3 января, четверг. Не знаю, как потом все соединю: пишу Дневник на двух компьютерах. На большом — дома; на большом же компе заканчиваю последний очерк о Зайцеве. На маленьком пишу только фрагменты Дневника на пляже. Как все сомкнется и получится, не знаю. Зайцев идет трудно — материал уже исчерпан, выдавливаю из себя и скорее о себе, выдавая за зайцевское. На пляже много впечатлений. Во-первых, много соотечественников. Здесь невероятно развит новый вид спорта. Это катание по волнам, как в Египте, на доске, но только уже управляя не прозрачным парусом на перекидной мачте, а ловя ветер при помощи огромного воздушного змея, управляя этим воздушным крылом системой строп. Невероятно красивый и мощный спорт. Вот тебе и радость от новой жизни. Вот тебе и несправедливая политика. Люди-то наши, русские! Я понимаю, что здесь финансисты, менеджеры, средние предприниматели, дети крупных чиновников, а не ребята из Отрадного и Бескудниково. Но ведь и родились мы все с разными возможностями. Я все ровняю по культуре и духовной жизни. С одной стороны, не все на ней помешаны, как я; с другой — и культура стала другая. Не достаточно ли знать на память двадцать музыкальных групп и по именам три дюжины актеров кино, а не изображение на щите Ахилла? И все же, и все же, такие разговоры ведутся на пляже, где с такими ленточками, чуть прикрывающими задний проход и немножко «передницу», красуются молодые дамы, что невольно по-старчески и ханжески думаешь, а где у них стыд, где сокровенное желание тайны. Впрочем, что-то почти на эту тему я вчера прочел у Трумена Капоте...
Труман Капоте
Сегодня опять на пляже начал и практически перечел те же самые рассказы Трумена Капоте, которые читал дома. Опять невероятное впечатление. В моем новом «семейном» романе надо быть смелее и бесстрашнее. Литературу полумерами не сделаешь.
Вечером после ужина — опять креветки, суп с морепродуктами и блинчики с патокой — прочел большую повесть Капоте, начатую еще днем на пляже. Это опять история убийства и беспомощность закона и обстоятельств перед этой тайной. Очень правильно, что автор не приписал этой истории литературный конец, т. е. опять, как мы все, не пошел по литературным ходам.
4 января, пятница. Пожалуй, уже выработался стереотип: встаю около семи, кипячу воду, пью крепкий чай, принимаю сначала энап, потом симбикорт, иду занимать место на пляже, ангажирую два лежака под соломенным зонтиком. Тут же светится, ждет чаевых, но не нагло, как в Египте или Таиланде, а по-вьетнамски, опустив долу глаза, пожилой вьетнамец, который выдает полотенца. Возвращаюсь в наш «чайный домик», быстро переодеваюсь — жизнь здесь из сплошных раздеваний и одеваний — и иду в бассейн. Бассейн небольшой, проплывал его два раза туда и обратно. Когда возвращаюсь обратно, навстречу персонал — это уборщицы, садовники, горничные. Как я заметил, их привозят около семи. В три часа, когда иду обедать, на служебном автобусе все уезжают. Отдельно о завтраке и нашем «чайном домике».
Дня через три или четыре меню традиционного «шведского стола» мне надоедает. Привык я и к прекрасной местной еде. Я пропускаю все мясо — ветчину, ростбифы и прочее, пахнущее прозекторской: пропускаю все жаренное и вареное мясо с рисом, овощами, рисовой лапшой, а начинаю с большой тарелки ломтей арбуза, папайи, ананасов и неведомых мне по названию тропических фруктов. Потом обязательно идет тарелка корнфлекса с молоком, затем тарелка жареных с рисом овощей, мелкие заедки, вроде кусочка кекса и кофе. После этого я чувствую себя щенком, который пищит, потому что переел, брюхо у него раздулось и ему больно лежать на боку. У меня такой щеночек был, когда я работал лесником в Лапландии.
В нашем прелестном «чайном домике», я достаточно подробно не смог бы описать просто огромную, открытую с трех сторон террасу, стоящую почти на земле. Крышу с одного бока поддерживают четыре деревянные колонны, с другой опирается на стену дома. Здесь по одну сторону от двери два летних кресла, по другую — два шезлонга. Но стена и дверь, выходящая на террасу, сплошь из огромных стеклянных листов. Природа вползает своим зленым нутром в комнату.
На пляже принялся слушать давно записанную у меня на USB-проигрывателе, аудиокнигу Петра Подгородецкого. Это один из участников лучших времен группы «Машина времени». Свое сочинение прежний клавишник ансамбля назвал «Машина с евреями». В книге есть пассаж автора, где он хотел бы, чтобы участники группы назвали девичьи фамилии своих матерей. Это, конечно, текст человека, в известной мере обделенного, в отличие от Макаревича, и славой, и деньгами. Правда, сам автор это отрицает. В частности, Подгородецкий утверждает, что все 150 песен, которые Макаревич зарегистрировал в РАО, — это плод коллективного творчества прежнего состава «Машины». Есть и другие факты, о которых рассказывает соратник Макаревича, и факты эти вряд ли можно назвать положительными. Образ жизни, который в 1970-е вели музыканты, не вызывает одобрения, довольно гадка, оказывается, наша богема. А как растут быстро люди! Сегодня руководитель «Машины времени» уже пишет открытые письма президенту!
Пётр Подгородецкий
5 января, суббота. Встали так рано, что смог увидеть, как уборщики, поливальщики приступают к своей работе. Это уже с половины шестого. Когда господа просыпаются, все уже дышит свежестью, газоны и клумбы с цветами политы. А океан, который здесь называется Восточным морем, а на географических картах обозначен как Восточно-Китайское море, шумит и не умолкает. Как обычно, я приноровился занимать места в автобусе во втором ряду. Отсюда все хорошо видно, и, как обычно, я мучаю себя разного рода, но, как правило, политическими рефлексиями по поводу увиденного. Так все-таки за что столько вьетнамцев погибли в партизанской борьбе с тем, что называется зарубежными захватчиками? Может быть, и сейчас захватчик не дремлет? Сколько зарубежных фирм и банков высеяли здесь свои семена. Бескровный захват? И все же, и все же. Это совсем другая «нищета», нежели та, которую я наблюдал 45 лет назад. Все другое. Но, может быть, это просто широкий захват исторического прогресса и нечего привлекать сюда политическую подкладку? Тогда, в недалеких от Ханоя поездках на джипе, я видел зеленые поля и все того же уставшего от позирования буйвола. Буйвол тянет деревянную соху, есть еще велосипедисты на дороге. Но как же все поменялось! Как бесконечно все осовременилось. И опять прежняя мысль: а страна все же сохранила свою историческую идентификацию, привычную еду, обычаи, национальную одежду. Наверное, «и в беде, и в бою» они без этого бы и не выдержали.
Густой поток, с каждым часом становящийся все круче, не торопясь катится по шоссе. Разрешенная скорость здесь — шестьдесят. Какое счастье, что здесь нет никого из наших умельцев, так любящих показывать на дорогах класс. Все, не торопясь, уступая друг другу, ползут.
Продолжение следует...
