехали, а ты не можешь сесть даже на свои «Жигули», потому что они стоят за оцеплением, а твои покровители уже уехали, и ты уже никто».
29.III.85
Только что сообщили о смерти Шагала.
Из книги Эфроса «Продолжение театрального рассказа». Комментируя фильм Феллини «Репетиция оркестра»[9], про себя и актеров Малой Бронной, и вообще про режиссеров и актеров:
«Потом я думал, кто же прав в этой “Репетиции оркестра” — дирижер, который не любит своих оркестрантов, или оркестранты, которые не любят своего дирижера? И пришел к выводу, что прав все-таки дирижер — он любит хотя бы музыку. А его оркестранты в лучшем случае любят свои инструменты».
«Другим вовсе не хочется кричать. Они хотели бы лишь слегка повернуть назад голову и кого-то попросить о необходимом. Впрочем, этот, сидящий чуть сзади, должен и сам обо всем догадываться, без подсказки. Но он не только не догадывается — его чаще просто-напросто нет».
О поездке в Америку (второй): «Встречали меня целой группой, как прежде, бывало, встречали свои. Но свои уже так не встречают... Однажды, это было давно, мы были на гастролях в Перми. Я приехал туда позже... Подплывая к Перми, увидел на пристани толпу людей… Потом узнал в толпе Ширвиндта и Державина… Через мгновение я катаюсь от смеха, потому что на плакате написано: «Какой же русский не любит быстрой езды?»
«Я прихожу в свою тихую квартиру, снимаю обувь и надеваю кимоно. Звонок в дверь. Соседка передает мне огромный сверток бананов. Мы долго кланяемся друг другу, по-японски».
«А по телевизору все режут, жгут, убивают. После десятиминутного кошмара — улыбающееся лицо японца, добродушного, полного, это диктор. Он как бы говорит: «Да не обращайте внимания, слушайте меня!» А потом опять кто-то кого-то бросает с небоскреба или протыкает насквозь клинком».
«…Уж если год работать, то надо выпустить шедевр».
Толя назвал книжку — «Записки мещанина». «Сказки старого Эфроса». Но по поводу комфортабельности режиссерского труда и актерской безоглядной самоотверженности сам мог бы сказать то же самое.
31.III.85
Некоторые драматурги и театры превратились в «классико-перегонный завод», «литературно-перегонный завод», «прозо-перегонный завод».
Я поехал к Аронову, моему новоявленному родственнику, он пригласил в гости, за что я Нину отругал. Но решил под конец заехать. Приезжаю. Еще в прихожей Нина мне говорит: «Какие здесь люди!..» Вхожу. И что я вижу — Павленок. Бенц! А завтра сдавать «Падающую тень». — Сила!.. А я уже поддатый, и здесь пить. Держусь. Мило веду себя — пай-мальчик, уважающий старших. Павленку что-то говорю…
Наутро 5.IV., после большого количества выпитого, иду к десяти на «Союзмультфильм» сдавать «Падающую тень». Сдача на студии проходит блестяще. Везем картину в Госкино. Принимает ее Павленок и Медведев[10]. Павленок меня не узнает или делает вид. Впрочем, они не говорят ни слова. Медведев: «Хорошая работа. Принимаем?» Павленок хрюкнул.
«Писателю нужен только стол». Я сказал: «Чтобы творить, писателю нужен СТОЛ и CТУЛ. Сытный стол и хороший стул».
Вошел ко мне домой со словами: «Вошла тусклая бездарь и осветила своим светом комнату талантливого писателя».
Когда я заходил в «Современник» на репетицию «Картины»[11], Шаповалов рассказывал о разговоре, который он слышал в пивнушке. Один алкаш (постарше) спрашивал другого: «Ты меня уважаешь?» Тот, который помладше, отвечал: «Уважаю?! Что значит — уважаю?! Я тобой горжусь! Я горжусь тем, что живу с тобой в одно время!»
Гриша, с которым я тут общаюсь в Переделкине, сказал про меня (когда я жаловался ему на свою театральную судьбу): «Ты же любитель пены. Знаешь, есть любители пива, которым больше всего нравится момент, когда они сдувают пену».
В письме, которое В. Каверин[12] приводит в своей книге «Письменный стол», слово Бог напечатано с большой буквы. Какие могли бы быть конфликты из-за одной буквы! Даже не от самой буквы, а ее величины.
Обсуждали пьесу Арбузова «Виноватые». Пьеса мне не понравилась, но я сказал: «Арбузов — Олби по сравнению с Салынским, Салынский — Олби по сравнению с Варфоломеевым, Варфоломеев — Олби по сравнению с Чебалиным, Чебалин — Олби по сравнению с драматургом Сындырбербековым из Кзыл-Орды, а Сындырбербеков — просто Олби».
19.IV.85
«Цвета должны быть щупальцами души» (Кандинский[13]).
«Если вы до сорока не за социализм — у тебя нет сердца, если после сорока — нет мозгов».
«Я тоже вложил свой вклад в дело победы над врагом. Правда, не на фронте, а в тылу. Мне, конечно, было тогда два годика, но я тоже помог победить, чем мог. Я слушался маму, поэтому она меньше нервничала и лучше работала на оборонном заводе».
27.IV.85
Монолог Оси в переделкинской аллее: «Ты знаешь, я взял счетную машинку и прикинул, сколько мне осталось жить, пересчитал на дни, умножил на количество часов в сутках, ввел эту цифру в память, вычел время на сон, отдых… Ты знаешь, сколько получилось? Лучше этого не делать! Жуть! И самое страшное, что я затратил на подсчеты ерунду».
«Французские поля зеленые, люди без выправки, дома просторные. Роскошь — не роскошь, потому что ничего лишнего. Елисейские поля широкие. Булонский лес бесконечный (хотя и не лес), Тюильри, Лувр — все здания спокойные, не назойливые, — никто не хочет “казаться” ничем, а все “есть” на самом деле. Величие всего города в том, что величие здесь ни при чем. И что в этом величии — люди живут, а не стоят на часах».
Ю. Тынянов. Из письма.
Леня Латынин[14] хорошо объяснил, что произошло с Эфросом на Бронной. Он съездил в Америку, где получившие работу актеры, которым платят хорошие деньги, которые относятся к работе трезво, как к бизнесу — покорны и предупредительны. Этот входит в профессию. Счетов с режиссером нет. Каждый занят своим делом. Но Эфрос, увидев контраст с отношением к нему его артистов и театра, отнес это к тому, что собственные артисты хамы и не понимают его веса. И, приехав домой, налился желчью. Точно так же эта аберрация происходит с иностранцами, которые, побывав в хороших домах Москвы, проведя пару часов в ЦДЛ, увозят в свои Парижи и Стокгольмы легенду о духовности и открытости России. С Эфросом произошло обратное: он увез легенду о преклонении, хотя это была жизненная профессиональность.
[1] Екатерина Сергеевна Максимова (1939–2009) ― прима-балерина Большого театра. Народная артистка СССР.
[2] «Навеки девятнадцатилетние» (1985) – спектакль по повести Г. Я. Бакланова. Театральная лаборатория под руководством Валерия Фокина.
[3] Пётр Иванович Щербаков (1929 — 1992) — актёр театра и кино. Народный артист России.
[4] Пьесу «Амадей» П. Шеффера во МХАТ, которым в то время руководил Олег Ефремов, в 1982 году принес Марк Розовский. «Амадей» на сцене МХАТа был поставлен М. Розовским в 1983 году и стал «долгожителем» - игрался 25 сезонов.
[5] С 1981 года по сей день с большими перерывами идет работа над одним из самых долгожданных мультфильмов режиссера Юрия Норштейна «Шинель»...
[6] Документальный фильм 1984 года. Объяснение в любви режиссера В. Виноградова своему поколению — шестидесятникам, своему времени — 60-м годам. «Надежды, мечты о счастье — все, казалось, закончилось тогда. Но осталось братство шестидесятников, которое продолжает жить в тех, кто приходит им на смену».
[7] Театральный критик.
[8] Мультфильм 1985 года. Реж. С. Соколова, сценарий В. Славкина и В. Гайдучек. «С детства юный герой мечтал стать архитектором. Еще маленьким мальчиком он строил замки из песка, какие не мог вылепить ни один его сверстник. А еще у него был мудрый учитель, помогавший ему не только обрести нужные знания, но и найти правильный путь в любых житейских ситуациях. И вот мальчик вырос. С помощью своего учителя построил прозрачный дворец, прекрасный и совершенный, после чего архитектору захотелось покорить огромный город. И это у него получилось — он соорудил правителю страны огромный великолепный дворец, за что тот его озолотил и повесил на видном месте портрет. Но прошло время, портрет архитектора заменили изображением правителя, а самого создателя дворца выгнали за ненадобностью. Обида перевернула всю жизнь героя…» ( см.ovideo.ru).
[9] Фильм 1978 года.
[10]Армен Николаевич Медведев — кинокритик, киновед, кинопродюсер, педагог. В 1984 году был назначен главным редактором главной сценарно-редакционной коллегии Госкино СССР.
[11] Пьеса Виктора Славкина 1983 года в одном действии. Действующие лица: Хозяин. Гость. Одноместный номер в обычной гостинице. Тахта, тумбочка, журнальный столик, стул. Кресло, на стене — картина. По пьесе «Картина» снят телефильм, она переведена на французский, ее ставили в Париже, Марселе, Бетюне...
[12] Вениамин Александрович Каверин (1902–1989) — писатель, драматург и сценарист. Член литературной группы «Серапионовы братья». Автор многих произведений, в том числе романа «Два капитана», на сюжет которого поставлен мюзикл «Норд-Ост» (2002 г.). До конца жизни писал книгу мемуаров «Письменный стол».
[13] Василий Васильевич Кандинский (1866–1944) – русский живописец, график и теоретик изобразительного искусства, один из основоположников абстракционизма.
[14] Леонид Александрович Латынин — поэт и прозаик. Первыми прочитаннымиим книгами были Библия и несколько сотен томов теологической литературы из домашней библитеки.
