28 марта 1982 года — 9 сентября 1982 года

Боря Цетлин рассказывал, что, когда одна женщина, побывавшая в Освенциме, увидела похороны, она сказала: «Мне показалось, что хоронят мышь».

Я купил в Лавке писателей средневековый корейский роман неизвестного автора «Сон в нефритовом дворце». «Вот, — показывал я книгу друзьям, — вот книга, которая мне особенно ценна. Я ее никогда в жизни не прочитаю».

«Люди, люди… Х*и на блюде».(Выражение Полевого).

Кильпе рассказывал мне свои впечатления о «Жако». Говорил: «Сцены, если они удаются без женщин, великие». (Понравилось отец–сын).

Он же: «Мне всегда Сокол был малосимпатичен. Я на стороне Ужа. Мне говорят, есть такие: “Я лучше ничего строить не буду, чем то, что строишь ты”. А в моих домах люди живут».

«Я не хочу принимать участие в своей жизни».

«Дело в том, что я не умею задавать вопросы. А если вопрос все-таки получился, то ответ на него меня не интересует».

Федерико Феллини. «Делать фильм»[1].

«Я повторяю, единственное свидетельство, на которое имеет право человек, это свидетельство о себе самом. «Настоящим реалистом может быть только фантазер». Кто это сказал? Ведь фантазер свидетельствует о событиях, являющихся его реальной действительностью, то есть самым реальным на свете».

                    Федерико Феллини. «Делать фильм»¹.

«Пьесы, прославляющие трудовые усилия советского народа». Это Монахов[2].

Штейн рассказывал. Когда Погодин бросил пить, он за столом брал в руки каждую бутылку, подносил близко к глазам, читал этикетку и ставил обратно на стол.

«Чем он выше занимает пост, тем его бункер глубже от поверхности земли».

Байка про Эрдмана[3]. Одно время он был в ансамбле НКВД. Когда он в форме взглянул на себя в зеркало: «Ой, опять за мной пришли!»

Наши семинаристы во главе с Варфоломеевым на пасху двинули в церковь. Я сымпровизировал молитву Варфоломеева: «Господи, дай сюжет, подари характеры, господи, и не дай, господи, чтобы язык был необразным, господи, и закупи, закупи, закупи, господи!.. По высшим расценкам, господи. Цены я тебе сейчас скажу, господи…»

 

10.V.82

Острую тему у нас положено воплощать с пафосом. «Гнездо глухаря», «Прощание с Матерой»[4]… Но с пафосом! «Мы выведем на чистую воду прохиндеев!», «Вот кто мешает нам жить!», «Вот кто портит картину нашей жизни!», «Им не место среди нас!» Так  — пожалуйста. А без пафоса? Жизнь прохиндея как норма. Как стиль нашей жизни. Вот это и будет по-настоящему остро и непроходимо. Экстраординарные события показывать как будничные, рядовые. Беспафосен Семин, беспафосен Трифонов. Беспафосен Камю, Кафка. Пафос — вот то, что гасит остроту. Вот почему я никак не проникнусь «Матерой». Ни книгой, ни фильмом.

                                                                                                                    

22.V.82

Ехал с таксистом, который спросил меня, что я думаю об англо-аргентинском конфликте. И тут же разложил мне всю ситуацию: «Аргентина, не думайте, что слабая. Там сильная армия, хорошая диктатура, дисциплина. Англии дорого вести войну на расстоянии. Боливия может войти в конфликт на стороне Аргентины  — это 16 млн населения. Парагвай, государство слабенькое, но тоже 6 млн. А сколько Америка поставляет на рынок в Латинскую Америку? А Бразилия, знаете, что такое? 60 млн населения. И если они все покажут Америке х*й. Настоящий х*й! Я на них удивляюсь. Я в середине Москвы, тут на Садовом кольце (мы ехали мимо «Форума») все понимаю, а они там никак разобраться не могут! А какое ваше мнение?»

 

26.V.82

«Жизнь веселая, а жить скучно».

«Маленькое военненькое положеньице».

 

8.VI.82

Мы разговаривали с Гришей:

Гриша: «Признаюсь тебе, иногда поглядываю на двадцатилетних».

Я: «Что на двадцатилетних! Я на четырнадцатилетних поглядываю».

Ах, какую историю рассказала Лора. Ей это рассказала чья-то домработница, простая женщина: «Мы тогда каждую ночь боялись, что придут, прислушивались к шороху. Однажды стучат ночью, мы подошли к дверям и прислушиваемся, стоим тихо в коридоре. А за дверью шепчут: «Не бойтесь. У нас пожар».

Были у Арбузова. Он не мог выйти из дома в ЦДЛ — тромбофлебит. Были все. Монолог Розанова[5]: «Алексей Николаевич, представляете себе, тем временем у меня родилась дочка, а жена не захотела жить со мной и ушла. И бабушка умерла. Все умерли и ушли. И тут у меня наконец взяли пьесу. 15 лет не брали, а тут взяли. И как раз в этот момент, когда у меня все разрушилось. Все умерли и ушли».

Арбузов: «Нормально».

 

13.VI.82

Толя Митников, завлит Театра Моссовета, говорил мне: «Производственные пьесы пишут халтурщики. Как дело доходит до психологических моментов, они не могут. Ты же пишешь хорошо, напиши пьесу для нас». То есть: ты же хорошо пишешь, напиши плохую пьесу. «Их слова, наша музыка». Ты же хорошо пишешь, что тебе стоит написать плохую пьесу.

 

23.VI.82

Хлоплянкина рассказывала про визит Хуциева[6]. Ему закрыли «Пушкина», который он готовил лет 10 с лишним. Катя: «Я читала “Советский экран” 1963 г., уже там Хуциев говорил о “Пушкине”». Таня: «Он боялся начинать, выбирал варианты, каждый день только разговаривал, какой будет фильм, и у него перебывали все операторы». Короче, «Мосфильм» посмотрел пробы и закрыл картину. Уже нашита уйма камзолов, кисейных платьев. Все это распродается. К Тане Марлен прибежал с двумя бумажонками непонятно зачем — жаловаться, просить помощи… Но, потрепавшись, показав бумажки, порассуждав о том, как он перенесет Пушкина на телевидение, Марлен быстро успокоился и «зачирикал». Он приходил, просто чтобы с кем-то поговорить. Его кавказское легкомыслие только и спасает от смертельного отчаяния.

Приходил Алик Рижский. Рассказывал, как он смотрел «Тартюфа»[7]: «У меня был лишний билет. Я решил — бабе не продаю. Потому что не уважаю. Я в театре был один в форме. Когда подходил к театру, у меня никто билет не спрашивал лишний. Ну, знаешь, какая у меня рожа… Кислая. Подошел к ребятам, предложил лишний. Они: вон сколько желающих. В общем, пришлось бабе продать. Смотрел на нее так сбоку, но не встал. Жена была на даче, а посторонней бабы нет. У тебя есть посторонняя баба? Я, когда в отпуске, не прочь, а когда не в отпуске — ой!..»

 

25.VI.82

«Хорошо и счастливо работается только тогда, когда работа заливает сознание. Я люблю писать по ночам, потому что ночью теряется рассеивающее ощущение движения времени. Днем только в самых редких случаях удается достигнуть этой окаменелости, глубокого безразличия к окружающему. День весь расчленен; он измеряется и управляется дробными величинами часов; причем каждый час имеет свою характеристику, настойчиво поддерживающую дробление. Одни часы ассоциативно связаны с профессиональными обязанностями, другие  — с обедом (это сильное членение, дающее особую окраску часам предобеденным и послеобеденным), иные  — с отдыхом. Словом, день очень заземлен, его этапы предназначены регулировать суету и не способствуют высокому оцепенению. Дневные часы наказывают нас отвратительным ощущением бестолковости, если мы нарушаем и смешиваем их функции; два часа дня и четыре часа — очень разные вещи. Два часа и четыре часа ночи — почти одно и то же. Все ночные часы в равной мере предназначены для сна; сон же представляется нам скорее потребностью, чем обязанностью. Пересилив эту потребность, мы чувствуем себя вправе искажать лицо ночи по нашему усмотрению. Ночные часы лишены индивидуальных признаков. Время не продвигается толчками, но сливается в поток, протекание которого неощутимо».

       Лидия Гинзбург[8]. «Новый мир». № 6, 1982

Муратов рассказывал про одного человека (беседовали о «Серсо», о идее жить микрокомпанией). Он решил жить уединенно в загородном доме, заниматься любимыми делами, а для денег, чтобы жить, выращивать тюльпаны. Денег ему надо было немного, так как он собирался питаться яичной скорлупой — где-то прочитал, что в скорлупе есть все, что нужно организму, а скорлупа дешевая. Потом он набрел на другую идею. Многие родители хотели бы отдать своих детей в хорошие руки на лето. Такой частный пионерский лагерь. И он решил взять одного, двух, трех, шесть, десять детей. Он с ними занимался и для трудового воспитания выращивал с ними тюльпаны. Ему платили родители, и тюльпаны ему тоже давали доход. Круг замкнулся. Вот и жизнь.

Человек, стоящий в оппозиции к одной системе, уже не может подвергнуть деловой критике систему следующую  — он ее принимает, становится глашатаем и пропагандистом ее. И  — консерватором по отношению к следующему поколению публицистов. За жизнь можно бороться только один раз, на дальнейшую критическую позицию (даже если ты внутренне ее занимаешь) сил уже нет. Логика (в сторону молодых): «Да вы не понимаете своего счастья, было же еще хуже». Признание ошибки становится верхом большой победы, праздником, показателем прогресса — больше уже ничего не надо. На этом и идет игра.

 

Письмо Ю.К. Олеши в литчасть МХАТ:

«Многоуважаемые Павел Александрович и Василий Григорьевич!

Не считайте меня обманщиком, рвачом и мерзавцем. Я пьесу пишу. Но чем же я виноват, что это работа хрупкая, которая ломается каждую минуту? Я делаю серьезную работу, тема чрезвычайно серьезная для меня  — кровавая. Это не развлекательная “от третьего лица” пьеса, — таких я вообще не пишу, — я пишу тогда, когда необходимо для меня, — это лирический порыв из самого себя... Я не могу спешить, я работаю трудно! Ну поймите же меня и простите! Вы скажете, что я подвожу Вас, что у Вас “план” и т. п. Но ведь я заключаю с Вами договор, по которому Вы имеете право работать над пьесой чуть ли не 3 года, — и я иду на это. Почему же Вы торопите меня? Или пьесу поставить труднее, чем написать? Вы скажете, что уже давно “я морочу Вам голову” с пьесой “Смерть Занда”. Но ведь та пьеса не удалась, та тема пошла насмарку! Я пишу другую пьесу, тему которой я изложил Вам. Ведь я хозяин своей работы, такой же, как и Вы своей. Ведь Вы же, считаясь только с собой, сняли мою пьесу с репертуара, так почему же я не могу из своей работы целые куски выбрасывать, считаясь только с собой? Как угодно. Я пьесу пишу, пишу ее с тем расчетом, чтобы представить ее вниманию Вашего театра. Но я не умею писать так, чтобы “точно рассчитывать” на “первое”, на “второе”, на “десятое” такого-то месяца.

Вы скажете, у Вас коллектив, свободные артисты, план и т. д. У меня тоже есть свои навыки, своя манера, нервы и т. д. Я работаю, как могу. Я хочу, чтобы Вы поверили в искренность моего письма. Вы отвечаете за постановку, но за пьесу отвечаю я. И я хочу сделать пьесу хорошо. Ведь Вы Художественный театр! Словом, так. В чем я виноват? Не представил к сроку? Было не готово. Нарушил Ваши планы? Не думаю. Не такая Вы хрупкая организация, чтобы растеряться от неимения в сезоне пьесы автора, с которым, кстати говоря, Вы поступили довольно бесцеремонно.

Я считаю себя виноватым только в том, что работаю медленно. Вот и все. Могу сказать следующее: пьесу пишу, она продвигается успешно, и если закончу, буду просить Вашего внимания ее прослушать. Когда это будет? Полагаю, что скоро. Хотел бы получить какой-нибудь ответ.

Остаюсь расположенным к Вам всем сердцем.

Ю. Олеша.

P. S. На медленность работы влияет также и мое нездоровье. У меня сильно расстроены нервы.

Ю. О.

23 ноября 1931, Москва».

 

4.VII.82

Вчера ехали с Ниной и Мишей Рощиным на такси к Эдлису на день рождения. На углу Садовой под дождем стоял парень. Он облокотился на стену дома, а у его ног стоял зонт, а под ним полбутылки вина и закуска. «Кадр из грузинского фильма», — сказал Рощин.

Я спрашивал Мишу, откуда он знает быт послевоенного министерства и телефонного отдела, зафиксированные в повести «Шура и Просвирняк»[9]. Он сказал (вернее Эдлис подсказал ответ): «Е*ал одну телефонистку».

Вчера слушал двух американских джазменов в Доме композиторов — вибрафониста Гэри Бёртона и пианиста Чака Кориа. Джазовая надмузыка!

В антракте Вознесенский: «Интересно, как наши выкрутятся». Наши скисли, не смогли в себе преодолеть комплекс ученичества. Играли, как на экзамене в музыкальной школе. А Чижик переиграл  — показывал, как он может, и в конце аплодисментами зал намекнул ему  — пора кончать. Виллис Кановер вышел, сказал своим голосом “Thank you” — овация. Игорь Бриль, красный, поднялся на сцену, сыграл короткую импровизацию и, также смущаясь, слез.

 

5.VII.82

Сегодня в Театре сатиры состоялся разговор с Плучеком, Левинским, Мартой и Ширвиндтом насчет «Жако». Плучек: «Это талантливо, современно, свежий герой, западный язык, но мне не нравится один герой, вся линия. С того момента, как герой попадает в квартиру Веры Васильевны. Тут начинается химия. И что значит попугай?» Странно, они решили, что история с Верой Васильевной и попугай — это символ его сдачи, краха. «Что скажет Зубков?[10] — сказал Плучек (а Зубков умер накануне). — Вы показываете крах». Странно, — пожилые люди, я думал, им будет импонировать то, что пятидесятичетырехлетняя женщина оказывается сильнее восемнадцатилетней — ан нет. Плучек: «Что же вы, е*и вашу мать, молодые драматурги, новая волна, пишете реалистические пьесы. Реализм — это способ видеть для слепых — кто сказал? Я призываю вас к формализму, к смещению времен, к страшным персонажам…» Дожил! Меня упрекают в традиционализме и призывают к формализму, за который меня всю жизнь били. Дал согласие работать с театром над пьесой. Думаю, начало кровавой истории.

 

29.VII.82

Корсунский рассказывал, как он звонил Ронинсону[11] с Таганки и предлагал ему почитать его пьесу. Ронинсон говорил: «Может быть, у вас венерическое заболевание? Вы можете со мной говорить абсолютно откровенно, все друзья говорят, что я очень хорошо лечу от венерических болезней. Вы знаете, Володя Высоцкий посвятил мне песню. Я вам сейчас ее спою. (Поет). Приходите ко мне в гости, поговорим… А пьесу… Зачем мне читать пьесу?..»

«Я хотел бы жить, как ты. Вернее, я бы так не хотел».

Алик Филозов говорил об одном приглашении на выступление: «Если бы они приглашали за деньги, я бы отказался, а они бесплатно… Подумают, что я отказываюсь из-за денег. И я поехал».

 

9. IX.82

Филиппенко[12] рассказывал, что один цирковой актер учил его: «В конце стихотворения или монолога надо “закрутить лампочку”. Для аплодисментов. И в течение номера надо “держать бабочку”».

Нинина племянница Оля сказала: «Не Господи, а советская власть плюс электрификация все страны».

Гельман рассказывал, что на какой-то маленькой станции живет умелец, к которому ездят со всего Союза. Он делает какую-то хитрую деталь, без которой не работает комбайн. Успехи сельского хозяйства зависят от этого частника. Докрутили, что он делает деталь, без которой не срабатывает атомная бомба. Война зависит от него.

Мы написали Агабабову[13] на афише «Спасибо тебе за мою жизнь в искусстве» и подписали — «К. Станиславский».

Нужен суховей, землетрясение, самум, цунами… Главное — объяснить неудачу.

«Я оставляю тебе в наследство свои ошибки. С ними (с их разоблачением) ты лет пять продержишься. А там давай уже сам».

«Выпить бутылку денатурата и проглотить горящую спичку».

«У него глаза человека, который что-то стащил и не знает, положить на место или оставить себе».

Ежедневные сборы отдыхающих на экскурсию у автобуса напоминали похороны.

В Планерном перед домом выставлены скульптуры из корней какого-то умельца и статья о нем: «…пожелаем новых творческих успехов как на ниве народного поэтического творчества, так и в поисках достойных коряг-персонажей».

Плучек рассказал прекрасную историю про художника Федора Шурпина[14]. В конце сороковых он бедствовал. Сидел в мастерской, пил водку, играл на гармони и рисовал свою жену с огромными титьками. Картины его не покупали. И в какой-то момент он решил пойти к начальству, пришел, стукнул кулаком по столу и сказал: «Нечем срать». Там его как-то успокоили, но дела его не изменились. И тут он подумал, вот рисуют художники Сталина и живут, дай и я попробую. А тогда не всем разрешали рисовать вождя народов. Шурпин придумал: я нарисую его как бы неофициально, символически — Сталин и земля, и утро, и солнце… И нарисовал «Утро нашей Родины». Но что с картиной делать? И Шурпин пошел в райком: «Я художник, у вас на партучете, хочу оформить партконференцию». Те обрадовались  — пожалуйста! Он повесил сзади президиума свою картину, осветил, задрапировал… Получилось по-новому, современно, необычно, но с идеологией. На эту конференцию приехал Попов из горкома и обратил внимание на оригинальное оформление  — надоел, знаете, стандарт. Пригласили Шурпина оформить городскую конференцию. Он опять повесил картину, подсветил, задрапировал… И пошло. Потом премия Сталинская, репродукции. И однажды он окликнул Плучека на улице Горького, в зеленой «Волге», в бобровой шубе… А все началось с «Нечем срать!».

К пятидесяти годам я понял, кто я такой, — и прекратил работу над собой. Какой есть — такой есть. Переделываться поздно.

Названия пьес:

       «ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ».

       «ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ».

Вчера хоронили Славу Харечко[15]. Под конец поминок развеселились. Стали петь КВНовские песни. Хохмить. Смеяться. Один гость был недоволен. Миша Жванецкий: «Не будем стесняться того, что нам стало менее тяжело, что настроение у нас изменилось».

«Ты живешь благодаря моему имени».

 

8.IX.82.

Я тебя кормлю, и сиди!