6 декабря 1981 года — 22 марта 1982 года

6.XII.81

В Дубултах неделя была длинная — после понедельника был вторник, потом среда, четверг и так далее. Приехал в Москву, а здесь понедельник — и сразу понедельник следующей недели.

В Риге говорили об этом с Арбузовым. Он сказал: «В Москве можно закрыться в квартире, отключить телефон, но все равно вокруг все ДРЕБЕЗЖИТ. Я утром надеваю носок и понимаю, что мне его сейчас же снимать».

Приезжает Земек. Я Нине:

«Надо придумать для него продовольственную программу».

«Большая продовольственная программа в двух отделениях».

Выступал в Бахрушинском музее[1]. Первым читал лекцию о современной драматургии Слава Иванов[2]. Я опоздал, и он уже ввел в свою лекцию слова «клевота» и «чернуха» и пользовался ими как научными понятиями: «амбивалентность клонилась к чернухе».

Он говорил об «усыхании масштаба притязаний» у современных героев и писателей. Вспомнил слова о Евтушенко: «Этот человек может возглавить временное правительство». Я развил эту тему — «спокойствие по поводу поражения».

В Риге видел спектакль Шапиро «Пер Гюнт»[3] в двух частях — утром и вечером. Очень хороший спектакль! В начале (из 5-го акта в собрании сочинений): «У повара в семье, так просто голод…» Наивный Ибсен!..

Аркан подсел к нам в ЦДЛ. Он очень горд, в хорошем настроении. Закончил повесть. Она удалась. «Теперь я не боюсь умереть. Вообще, смерти человек не должен бояться. Мы ежедневно репетируем свое отсутствие в этой жизни. Что такое сон? Это репетиция смерти. Я отключаюсь, что-то происходит без меня».

Нина (мне): Ну, теперь ты не боишься умереть?

Я: Не знаю…

Нина: Ну, тогда пойдем репетировать! (Ну, пойдем порепетируем!)

Аркан (уже у себя дома, куда мы пошли пить чай) рассказывал о своем Васе. Как он вырос. Как ему с ним интересно. «Тут в восемь утра дзынь!!! Я вскакиваю: «Папа, “Солидарность” за нас или против?»

— Ты что так рано меня будишь?

— Меня сегодня в комсомол принимают. Так «Солидарность» за нас или против?

Аркан: «Скажи, что “против”, а я тебе потом все объясню». Фраза на конец 1-го акта. Стали импровизировать продолжение. Прошло двадцать лет. Отец приходит в кабинет сына, а он уже секретарь райкома. Отец: «Помнишь, я тебе двадцать лет тому назад хотел рассказать…» — «Папа, мне некогда, идите папа…»

Вдруг позвонил Марик. У него закрывают «Кафку», и он вспомнил, что я ему в Дубултах читал цитату из статьи Д. Затонского[4] в «Литературке» — «Кто боится Франца Кафку». Цитата кончалась: «Нет, мы не боимся Франца Кафку. У нас для этого просто нет никаких оснований». Я возопил: «А как же они закрывают!» Марик: «Все правильно — мы Кафку не боимся, мы даже запретить его можем».

 

8.XII.81

Земка: «Лишь несметные богатства России позволяют влачить ей жалкое существование».

— На что она может рассчитывать?

— Как минимум — на всё.

 

13.XII.81

Сегодня Толя Митников, завлит Моссовета, сказал мне, что, по его мнению, пьеса «Плохая квартира» устарела.

Раньше мне говорили, что время моих пьес не пришло, сейчас говорят, что время прошло… Когда же оно было, это время?..

 

31.XII.81

«Театр массовых зрелищ для ограниченного круга зрителей».

Боря Егиазаров: «Слушай, я не завидую тем, кто пишет. Нет, в жизни надо заниматься чем-нибудь простым, примитивным  — ядерной физикой, например».

«Этот анекдот уже можно рассказывать — его реабилитировали».

 

2.I.82

«В доме помешанного не говорят о коктейлях».

Ося Эппель: «Я желаю тебе больше заниматься литературой, а то ты иногда превращаешься в обслуживателя своей конструкции».

Про Марика: «У меня впечатление, что в последнее время он так много говорит со всякими людьми о своих злоключениях, что у него появился (выработался) какой-то образ, новый стилек, и он забыл свои собственные интонации. Ему надо вернуться к себе».

 

4.I.82

Вчера на своем пятидесятилетии Алла Гербер произнесла прекрасный монолог: «Я хочу сказать об этих людях, потому что может быть у меня не будет больше повода сказать это. Вот там, на стене, вы можете увидеть фотографию моего папы, читающего в лагере «Стихи о советском паспорте». Он сидел семь лет в лагере в Тайшете, работал на лесоповале и при этом занимался лагерной самодеятельностью. Когда он вернулся, в нем было 49 килограмм при его метре девяносто. Я должна сегодня об этом сказать, потому что может быть у меня не будет больше такой возможности сказать об этом. Он сидел семь лет, но каждый год в начале мая он ухитрялся прислать подарок маме к дню рождения. Из лагеря! Как он это делал, я не понимаю, но каждый раз 8 мая мама получала или пустую коробку из-под конфет, или из-под печенья… И я помню, как мы шли встречать его после лагеря. Поезд опоздал. И мы с мамой были рады, потому мы боялись его увидеть. И папа был тоже рад — он боялся, что мы его не узнаем. Но он вышел в костюме, галстуке и шляпе. Да, да, да! Я хочу об этом сказать. На нем был костюм, галстук и шляпа. Это был сшитый кем-то там, в лагере, почти сатиновый костюм. Но это был выглаженный костюм. На нем был огромный, выкроенный их куска какой-то случайной материи галстук. И что самое невероятное  — на голове была надета настоящая шляпа. Он сделал все, чтобы достойно появиться перед женой и дочерью. Он сошел с поезда и сказал: «Здрасьте».

Второго января я закончил «Жако» и заплакал. Почему я заплакал? Может быть, эта пьеса, окончание ее, кроме меня, никому больше радости не принесет (никто не разделит моего восторга). Я поцеловал слово «Занавес». Пусть хоть мне…

P.S (1983) Так и случилось!!

«Пьяные гости сморкались в уши спаниеля»

 

16.I.82

В последнее время я наблюдаю разрушение лиц своих знакомых. Процесс старения  — это отслаивание отдельных частей лица. Раньше всё было вместе, а теперь я вижу отдельно подбородок, отдельно мешки под глазами, щеки… А раньше лицо имело одну общую идею, и она была сильнее его отдельных частей.

Название пьесы: «КОНЦЕРТ ОКОНЧЕН».

 

24.I.82

На встрече московских драматургов с «Советской культурой». Сергей Михалков рассказал интересную историю: «Написал я политический памфлет, антирейгановский, отнес в журнал “Театр” — взяли. Думаю, в какой театр отнести. Выбрал один, понес. Через некоторое время главный режиссер говорит, не хотят наши молодые режиссеры ставить. Не хотят! А я знаю, в чем дело. Хотят за границу ездить. В капиталистические страны. А если поставят антиимпериалистический спектакль, могут не пригласить. И что же? Кто взял эту пьесу? Спесивцев! Дети будут играть антирейгановский памфлет! Дети! Кстати, театру Спесивцева скоро исполнится 10 лет. Надо подумать, как отметить юбилей».

«Мы появились в 30-е годы, в разгаре мировой и российской несвободы. Мы должны были стать образцовыми рабами, но результат оказался противоположным, и мы вошли в литературу в начале 60-х годов или в конце 50-х годов уже с каким-то смутным ощущением, смутной жаждой свободы. В конце концов именно сама по себе тотальная несвобода виновата в том, что мы пришли к ее полнейшему отрицанию. Может быть, мы очень долгое время шли на компромисс[5] и достигали какого-то компромисса. В конце концов развитие шло так, что мы натренировали свою руку и сделали ее оружием литературной и не только литературной борьбы. Борьба шла с самого начала, в принципе. И мы все время себя ощущали какими-то борцами, понимаете ли… Я задал себе вопрос, да и раньше, по сути дела, я задавал себе этот вопрос, является ли полное отрицание несвободы полной свободой. Не уподобились ли мы в своей постоянной и утомительной борьбе бедняге Маяковскому, одураченному интеллектуалами-коммунистами 20-х годов. Помните, он писал “теперь для меня не важная честь, что чудные рифмы рожу я… (как-то там) мне важно сейчас побольнее уесть, уесть покрупнее буржуя”. Такие были стихи: “Рожу я — буржуя” — это очень замечательно, по-моему звучит. Но тем не менее, он тут же подставил свою шею под это антибуржуазное ярмо.

Когда я писал “Ожог”[6], я часто разговаривал со своей рукой, наподобие старика из романа Хемингуэя “Старик и море”. Я говорил все время своей руке: “Ты, рука, принадлежишь свободному человеку, ты, рука, не должна останавливаться там, где тебе приказывают остановиться советские табу. Ты, рука, должна доказать им…” И вот тут я себя хватал за руку. “Остановись, — говорил я себе, — ты ничего не должен доказывать этой швали”. Противоборствуя в условиях несвободы, писатель часто развивается в романтического такого борца. Он постоянно старается доказать что-то им. В конце концов, он бросает “им” вызов. Однако, превращаясь в романтического борца, он рискует стать занудой, он рискует потерять свою партитуру, свой квадрат для импровизации. И он может потерять свою чудную рифму и магию прозы и задвинуться на желании “уссать” вместо “буржуя” какого-нибудь партхолуя. Говоря это, я никого не отговариваю от борьбы. Напротив, уверен в ее неизбежности и даже необходимости. Подчеркиваю лишь только опасности, подстерегающие писателя. Одна из этих опасностей сродни звуковому барьеру при реактивном полете. Оглушительная тишина, возникающая после эмиграции. Сциллы и Харибды остались за кормой, борьба как бы окончена. Вы вдруг ощущаете нечто вроде своей неполной нужности или полной ненужности. Вполне можно растеряться, перо может затупиться мгновенно, вы можете его бросить. Из затравленного медведя вы превращаетесь в президента штата Калифорния или республики Франция. Но можно, однако, немножко напрягшись, осознать, что вот эта неполная нужность  — это нечто новое, западное состояние. Западное состояние литератора, западное состояние писателя. И можно представить себе, что это новое отношение к литературе, может, является именно другой свободой, не той полной свободой, которую мы в конце концов выработали у себя на родине, но другой ненасильственной свободой. Она, эта свобода, является совсем другой, чем ваша дерзкая и задавленная, но сопротивляющаеся, вот именно как медведь, свобода. Так или иначе, перед вами появляется соблазн того, что всегда не хватало русской литературе, отсутствие чего делало ее тем, что мы называем «звериной серьезностью”. И перед вами появляется соблазн и мираж неангажированности впервые в нашей жизни. Может быть, попробуем эту новую краску, если, конечно, еще осталось немного холста…

Возникают некоторые странные новые возможности, но самое главное это то, что осталось за спиной. Юрий Трифонов сказал однажды… Я не знаю, напечатал он это или нет, в письме ко мне он однажды написал: “Старые раны  — вот наши тайные драгоценности. Этот клад нельзя отобрать у писателя, даже если его забросить на Луну”.

Что с нами происходит здесь? Свобода для нас не новость, мы добились ее уже на родине. Она была нашим достоянием и нашим, в общем-то, оружием. Мы не были рабами и на родине. Теперь мы встретились с новой свободой. Естественно, и в палитре нашей произошли некоторые изменения. Выбирать нам не приходится, у нас такая судьба… Смешно притворяться снова молодыми, я не хочу новой литературной жизни, но я надеюсь, что моя старая литературная жизнь, оставаясь по-прежнему в библиотеке России, вольется и в культуру этой новой и все еще щедрой и гостеприимной страны. В принципе, современная русская культурная эмиграция может дать совершенно неожиданный эффект, разрушить изоляцию русской культуры.

Мы помним, тогда нам пели “осанну” и как кричали, что мы будущее этой страны и все-таки, несмотря на учиненное над нами насилие и на горечь изгнания, я благодарен судьбе за этот поворот. И не только потому, что он помог русской литературе лучше познать себя, но и потому, что он осветил оставшуюся часть горизонта каким-то новым светом.

…отношения с правительством  — далеко не самое важное для писателя. Я сказал, что писатель в течение всей своей жизни должен выяснить, вернее, попытаться выяснить, очень много разных соотношений, делать очень много разных попыток в этом направлении. Каких соотношений? Каких попыток: Соотношений, ну, скажем, с деревьями, предположим, с животными, с ландшафтом, свое расположение в человеческой среде, в толпе и в одиночестве, там… Соотношение с женщинами, с друзьями, с Богом… Различные философские, эстетические, религиозные системы, техники, спорт, автомобили, т. е. масса всего, и в этом только числе, в ряду других соотношений, соотношение с правительством в том смысле, что — Господи, еще и правительство!... Он мне тогда закричал, этот парень: “Я вижу, что вы потенциальный диссидент!” И прямо палец так направил. Я сказал: “Надеюсь. Надеюсь, что я потенциальный диссидент”»[7].

Василий Аксенов

Стоял около института Склифосовского, ждал троллейбуса, по переходу шел полный господин с авоськой, в которую были загружены бутылка «Сибирской» и две бутылки минеральной. Мишарин[8]. «Как дела?» — спросил он меня. «Написал новую пьесу, но у меня впечатление, что я никому не нужен». — «Вижу, что ты помудрел. Но знаешь, когда наступит полная мудрость — когда ты поймешь, что и они тебе не нужны». И зашагал со своей авосечкой.

Вампилов: «Я уже за чувствами не пойду».

 

14.II.82

Галя Соколова прочитала «Жако». Говорила очень интересно и колоритно. «Мы тянемся только к прошлому. Чего я хочу? Или старого «Современника», или новой роли  — настоящее меня не устраивает!» «Человек сейчас мечтает только о прошлом или о будущем. Трагедия жен в том, что они попадают в эту вилку — в настоящее». Про чувство, которое должен вызывать герой: «Во всем не прав, а все равно жалко».

Про Гельмана: «Тихий, застенчивый, левый. Не люблю застенчивых людей».

Про себя: «Я никогда не могла есть котлету и гарнир одновременно. Я съедала сначала котлету, а потом гарнир. Или наоборот. Но вместе, одновременно, есть не могла».

Про одну свою знакомую, которая рассказала, почему развелась с мужем: «Он однажды спал, а я стояла над ним с утюгом. И поняла, что могу убить. Целую ночь простояла над ним с утюгом. А утром подала на развод».

Про своего преподавателя в театральном училище: «Он однажды бросил палкой в студента за то, что тот на экзамене шепнул своей соседке: “Расскажи мне кратко содержание «Илиады»”».

 

Название пьесы:

«КИНОТЕАТР ПОВТОРНОГО ФИЛЬМА»

Галя Соколова про знаменитого актера: «Звездила». Это может быть и глаголом женского рода, прошедшего времени. «Она так звездила в нашем театре!..»

Стихи графомана, присланные в «Юность», про джаз:

«И гриву волос распустив напоказ

Заломив тунеядные руки,

Кретин, завывая, входит в раж

Под лаю подобные звуки».

«Мое дело жить, как я считаю нужным, а ваше дело оценивать мою жизнь, разрешать или не разрешать».

Папа над дочкой слегка подшутил,

Бритву в губную гармошку вложил,

Дочка играла, бродя по квартире,

И улыбалась все шире и шире.

Эту частушку продиктовала мне внучка Щорса. Она знает много таких и матерных. Большая любительница чернухи и непристойностей.

Название пьесы:

«ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК».

 

28.II.82

«Наконец я знаю, как жить дальше. То есть я знаю свои желания — как хотелось бы жить».

«Мы не дадим вам оскорблять вашу юность! Мы не дадим вам в обиду вашу юность! Мы будем бороться за ваше прошлое!»

Гриша рассказывал про прием Театра сатиры Кунаевым[9]. Тот подошел к Миронову и спросил: «Есть какие-нибудь просьбы?» Тут же из-за спины вынырнул администратор и попросил о машинах. «Позвоните завтра моему помощнику». Дали три машины  — Миронов, Ширвиндт, администратор. Одолжили денег. Обеспечили отправку на военном самолете. Вместе с танками. Шура в последний момент сообразил — зачем же отправлять машины пустыми  — загрузить дынями! И вот поехали на базар, загрузили дыни в салоны — и на военный аэродром. Там уже офицеры волнуются. Миронову время от времени старшины докладывали: «Товарищ Миронов, самолет пролетает над Череповцом».

Гриша же про тбилисскую шашлычную, где один столик огорожен красным шнуром — там в 20-е годы сидел Калинин. «За этот столик мы никого не пускаем». — «А почему же там сейчас сидит этот толстяк и ест хинкали?» — «А, этот? Он очень попросил».

Выступали в колхозе. Председатель хотел расшевелить: «Ну, спрашивайте драматургов о кино, о театре… Ну, что вы бы хотели видеть в своем клубе?» Голос из последнего ряда: «Горячие батареи».

На Горьковском автозаводе инженер: «На конвейере, где производятся “Волги”, работают в основном женщины от 16 до 45 лет, потому что там операции надо производить в разных положениях, а некоторые из них — на спине».

Говорили с Гориным, что и как писать. Горин: «Исповедальная литература уже не интересна. Сейчас надо писать о других, не о себе». Я: «Вот бы написать пьесу не о себе!» Следующую пьесу я буду писать НЕ О СЕБЕ.

 

6.III.82

«Самое недостоверное  — исповедь человека. Достоверно только «непрямое» высказывание, где не может быть ни умолчаний по стыдливости, ни рисовки «подымай выше». И самое достоверное в таком высказывании то, что неосознанно, что напархивает из ничего, без основания и беспричинно, а это — то самое, что определяется словом “сочиняет”»

Алексей Ремизов. «Огонь вещей»[10].

Хорошая метафора Исая Кузнецова: «Наш театр похож на сердце, изображаемое на наглядных пособиях, — красочный орган, к нему ведут разноцветные сосуды и артерии и сразу по выходе из сердца обрываются, и мы даже видим сечения пустых труб».

 

13.III.82

Шатров: «Надо всех знать, надо, чтобы тебя все знали, со всеми быть в контакте. Потому что закон законом, а в конечном счете дело решает ЭТО».

 

22.III.82

«Рядом с “сибирским романом” юродивые жонглирования “марокканскими апельсинами” оказались детской игрой великовозрастных юнцов, оторвавшихся от жизни».

Александр Байгушев[11].

«Критические дефициты».

«Молодая гвардия». № 2. 1982 г.