8 августа, четверг. Вечером позвонил Олег Павлов, у него поправка в мой «Дневник» — какой уж это год, я не помню: за премию Солженицына — я предполагал, что он ее получил с подачи своего однокурсника, напротив, — голосовали Н. Солженицына и Л. Сараскина. Потом разговорились, и, боюсь, этот разговор сильно меня перевернул. Началось все с поездки Олега по Германии в большой компании, в частности, был, кажется, Дмитриев и наверняка Майя Кучерская, роман которой я только что прочел и, кажется, уже забыл. Здесь были свои, знакомые и мне сложности с общением, но все разошлось, когда — по словам Олега — он начал высказываться напрямую. Мне пригодится эта формулировка, я всегда ее чувствовал, вернее, не формулировав, действовал, но, правда, был обходителен… Напрасно. Поразило высказывание Олега о Хрущеве — после его выступлений на съезде в России «русский проект закончился». Не развиваю, но ведь после всего, тогда произошедшего, русские меньше стали «плодиться».
Очень запали мне в память и рассуждения Олега о русской литературе, чем она отличается от любой другой. Все чрезвычайно просто — созданием нового характера, не маски, а характера.
Утром: все в тему. Около двенадцати Майя Пешкова брала интервью у веселого и всегда бодрого Ясина. Я подумал, смогла бы когда-нибудь и было ли когда-нибудь подобное, чтобы Майя взяла интервью, скажем, у Распутина, Белова или Ф. Абрамова. Да и с Астафьевым вряд ли ей было бы интересно — не та литература. Ну да ладно, хватит наслаждаться жизнью — пора браться за работу.
Открыл, еще было довольно рано, очередной женский роман — роман Светланы Рагриной «Зеркальный Талион». Пожалуй, из всего, мною прочитанного, где авторы дамы, этот наиболее плотный по письму, с хорошими заездами в политику, роман издан в Таллине, и, видимо, автор хорошо и серьезно знает местные дела. Но действие романа в основном происходит в Москве, хотя и Венеция автору не чужда. Но это, так сказать, счастливый прием сегодняшних авторов, поверхностные впечатления от заграницы, а часто и от кино. Легкая, хотя порой и увлекательная для читателя добыча. В общем, московские интриги и, как обычно, интриги не бедных, как найти на хлеб, а скорее, как найти на Арабские Эмираты. Они тоже есть в романе, как и московская профессура, московские депутаты, писатели, артисты, артистки и даже Литинститут. Почти уверен, что автор у нас в Литературном побывала.
Все утро, потом день и до вечера читал, не без удовольствия замечая, как все это перерастает в пересказ, а пересказ — в журналистику, в добротную наблюдательность. Постепенно и все это, и хитроумная интрига начинали надоедать. Для меня роман заканчивается — собственный ли, когда я пишу, чужой ли, когда читаю, — в тот момент, когда становится скучно.
Весь день чувствую себя плохо, в глаз что-то закапываю, но левый глаз болит. В Москве жара, до 27 — может быть, это? Вот завтра поеду на дачу и все пройдет?
9 августа, пятница. Значит так, женщины пишут про любовь, мужчины — исключительно про музеи. Прочел еще одну повесть на конкурс — это Василий Дворцов «Везде царила жизнь и радость». Опубликовано в журнале «Москва», где, оказалось, теперь заместителем главного редактора стал наш молчаливый и таинственный Саша Сегень. Как и у Архангельского, основное действие происходит в музее, в большой подмосковной усадьбе, принадлежавшей некому Поэту. Здесь менее глобально, много разговоров в духе журнала «Москва», то есть связанных с религией и историей. Меньше сюжетной остроты, мне многое здесь ближе, и Дворцов знает тоскливое подмосковное окружение: запойных, одиноких матерей, рэкетиров. Основные герои не очень естественны, много идеализации в духе житийной литературы. Не всегда определен язык, хотя он достаточно просторен, скучновато, хотя, наверное, духоподъемно. Кое от чего в языке — не часто! — меня мутит. Это, наверное, называется русским стилем.
«Темный фиолет вытянутого овалом пруда от бледной голубизны неба отделялся рамой изумрудной осоки. Загустевшую водную сонливость то и дело протяжно просекали вихрящиеся ветерки, но наскоро осеребрявшие поверхность полоски ряби тут же бесследно растворялись, не нарушая глубинного покоя».
Или:
«Из багажника пропыленного тойотовского паркетника на крыльцо выгружали пачки плоских тонких книжек, скорее всего, альбомов или календарей. Правильно сказать, когда мы подошли, все уже выгрузили, и Микуле досталось лишь извинительно прихлопнуть дверку».
10 августа, суббота. Утром, хотя нужно было браться за обязательное чтение, все же не утерпел, прочел статью Максима Кантора «Клопы», которым открывается журнал. Я никогда и ничего, написанное Кантором, не пропускаю. Здесь опять взгляды на жизнь и сегодняшнюю элиту, очень близкие к моим собственным, но кое-
что Максим Кантор сформулировал отчетливее и бесстрашнее.
Вокруг жара, температура до 29, я с трудом представляю, как это можно пережить в Москве, но ведь переживал и, если потребуется, снова переживу, как переживаю это бесконечное чтение, почти не доставляющее удовольствия. Одна из особенностей сегодняшнего литературного процесса — это все, что тот или иной автор пишет, постараться назвать романом. Классическое литературоведение стонет, в этом случае подразумевается широкий охват, несколько сюжетных линий с переплетающимися смыслами, взгляд изнутри, психология и взгляд сверху, с голубиного полета. Вот из только что прочитанного: «Квадратная пустота» Алексея Яшина — «роман-новеллино» и «Жасминовый дым» многолетнего сотрудника «Литературки» Игоря Гамаюнова — «роман в рассказах о превращениях любви». Я всегда знал, что среди всех сплетений авторской фантазии есть документальная, часто глубоко личная основа, но она всегда таится под грудой прелестного вымысла и неповторимого стиля. А когда нехитрая документалистика выпирает из-под стыдливо накинутого плаща беллетристики, тут не знаешь, чему верить. Упиться ли вымыслом и облиться слезами или заклокотать гневом от несовершенства жизни. Гамаюнов — это милые, накопившиеся за жизнь истории, написанные, скорее, ловко и уверенно, а вот Алексей Яшин повеселее — здесь есть стилистическая цельность, замешанная на социальном протесте, и главное, много юмора. Что-то слегка по подходу напоминает Зощенко, ну, может быть, чуть мягче, с пониманием неизбежного. В «романе-новеллино» Алексея Яшина есть замечательный первый кусок — рассказ о детстве в Заполярье, на базе подводного флота.
Гроза, август 2013
Прочел еще — выборочно, и пусть меня все простят — «Пути-дороги жизни быстротечной» Анатолия Жукова — это все традиционная журналистика, чуток разбавленная нормальным словом. Написано не без замысла и не без пользы — жизнь провинции, милых мне мест, в данном случае Городца. Посмотрел не без интереса, но все это не наш премиальный профиль.
11 августа, воскресенье. На даче я еще спал, пришел Ваня Фомин и начал что-то прилаживать к окну. Все тоже спали. Потом завтракали, я немножко повозился в саду и сел читать высокую — с иронией — литературу. В перерывах жадно смотрел спортивный канал — в Москве проходит мировое первенство по легкой атлетике. Крупно показывают стадион в Лужниках, я там после реконструкции не был — прекрасно. Мне интересно, столько же медалей мы получим, как на казанской Универсиаде? В связи с тем что машину вел Володя, совершенно не в курсе того, что происходит в мире. Володя смотрит по телевизору зарубежные картины и сериалы, в машине или, если собираемся во дворе, слушает «Милицейскую волну». Мой ход к радио «Эхо Москвы» перекрыт.
На душе стало немного поспокойнее, — наконец-то что-то стало появляться, если не в литературном смысле по-настоящему стоящее, то мне интересное. Взял большую книгу — здесь повести и рассказы Максима Осипова — «Человек эпохи Возрождения» — и прочел, даже с некоторым воодушевлением. Молодой бизнесмен, почти олигарх, хочет развиваться, приобщаться к жизни и культуре. Молодой олигарх все время хочет делать добро. А не усыновить ли одиннадцатилетнего мальчика? Между делом, как и Николай II, «человек эпохи Возрождения» стреляет и рассматривает жизнь через оптический прицел боевой винтовки. Курок он спускает совершенно случайно.
12 августа, понедельник. Что-то около семи часов вечера началась гроза. Она копилась с обеда, потом разошлась ливнем, молнией и громом. Первый порыв ветра сорвал порцию незрелых яблок. Я уже отнес в компостную яму две детские ванночки пожухших яблок — сохранилась с начала стройки, когда лет тридцать назад в ней месили цемент. Завтра придется собирать и собирать еще. Большой урожай яблок всегда тревожит, перед войной яблоки также немерено падали на землю.
Весь день по спортивному каналу показывали первенство мира, иногда я смотрел, Володю и Гафурбека от телевизора было не оторвать. В семь пошла информационная программа по НТВ, объявили, что наши спортсмены наконец-то завоевали золото, как вдруг выключили свет.
Свет не включили ни вечером, ни ночью. Проснулся рано и принялся читать большую книгу Виктора Гусева-Рощинца «Шпион неизвестной родины». За утро прочел первую главу «Музыка». Судя по тексту, мы с автором одного возраста. Одни и те же реалии, книги, которые были в обороте, трофейные фильмы. Это прелестные романтические воспоминания, написанные со столь любимыми мною повторами и возвращениями, как у Пруста. Упоминания Пруста и Джойса появятся и в тексте — я не ошибся.
Не могу не вставить цитаты. Господи, столько времени прошло, а я до их пор помню этот фильм! И последние его сцены: убитый влет герой по легкому снежку скатывается по ступенькам. Вот что Гусев пишет: «Свечегас еще оставался простым киномехаником, и вот мы попросили его достать эту ленту. В СССР ее крутили под названием «Судьба солдата в Америке». Мы не знали, что, заглядывая в американские двадцатые, прикасаемся к собственному концу века: гангстеры, стрельба на улицах…»
Еще одна цитата. Это уже о психологии творчества, об этом я обязательно расскажу своим ребятам. «Мы должны двигаться, чтобы увидеть, понять что-то. Понять можно только то, что облечено в форму. Мы не описываем то, что видим. Мы пишем — чтобы увидеть. (Это не я придумал). Мы рисуем — чтобы увидеть».
Уехал с дачи почти в пятнадцать, дорога почти свободная, ехали напрямую. За рулем Володя, мне на дальнее расстояние уже не доверяют, не пускают за руль, езди, дескать, шеф, по Москве. По дороге заехали на рынок — здесь изобилие, никакой милиции, ходят веселые и вежливые таджики. Гафурбек сказал, что все, конечно, куплено и за все это видимое благополучие кому надо проплачено.
Дома сразу включил телевизор с первенством мира, убавил звук и взялся за роман Анатолия Рясова «Пустырь». Нашу литературу губит не столько обнаженная тенденция и социальная идея, а тенденция конъюнктурная, которую ждут от литературы издатели. Здесь еще действует советское низкое правило: все, что против власти, обязательно имеет успех у «просвещенной публики» и будет распродано. Писатели, кинематографисты прекрасно знают, что, например, без еврейской темы почти не может быть кино, без темы внутренней, безнадежной неустроенности России не существует романа.
Роман Рясова снабжен неплохим предисловием Михаила Богатова. Как и любое хорошее предисловие, оно для автора опасно. Я, правда, и сам отчетливо видел, что здесь и Булгаков, и Пруст, и Джойс, и все так удачно переведенные у нас модернисты. Очень точно разъяснил Богатов и невозможность в наши дни романа. Читая «Пустырь», я все время вспоминал своего ученика — теперь он уже почти классик — Сережу Самсонова, он точно так же хотел, чтобы его роман сразу же стал шедевром! Шедевры не конструируются, не планируются, они получаются. Рябов — это тоже из предисловия — лауреат «Дебюта», «крупная проза», а эта премия как родовое пятно.
Читал не без интереса, первая глава — один абзац, две страницы; вторая глава — один абзац, три с половиной страницы, дальше повеселее. Это сегодняшняя деревня, без малейшего намека на лучшую жизнь, поп, странник, кузнец, прачка. Откуда в деревне могла взяться прачка, я не знаю. Не мне, неудачнику в литературе, обо всем высоком судить. Человек — автор талантливый, но идет по пути легкому — знаю по себе, модернистскую прозу писать легче и приятнее. Она почти пишется сама, телевизор можно не выключать.
