Мне выпало родиться в начале 70-х, стало быть, на 90-е пришелся мой личный «Эйяфьядлайёкюдль» – «крах» СССР и прежней жизни. Растаяли, как мороженное на жаре, надежды на уготованное мне родителями профессиональное восхождение к профессорскому статусу. Благополучное преподавательство с лекциями и семинарами 3-4 раза в неделю, с двухмесячным отпуском и душевным спокойствием рассыпались в прах. Моё будущее было расписано мамой, когда я училась в пятом классе и занимала первые места на литературных олимпиадах, отличницей заканчивала шестой класс, посещала ЛИТО Ольги Бешенковской, Алексея Машевского, Вячеслава Лейкина. Побеждала в поэтических городских конкурсах и коллекционировала Дипломы и Похвальные грамоты. Впереди маячили золотая медаль и поступление в ЛГУ почти без экзаменов («уж сочинение ты точно сдашь на «отлично», - пребывала в уверенности мама). Но грянул 91-й, и началась в моей жизни череда демонических экспромтов.
Тем не менее, уже в 14 лет я ступила на путь журналистики. Иного варианта, как мне тогда казалось, не было. Филология меня не привлекла, поступать в Литературный институт я не поехала. Посему до 2003 года осваивала журналистику с прилежностью подмастерья алхимика. К этому моменту самой желанной для меня темой стало кино. Премьеры фильмов, встречи с режиссерами, актерами, сценаристами, поездки на промо-туры в Москву. К отечественному кинобомонду я довольно быстро охладела, уникальных сюжетов в этой среде не наблюдалось. Пост-травматичное кино «нулевых» в душе не отзывалось и на шедевры не тянуло.
А вот кинематограф Америки и Европы вдохновлял. Мне повезло войти в пул журналистов, с которыми сотрудничала одна из крупнейших американских кинокомпаний. И понеслось: интервью с западным киногуру, встречи с теми, кто еще вчера был лишь мечтой, а сегодня возникала возможность лично или дистанционно взаимодействовать с ними в формате интервью.
Аль Пачино – один из безусловных моих любимцев. Каждую его премьеру я отслеживала и смотрела неоднократно. В 2012 году он представил миру своих «Реальных парней». Про фильм, собравший уникальный артистический ансамбль, писали и говорили много. Мистер Пачино был доступен для интервью. И вот что меня тогда поразило: обычно в таких ситуациях артисты говорят исключительно о своем «продукте». Все разговоры касаются только самого фильма. Но с Пачино мне повезло. Он оказался в философском настроении, если так можно сказать, поэтому интервью получилось соответствующим.
«Можно ли сказать что-то новое, когда ты старик?», – говорит Пачино своим фирменно хриплым голосом, и смотрит на вас, как Господь с огромной рекламной растяжки на углу Пятой авеню и 50street, вопрошающий: «А ты зачем открыл глаза сегодня утром?».
Аль Пачино
– А вы зачем открыли глаза сегодня утром, господин Пачино?
– Чтобы встретиться с вами (небольшая пауза, за которой следует невообразимый смех, точнее хохот, грудной, сипловатый, искренний). Чтобы дойти до угла, где эта булочная, как ее название (мучительно пытается вспомнить)…. Знаете, я ловлю себя на мысли, что старая развалина – то есть я – начинает забывать имена, названия лейблов, цифры. У нас нынче модно всему давать странные названия, которые, по мнению некоторых людей, как-то характеризуют этот мир неживых вещей. Господи, какой бред. Я прихожу в магазин, а милые девочки тычут мне в лицо бирками, как будто пиджак будет на мне сидеть лучше, если на нем написано что-то крутое. Когда я думаю о том, что какая-то нашивка на одежде может увеличить ее стоимость в десятки или сотни раз, мне становится не по себе.
– Но ведь в мире кино тоже так: имена актеров и режиссеров – это своеобразный брэнд, под который дают деньги и собирают полные залы.
– Вы про продюсера забыли. Очень важно, что за парень впрягается во все это безумие, именуемое нынче кинематографом. Если хотите, я могу побрюзжать, сесть сейчас поудобнее и завести пластинку: «…Раньше кино было другим…». Но вот что я вам скажу: многие грешат этим, будто подобное словоблудие повысит их профессиональные ставки. На самом деле это все х***я, если ты так говоришь, значит, ты лузер, ты вне игры, если ты профи, для тебя в любом времени применение найдется.
– Не расстраивает ли вас тот факт, что для большинства людей, за исключением родственников и близких друзей, вы, прежде всего, собрание образов, экранных героев?
– Вы считаете это печальным? Может мне лечь и умереть из-за этого? Или напиться? Увольте, я так легко не сдаюсь. Зачем же я тогда бился о борта лодки всю эту гребанную жизнь? Лучше пусть люди подумают о том, какой адский труд у нас, мы ведь себя обжигаем, как горшки глиняные в печи, обрезаем и подгоняем под необходимую роль, вытягиваем, сплющиваем, отрезаем от себя по кусочку. От нашей плоти и души мало что остается к концу жизни, потому что мы все там, в этом мире, который принято называть иллюзией. И когда человек говорит: «О, это не Пачино, это Бенджамин Руджеро…», это же классно, потому значит, что ты попал в цель.
– Про таких, как вы, де Ниро, Кристофер Уокен сегодня говорят: «Таких больше не делают»…
– Это точно! Мы крутого замеса. Таких, как я, Бобби и Крис уже не делают. Да, вся наша старая гвардия, - засранцы мы были, конечно, - крепкие ребята (хохочет). Мы играли по-крупному, а нынешние, что именуют себя менеджерами, играют мелко, при этом, хотят вложить цент, а получить миллион долларов. Ничего не хотят отдавать, себя не хотят тратить, за чужой счет мечтают прокатиться. Неправильно это. В кино та же история, оторви от себя плоть свою, и кинь в котел, тогда варево будет вкусное. Посмотрите на средневековых живописцев, как они себя истязали ради самого верного штриха, последнее с себя снимали, чтобы холст и кисти купить. А нынешнее поколение хочет на перинах спать, ничего не делать и быть королями.
– Что вам дала ваша профессия и что отняла?
– Боже, что за вопрос, вы хотите, чтобы я умом тронулся? Такое ощущение, будто я на кушетке у психоаналитика. Все, чем я занимался последние полвека, кому-то покажется делом плевым: подумаешь, текст выучил, встал к камере, прокричал в нее что-то, сделал кульбит и поехал обратно к себе в Беверли Хиллз. Но так могут говорить те, кто идут мимо. Я не могу ответить на ваш вопрос.
– Совсем?
– Если вы профессионал в каком-то деле, то попробуйте себе задать такой вопрос. А когда ответите, задавайте его другим. Все просто, измывайтесь сначала над собой, так всегда делают умные дядьки в научных лабораториях, они на себе проверяют свое зелье, а уж потом мучают других. Так честнее (смеется). (После небольшой паузы) Хотя, знаете, я скажу, что, все происходящее со мной по сей день, похоже на сон наяву. Умом я понимаю, что я как все: встаю по утрам, чищу зубы, завтракаю, иду на съемочную площадку, захожу в магазин за чем-то съестным, еду по магистралям Нью-Йорка, который гудит, как улей, вибрирует, пульсирует, визжит, бьет в барабаны, воняет бомжами, гудит поездами подземки. Вроде это все – реальный план, но я как стакан, который наполнен и повседневностью и чем-то иным, особенным. Большинство людей наполнено отнюдь не ключевой водой, кто-то полон виски, кто-то дешевым пойлом за пять долларов, купленным в ночной забегаловке. Кто-то думает, что в нем эликсир, а на самом деле – болотная жижа. А я… Во мне все время что-то переливается, клокочет, кипит, затихает и вновь вскипает. И все такое радужное, многоцветное. Иногда кажется, будто я на самой волне, наверху и смотрю на все с высоты, а иногда накрывает с головой, и не знаешь – выплывешь ли. Не знаю, как это назвать. Наверное, это и есть жизнь.
– Что такое возраст?
– Вы думаете, я что-то об этом знаю? Это треснувший ствол векового дерева, мимо которого ходили мои родители, поседевший камень мостовой, скрип старого паркета, вчерашние соседские дети, которые сегодня выше меня на две головы. Новый вкус кофе, который пьешь последние тридцать лет, а заметил его только сейчас. Для кого-то возраст – это морщины и седина в волосах. Бред. Это все внешнее. Возраст в голове и сердце. Возраст – это когда встаешь утром и говоришь: спасибо, Господи, что ты позволил мне сегодня открыть глаза, что мои ноги ходят, сердце бьется, суставы гнутся, а уши различают мою любимую музыку. Возраст – это когда ты улыбаешься чаще, чем обласканный родителями ребенок, потому что ты лучше знаешь, чего стоит вся эта жизнь, мать ее. И еще. Когда вам захочется поныть: как тяжело жить на свете, кризис долбанный, обвал на биржах, квартплата подорожала, подумайте о тех, у кого угла нет вообще, об африканских детях, которые сохнут без воды под беспощадным солнцем, о городах, разрушенных цунами, о страшных инфекциях, не поддающихся лечению, о шахтерах, спускающихся под землю каждый день как в последний раз. И посмотрите на себя. Мне кажется, что если вы сравните эти картинки, вы поймете, что у вас все хорошо. И это чертовски здорово.
– Что время изменило в вас?
– Я до сих пор меняюсь. Например, понимаю, что сегодня у меня нет права не небрежность. Это в двадцать лет, когда молодость оправдывает все, ты можешь быть небрежным в одежде, словах, шутках, и подобная манера поведения может вполне сойти за ощущение легкости, с которой ты относишься к жизни. Но мастера не обманешь, он видит все. И сегодня я смотрю на не опаленных жизнью сопляков, которым даже в голову не приходит, что в жизни должно быть трудно! Понимаете? Если вам легко, вы не туда идете.
– Вы часто ходите на исповедь?
– Вам не кажется, что вопрос несколько бестактный?
– Извините, хорошо, сформулирую иначе, насколько вам близок жанр исповеди? Ведь многие ваши фильмы, по сути, исповедь…
– Смотря, как и где. Если вы зайдете за кулисы искусства, кино, литературы, театра, живописи, вы поймете, что оно все исповедь. Оно – концентрат мыслей, чувств, поступков, облеченный в художественную форму. Можно исповедаться в кабаке пьяному собутыльнику, это один жанр. Можно пойти в церковь – это не для всех. А кто-то предпочитает выворачивать себя наизнанку перед камерой и со сцены. Но в этом есть лукавство, всегда можно сказать: это не я, это Майкл Карлеоне или Фрэнк Серпико. Скажу сразу, в пьяной исповеди смысла нет, потому что, вывалив на голову несчастного прохожего свои проблемы, ты легче не становишься. Поверьте, я знаю об этом не понаслышке. А вообще, исповедь слишком частый жанр сегодня. Надо бы нам побольше молчать. И молча работать над своими ошибками.
– В фильме «Реальные парни» ваш герой говорит: «Мы умираем дважды, первый раз, когда перестаем дышать, и второй раз, когда наш последний друг произносит наше имя…».
– Да, мы живы, пока нас помнят. Мне кажется, это правильно. А если не так, как какого черта ты вообще приходил? Мы здесь, чтобы чему-то научиться и что-то сделать. Не только для себя, для других. Например, поднять и убрать с дороги камень, чтобы другие могли проехать, вырастить новый сорт роз или марихуаны (смеется), нет, лучше все-таки роз. Чтобы родить ребенка, построить дом, с книгой сложнее, к этому нужно особое умение. И по результатам жизни услышать, как кто-то скажет: «Этот парень – мастер, он знает свое дело». Вы спрашивали меня про возраст, и у меня вот еще какая мысль родилась. Люди, долго пожившие, начинают понимать, что имеет цену, а что всего лишь шелуха, и это понимание делает их милосердными. Да, запишите именно так, милосердие – это то, к чему мы все приходим. Должны приходить. Но еще возраст связан с потерями. Чертовски сложно хоронить тех, с кем рос, взрослел, дружил. Каждый раз, стоя на похоронах друзей и близких, я спрашиваю себя: «Почему я все еще здесь?!».
– Дружба сегодня почти вышедшее из обихода понятие. Что она значит для вас?
– Это не понятие, а суть жизни. Если ты настоящий мужчина, то у тебя есть друзья. Сейчас все как-то иначе, дружба проверяет на прочность, она не всем по плечу. Кстати, мы никогда не задумывались, почему о временах молодости старики говорят: как в старые времена. Парадокс, правда? Единственное, что меня раздражает, когда тебе начинает казаться, что ты что-то не доделал, не дотянул, не допрыгнул, а оставалось всего чуть-чуть, но, не сбылось. Есть какие-то вещи, которые только твои. Никто за тебя их не сделает, а сидеть и брюзжать «Я сделал неправильно, не надо было вообще это делать…» глупое занятие. Если сделал, значит, так тому и быть.
– Есть ли в ваших воспоминаниях горечь?
– Горечь? Да бросьте, если она и есть, то только потому, что печень болит, надо меньше пить алкоголь и есть жирное. А вообще старики – могучий народ, их ничем не перешибешь, крепкие как табак, чувствительные, как дети. Как смеется мой друг Крис (Кристофер Уокен – ред.) «период подгузников мы все проходим дважды – младенцами и стариками». И если в 80 тебе памперсы не нужны, это огромная радость. Пока крышка гроба не захлопнулась, ничто не потеряно. Надо жить, дышать, говорить, что думаешь, плыть, бежать, любить, прощать, играть и держать свои глаза широко раскрытыми. Но самое главное в жизни любого человека – возможность продлить свой род. Дети самое прекрасное, что случилось со мной в жизни.
Кристина Французова-Януш
