Всегда были люди, не любившие власть, и у них всегда были разные способы самовыражения. Перформанс и акционизм как его специфическая концентрированная форма родились, видимо, в десятые годы XX века. Тогда акция была направлена не против персонифицированной власти, а против настроений общества. Отсюда — «Пощечина общественному вкусу», акции футуристов, которых совершенно не волновали личности министров Николая II. В 30-е годы в Европе это движение практически затихло — разворачивалась битва между тоталитарными государствами, и миру было не до художественных акций. Хотя ранние сюрреалисты и позволяли себе всякие выходки. Кстати, у европейского слова «акция» есть замечательный русский аналог — выходка. Оно очень многозначно: сам вышел на публику, из себя вышел и всем показал. В этом слове есть что-то раблезианско-народное, бахтинское, спонтанно-стихийное, когда человек не думает стратегически, не печется о последствиях: ему бы выдать что-нибудь эдакое, что всех проймет до нутра.
Расцвет западного акционизма, его золотые деньки пришлись на конец 50—60-х годов: это была борьба с рецидивами тоталитарного мышления — отсюда Венский акционизм. И борьба за все на свете: от прав женщин до прав меньшинств в Америке. В Штатах тогда все смешалось — и права за женскую идентичность, и движения против войны во Вьетнаме, и против того, что в советах директоров крупных музеев современного искусства заседали буржуи-капиталисты. Позже — великолепные перформансы делали Guerilla girls. Именно в 60-е годы современное искусство начинает получать в западном обществе массовую поддержку и выходит на арену политической борьбы именно тогда.
Россия фактически только в 90-е годы вошла в транснациональное искусство, где эти акции давно стали неотъемлемой частью художественной жизни. У нас к тому времени давно (с 1976 г.) действовала разве что группа «Коллективные действия» — но ее участники существовали в своем, скрытом от общества кругу, их достаточно эзотерическая художественная деятельность была сконцентрирована на механизмах восприятия искусства.
Политический акционизм у нас зародился в годы горбачевской перестройки и расцвел в начале 90-х годов (хотя были прецеденты — вспоминаю умные ленинградские акции И. Захарова-Росса, в которых политическое было замешано на экзистенциальном). Вообще-то акционизм далеко не всегда связан с политическим противостоянием. Акционизм — это форма активного, острого, провоцирующего, цепляющего искусства, привлекающего внимание, разрушающего стереотипы — поведенческие, религиозные, политические, психологические. Он всегда направлен против некоей затвердевшей, потерявшей динамику системы и против ее охранителей. Ведь охранительство — не только политическая материя. Политический акционизм — да, он направлен на уязвимые места политической системы, которые в глазах художников требуют осмеяния и остракизма. Но существуют и другие виды акционизма, направленные на стереотипы сознания, поведения, бытовой культуры и пр. Более того, есть акционизм, я бы сказал, интровертный: художник обращен к себе, борется с чем-то внутри себя. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». На всех направлениях акционизм встречает сопротивление охранителей, опять же — различной «специализации»: политической, религиозной, морально-этической и пр.
Самый пик художественных акций у нас пришелся на середину 1990-х, когда появились акции Олега Кулика и А. Бренера. Кулик — замечательный и тонкий мастер перформанса и акции. Замечу, что его знаменитые «собачьи» акции носили социально-экзистенциальный характер, вызывая на себя (художник работал прежде всего с собственным телом, уподобляя себя собаке) негативные реакции. Благополучных посетителей статусных выставок пугала агрессивность художника, та истовость, с которой он исполнял роль пса. Он поистине «вгрызался» в нормальный западный арт-истеблишмент, протестуя против сложившихся в нем отношений между художником и потребителем, покупателем искусства. Для нашего искусства, пережившего длительный и печальный период огосударствления и с восторгом включавшегося в транснациональный арт-рынок, это было серьезным и не воспринятым вовремя предупреждением.
В эти годы акционизм вышел и на откровенно политическое поле: вполне серьезно создавалась партия насекомых и животных и собирались «подписи» в виде отпечатков лап и крылышек, в другой акции президент вызывался на боксерский поединок и т.д. Тогдашняя власть, надо отдать ей должное, никак не отвечала. Видимо, хватало юмора.
Десятилетием позже была создана питерская группа «Что делать» — по лекалам западных легальных левых, много рассуждающих о рабочей борьбе, но избегающих реальных обострений. Соответственно, группа более востребована и понятна на Западе. Но в целом в Петербурге акционизм не столь развит. Зато у нас отметилась группа «Война» (неустойчивая по составу и, как мне представляется, по устремлениям). Акция с мостом и нарисованным на нем фаллосом — замечательно обезбашенная и вместе с тем укорененная в традиции. Спустить штаны перед властью — это же в традициях русской смеховой культуры, это прямо по М. Бахтину. Да и Пушкина можно вспомнить.
Но вот что интересно: такого общественного напряжения, как последующая — проведенная Pussy Riot, эта акция, при всей ее в буквальном смысле обнаженной провокативности, не вызвала. Видимо, потому, что в ней не было персональной оскорбительности.
Сейчас в России нарастают процессы разобщения общества, раскола, в том числе по линии прогрессизма и охранительства. Эти процессы, увы, связаны с обоюдным упрощением культуры, причем и художественной, и политической. Упрощение — делить культуру на охранительскую и прогрессивную — революционную, ниспровергающую и пр. Упрощение и полагать, что политический акционизм — передовой отряд contemporary art, безгрешный по части художественной хотя бы в силу своей боевитости.
Есть и последствия этого упрощения. Забывается очень простая вещь: художник-акционист — не политический активист. Это, при всех оговорках, разные профессии. Смешение ролей приводит к печальному результату: кто больнее заденет, ущучит, развенчает — тот и лучший художник. Не так. Скульптор А. Матвеев умно говорил: по такому-то (вставьте сами) поводу не стоит беспокоить скульптуру. Опаснее то, что великое упрощение стоит и за реакцией другой стороны. Власти, охранителей, определенной части общества. Вообще-то акционизм любой власти не нравится. И «молчаливому большинству» тоже. Так было и в Нью-Йорке, просто США прошли этот рубеж раньше, а мы только начинаем проходить. Власть болезненно реагировала на акции (выходки) политических акционистов: и Кусаму, и Guerilla girls тоже арестовывали за то, что они что-то там нарушали. Другое дело — их арестовывали, штрафовали, в худшем случае — давали сроки в день-два. Но из наказания не сотворяли мести, хотя там тоже были наготове свои ретивые охранители.
Почему? Думаю, в обществе существовала традиция понимания реальной роли и возможностей искусства, желающего быть политически активным. (Увы, в силу исторических обстоятельств у нас подобной традиции нет, напротив, на искусство налагались невыполнимые бойцовские обязательства, выраженные хотя бы в риторике, — быть оружием… партии, государства и пр.) Это понимание непритязательное, но единственно разумное. Художник — политический акционист — не боец, не городской партизан, не террорист-злоумышленник. Он — в лучшем случае — вестник. Он доносит сообщение, облеченное в художественную форму, о болевых и опасных точках (опять же — опасных с точки зрения каких-то референтных общественных групп).
Акционизм — это сообщение, которое может быть принято властью и (или) другой частью общества или нет. Но карать вестника — это что-то архаическое. По крайней мере — для нашего мира (есть страны, где за карикатуры — упаси бог, убивают). Еще раз: художники — политические акционисты — диагносты, а не чума, они вестники событий, а не сами события (Это стоит помнить не только охранителям, но и самим художникам). К сожалению, сегодняшняя реальность показывает возрастающую роль великого упрощения. Возьмите письмо «историков» про картину Репина — его авторы воспринимают искусство буквально, как историческую реальность! Убивал — не убивал! Так воспринимают рисунки и сказки маленькие дети или недоросли. Из этого письма, кстати, можно сделать замечательный перформанс: «Уберите Ивана Грозного из музея»! Смеяться? Обижаться? Воевать?
Среди инструментов современного искусства, хотим мы этого или нет, есть такое орудие, как провокативность. Не главное. Искусство не сводится к провокации. Но и обязательное — часто, особенно в случае политического акционизма, без этого инструмента не подготовить почву для восприятия месседжа. Но есть и другое — искусство умно реагировать на эту провокативность.
Есть старый анекдот: в лабораторию физиолога Павлова приводят молодого щенка, и старый, все повидавший пес его наставляет: «Видишь — кнопка. Есть захочешь — нажимаешь: эти, в белых халатах, тут же еду приносят. У них это называется условный рефлекс!» Пора отказываться от условного рефлекса. Нет, не охранительства — никто не имеет права отказывать людям в праве на традиционность и консерватизм сознания и поведения. Пора отказаться от рефлекса великого упрощения. Художественный акционизм нажимает некую кнопку. Вовсе не обязательно закармливать его по этому сигналу. Но бояться до того, чтобы затравливать? Обрушиваться на него всей силой государственной машины? Достаточно выслушать. Или не услышать.
